Куда угодно. На войну

Когда утром во вторник Эмма вместо приветствия спросила: «Ты уже знаешь про Стива?», - конечно, я уже знал, и конечно, я знал, чем мне придётся заниматься – писать некролог. Эмма похлопала меня по спине и сказала: «Ужасная потеря», хотя для неё внезапная смерть Стива вовсе не была «ужасной потерей», а если и была таковой, то Эмма давно её пережила, ещё прошлой весной, когда Стив заболел и «выпал из обоймы», а она лишилась одного из своих лучших военных фотокорреспондентов. Иногда она интересовалась, как у него дела, не стало ли ему лучше, но то было не сочувствие и даже не любопытство – просто необходимость, деловой этикет. Стив сломался, вышел из строя. Всё было просто: кто-то другой должен был делать его работу. И Эмма забыла о нём, разыграла новую карту и стала двигаться дальше. «Материал должен быть в вечернем выпуске, Тед. Надеюсь, ты понимаешь?» Принято считать, что в журналистской среде не существует понятия «дружба». Но мы со Стивом были друзьями. Никто из нас никогда не говорил этого вслух, но это подразумевалось. Нас сложно было назвать друзьями в том смысле, в каком двоих людей обычно принято называть друзьями: мы не приглашали друг друга в гости, Стив не общался с моей семьёй, а я – с его. Мы не ездили вместе на рыбалку и не ходили на бейсбольные матчи – ничего такого. Личная жизнь каждого из нас так и оставалась личной – мы не говорили о ней. Стив лишь знал, что я женат и у меня две маленькие дочки, а я был в курсе того, что он разведён, но по-прежнему время от времени встречается со своей бывшей женой. Мы и общались-то не много. Да и как могло быть иначе, если двести дней в году Стив находился в горячих точках и ещё сто – в дороге? Наше общение, по большей части, ограничивалось работой, и лишь изредка случались моменты, когда мы делились друг с другом откровенными вещами. Стив всегда был закрытым человеком. Очень закрытым. В редакции, в офисе, вообще в мирной жизни он чувствовал себя не в своей тарелке. Стив выглядел так, будто испытывал зубную боль, не слишком сильную, остаточную, но она его донимала. Война была его страстью. Каждый раз, возвращаясь домой, он уже думал о новом задании, а оказавшись в редакции, мечтал, как сбежит оттуда. ‒ Как вы все здесь работаете? – спрашивал он. – Это похоже на улей с беспрестанным жужжанием и бесконечным рабочим днём. Ад какой-то! Я лишь пожимал плечами. ‒ Ад? Думаешь, кто-то поверит, что носиться под пулями лучше, чем из кабинета в кабинет? Но чем больше работ Стива получали признание на международных конкурсах, тем чаще ему приходилось идти на контакт. Стив меньше всего хотел становиться публичной фигурой. Всё, чего он хотел – заниматься своим делом. Он делал дело, которое любил и умел делать, и сначала это принесло ему вторую премию Уорлд Пресс Фото, а через несколько лет его серия снимков уличной казни в Сирии стала первой в номинации «Горячие новости». Тогда, почти два года назад, когда Стив получил первую премию, я брал у него интервью. ‒ Стив, расскажи, как получилась эта серия фотографий? ‒ Казнь произошла в городе Эль-Баб, недалеко от Алеппо. Я увидел толпу на площади, решил пробраться и посмотреть, что там происходит. Повстанцы собирались казнить человека. Все были очень возбуждены, толпа шумела, поддерживала происходящее одобрительными выкриками. Я не знал, как звали человека, которого они казнили, и в чем состояло его преступление, но он был очень молод. Я начал делать кадр за кадром. Сначала его силой опустили на колени, зачитали, в чём обвиняют, потом схватили за горло и прижали к земле. Парень начал сопротивляться. В последние секунды он всё пытался защитить свою шею руками, хотя они были связаны. А потом они перерезали ему горло. Все очень радовались, когда казнь состоялась. Подняли отрезанную голову вверх, стали размахивать оружием, стрелять в воздух. ‒ Я думаю, самая тяжёлая и самая трагическая фотография в твоей серии как раз та, где парень ещё жив и пытается защитить своё горло. Это очень сильный кадр. Что ты чувствовал в тот момент, когда делал снимки? ‒ Каждый раз, когда я вижу нечто подобное, я чувствую беспомощность и ужасную злость. Но беспомощность не может мне помочь делать фотографии, а злость приходится держать при себе. Если бы я вмешался, меня бы просто выгнали оттуда или убили. В любом случае, я ничем не мог помочь этому парню. ‒ Уорлд Пресс Фото всё чаще упрекают в том, что они эксплуатируют жестокие темы. Насилия становится всё больше, премии получают чрезмерно жестокие снимки. В какой-то момент ты перестаёшь сочувствовать жертвам военных действий и природных катаклизмов. ‒ Я не согласен. Меня не оставила равнодушным ни одна фотография из тех, которые в этом году Уорлд Пресс отобрали для Выставки. Я не знаю, что сказать по этому поводу. Жестокость. Насилие. Да. Но это то, что происходит на самом деле. Помнишь, когда Кена Джейреки упрекали в излишней жестокости за его снимок сгоревшего трупа иракского солдата? Когда этот снимок отказались публиковать, посчитали его слишком графичным. Кен сказал: «Если мы считаем себя достаточно взрослыми для того, чтобы воевать, значит, мы достаточно взрослые и для того, чтобы видеть последствия войн». ‒ Он ещё сказал: «Если я не буду фотографировать это, люди, такие, как моя мама, будут думать, что война это то, что они видят по телевизору». Стив, ты был в Афганистане, Йемене, Ливии, Египте, Сомали, Тунисе, Сирии. Какое место ты назвал бы самым опасным, самым страшным? ‒ Страшно и опасно бывает везде, в любой точке мира, где идёт вооружённый конфликт. Когда льётся кровь – это всегда страшно. Мне сложно сказать, где было наиболее опасно. В Афганистане? В Сомали? В Ливии? Сейчас, пожалуй, я бы сказал, что это Сирия. Запредельная, бесчеловечная жестокость. Слишком свежи воспоминания. ‒ Ты никогда не жалел, что связал свою жизнь с военной фотожурналистикой? Случаются ли у тебя минуты отчаяния? Может быть, есть снимки, о которых ты жалеешь? ‒ Конечно, бывают сложные моменты. Как и в любой другой профессии. Но я чувствую себя на своём месте. Всегда знал, что это «моё». Какие-то кадры снятся мне по ночам. Есть лица, которые до конца жизни останутся в моей памяти. Но я ни чём не жалею. Совершенно точно. В тот же день, когда я брал у Стива интервью, он устраивал вечеринку по случаю победы на Уорлд Пресс. И хотя Стив не любил вечеринки, положение обязывало. Я приехал почти к полуночи: в тот день мы с Пэм отмечали годовщину нашей свадьбы, и я заранее предупредил Стива, что буду позже. Когда я приехал, вечеринка была в самом разгаре. Никто и не думал расходиться. Но Стива в доме не было. Он сбежал с собственной вечеринки – как это было на него похоже! Я покрутился немного и уже собирался уходить, но тут в окно увидел, как подъезжает его машина. ‒ Эй, все собрались, чтобы чествовать тебя, а ты свалил с собственной вечеринки. ‒ Я не хочу туда возвращаться. ‒ Ясно… Да ты никогда и не был любителем вечеринок. ‒ Посидим на улице, если ты не против? Мы открыли по бутылке пива и устроились в шезлонгах на заднем дворе. ‒ Смотри, какие сегодня звёзды, - сказал он, поднимая вверх бутылку. ‒ Да, звёзды отличные, - согласился я. ‒ Не помню, когда я в последний раз смотрел на звёзды. ‒ В Сирии звёзды больше и ярче. И они кажутся ближе. ‒ Там нет всего этого освещения. Сумасшедшей иллюминации. ‒ Знаешь, мне кажется, удалось поймать этот момент, - внезапно начал он. ‒ Между жизнью и смертью… У меня так долго не получалось. Я думал, что уже не получится. ‒ О чём ты? ‒ О снимке. Этот переход. От жизни к смерти. Когда человек ещё жив, но через мгновение его уже не будет. Самый-самый последний миг. Когда фотографируешь трупы – это не то. Совершенно не то. Понимаешь, о чём я? ‒ Думаю, да. ‒ Я хотел сделать снимок, похожий на тот, что сделал Эдди Адамс в Сайгоне, или Стенли Форман в Бостоне. Помнишь его фотографию? Когда девочка вместе с матерью выпрыгивают из окна, спасаясь от пожара. Они летят вниз. И вот оно – это мгновение… Или снимок Роберта Капы. Помнишь? Когда в солдата попадает пуля. У него подкашиваются ноги. И вот оно – это мгновение… Последний еврей в Виннице, перед расстрелом… ‒ Это звучит немного пугающе, Стив… ‒ Я знаю… Я никому не говорил об этом, но сейчас мне захотелось тебе рассказать, потому что я так долго ждал… чтобы у меня получился этот кадр… Понимаешь? ‒ Я понимаю, но Стив… это же… ‒ Мне было тринадцать, когда умер мой отец. Я фотографировал его, лежащего в гробу, его же собственным Никоном Эф И. Я знал, что под слоем грима – уже не мой отец. Это лишь маска, не имеющая к нему никакого отношения. И я тогда понял, что должен был увидеть его в ту секунду, когда его сердце сделало последний удар… ‒ Боже мой! Зачем? Никто не хочет видеть, как умирают другие люди. Это неправильно, Стив. Это слишком больно. ‒ Похоже, со мной что-то не так, Тед? ‒ Я думаю, ты очень устал, и тебе нужен кто-то, кто сможет тебе помочь. ‒ Наверное, ты прав, Тед… Да… Я не совсем в порядке… И этот сирийский парень, он не даёт мне покоя. Как будто он всегда рядом… Я даже вижу, как он жил, чем занимался. ‒ Тебе точно нужна помощь, Стив. Если хочешь – я спрошу у Пэм. У неё был знакомый психотерапевт. ‒ Нет. Нет. Не стоит. Я сам. ‒ Обещаешь, что не пустишь это на самотёк? ‒ Конечно. Я этим займусь, Тед. Не волнуйся. Через несколько месяцев Стив попал в психиатрическую лечебницу. Я навещал его несколько раз, но Стив никогда не узнавал меня. Он находился в глубоких сумерках своих страхов и воспоминаний. Обычно он сидел в кресле с высокой спинкой и покачивался туда-сюда, время от времени поднимая на меня глаза. Взгляд у него был совершенно отсутствующий. Выражение на его лице не менялось, когда он переводил взгляд со стены на пол, а потом на меня. Последний раз я видел его в октябре, и в самом конце, перед моим уходом, Стив внезапно узнал меня. Его глаза были полны слёз. Он схватил меня за рукав и сказал: ‒ Мне нужно вернуться. Тед, пожалуйста, помоги мне. Я присел перед ним на корточки. Я сжал его ладонь и начал трясти её. Не мог поверить, что он узнал меня. ‒ Господи, Стив! Конечно! Конечно, я помогу. Всё будет в порядке… ‒ Скажи Эмме, что я готов ехать… Я могу отправиться хоть сегодня. Куда угодно. ‒ О чём ты, Стив? ‒ Они убьют меня здесь, слышишь?! Они не оставят меня в покое! ‒ О чём ты? ‒ Я должен уехать… ‒ Куда, Стив? Куда ты должен уехать? ‒ В Алеппо… Могадишо… Бенгази… Куда угодно… На войну…