Волчья сказка для Э.Л.

     Холод, промозглая жуть и склизкая дрянь на ещё вечером свежих простынях. Окделл наивен и испуган, будто ему сон дурной приснился, но вот-вот дурные воспоминания отхлынут, и свеча вновь зажжется, как и пару часов назад. Доносился слабый запах плесени и несвежего молока. Эрвин недоверчиво потрогал фитиль, но нет – застыл, промерз и больше никогда не зажжется. Окделл или слишком смел, или слишком глуп, но Робер просил к нему приглядеться, все-таки юноша потерял больше, чем все. Семью, господина, короля... друга, в конце концов. Каким бы неважным ни был другом Альдо Ракан, но Эпинэ тоже тяжело принял его смерть, столько пройти вместе и погаснуть, как эта свеча.      – Вы в порядке?      – Да... Да, просто задумался.      В комнате, где побывали, как бы невероятно это ни звучало, выходцы, всегда мерзко. А он собирается ещё и спать здесь, и жить, и такое чувство, что Ричард уже привык к этой гадости, не замечает очевидного. Даже в зеркало смотреть противно, кажется, что на половицах, которых касаются башмаки, радужно переливается слизь, а постель – это вообще тихий ужас, сбитая, будто на ней учинили оргию пятнадцать парочек не самой маленькой комплекции подряд, и этот невообразимый кретин собирается здесь спать?! Он рехнулся. Рехнулся или после высокого раканского общества ощущает себя как в Рассветных Садах. Подбородок вверх, скулы вздернуты, губы поджаты. Было б чем гордиться.      Самой королеве, которую Окделл так боготворит, уже претит его общество, его выносит только Робер, а его южане... бравый генерал Карваль пристрелил бы мерзавца, не задумываясь. Но слово Эпинэ стоит дороже, намного дороже. Да только говорят, что север с югом не свести, а получается на деле, что север с севером, как кошка с... волком. Ни единого шанса, Окделл, ни единого шанса.      – Хотите вина, Ричард? – сам предложил ноймар, ища предлог уйти из выстывшей комнаты. Хотя Ричард тоже все чувствует, понимает, что не так. Он ведь слышит тревогу, ощущает взгляд на спине, тот самый древний взгляд, который не раз чуть не вынуждал Эрвина повернуть прочь от Надора.      – Не откажусь. Здесь становится холодно, кажется, камин плохо прочистили. А когда комфорта никакого, всегда снятся жуткие сны.      – Что за сон вам приснился?      – Неважно, – отмахнулся Окделл, жаловаться он точно не собирался. – Но думаю, с вашей комнатой все в порядке.      – С моей комнатой все в порядке, – эхом откликнулся Литенкетте, отступая в коридор и приглашая пройти за собой. Все же жалко. Жалкий вид у этого Окделла. На выходца не похож, но и на живого не тянет, будто живёт где-то в себе, отдельно от мира. Интересно, смог бы ли Алва сделать из него человека?.. Если бы захотел. Но Алве это не надо и никогда не надо было, он не ведёт за собой, как пастушок, он даёт выбор несчастной овечке – в лес к волкам или в дом на жаркое. Выбери пойти в лес – и придётся зубами учиться рвать не траву, но плоть, копытами затаптывать в кровавую кашу и драться-драться-драться... Иноходец это понял. Остался один и понял. Сам. А Окделлу никто ничего не сказал. Пожалуй, кроме Штанцлера, этого лживого ублюдка...      – Вы что-то сказали?      – Нет. – Эрвин укорил себя за мысли вслух. – Я вспоминал, какое у меня осталось вино. Я слышал, вы предпочитаете Слезы, но у меня есть только красное. И, боюсь, не самое лучшее.      – Пускай его, – благосклонно махнул рукой Ричард. – Я не привередлив, к тому же после тяжёлой ночи только красное и пить. Я не откажусь распить любое вино с хорошим человеком.      С "хорошим человеком"? Теперь это так называется? Смотрел волком, выставил чуть ли не засаду, держался особняком, но стоило прийти в нужный момент, сказать пару добрых снов, предложить вина – и все, хороший человек?! Неудивительно, что у Окделла что ни друг, то дрянь. Как только он связался с Иноходцем, но да это как раз понятно – Робера всегда тянет на справедливость и защиту слабых и глупых. А Эрвин... разливая вино по бокалам, почувствовал ли он что-то сродни сочувствия или... симпатии? Симпатии к человеку, который плевать с высокой башни хотел на мнение и жизни остальных. Глупый Окделл, что ж ты делаешь со своей жизнью?      – Благодарю, – кивнул Ричард, принимая бокал как подачку. Как очень учтивую, аккуратную, вкусную подачку. Да ты не вепрь никакой, ты псина. Безмозглая. Левретка, как в салоне Марианны, да только левретка хоть лает на чужих, а не лезет к ним ластиться.      – Вы что-то сказали про сны, – осторожно улыбнулся Эрвин, стараясь поймать тоненькую ниточку. Оградить бы его от общения со Штанцлером, увезти подальше от гнезда Ворона... да хоть бы в тот же Ноймар, куда он так стремится!      – Мои сны не имеют значения. Я здесь по приказу моей королевы, и я намерен его выполнить, меня не испугают ночные кошмары.      – Вы уже видели их раньше?      – Бывало, – не стал выдаваться в подробности Ричард, а Литенкетте и не настаивал, только наполнил выпитый залпом бокал собеседника. У юноши руки дрожали, голос-то твёрдый, а пальцы тряслись. Эрвин испытал почти постыдное желание дотронуться до них и сжать в ладонях.      – Вы снова задумались, граф?      – Возможно, слегка устал. Почему вы так решили?      – Вы не пьете вино, – улыбнулся Ричард и отсалютовал бокалом. Эрвин ошалело уставился на тёмную жидкость и отпил, почти не ощущая вкуса.      – Не думал, что осталось кэналлийское, – отметил Литенкетте, лишь бы не молчать.      – Да, хороший букет. Не могу понять, какого года…      – Как будто это важно! Чтобы определить на вкус, в каком году поспел виноград для вина, нужно быть или мастером, или Алвой.      – Или настоящим ценителем, – Окделл снова улыбнулся, совсем тепло, то ли вспомнил про эра, то ли еще что. – Эр Р… эээ, герцог Алва был ценителем.      – И вправду, – лучше сделать вид, что оговорку не заметили, – герцог Алва удивлял своими знаниями во многих областях. А ценитель чего вы, герцог Окделл?      – Я вынужден попросить вас звать меня по имени.      – Только за.      – Всё-таки хорошее вино… я больше люблю поэзию. Отличить Дидериха от Веннена – почти значит знать наизусть все их пьесы.      – То есть не так уж они и различно пишут, – усмехнулся Эрвин. – Никогда не любил Дидериха.      – У меня был один знакомый, не терпевший мастера. Предпочитаете Барботту?      – К Леворукому!      Они засмеялись оба, одновременно. Рука Литенкетте сама потянулась к бутылке. После третьего бокала Окделл начал сползать вниз по креслу, рубашка задралась до живота, а сам юноша начал тереть глаза. Надо же, нужно совсем немного вина, чтобы открыться почти незнакомому человеку, и лишь чуть больше – чтобы напиться.      – Ричард, – окликнул Эрвин чуть не заклевавшего носом притихшего Окделла, – вы говорили про сны.      – Это всё наследие, – со вздохом поведал Окделл. – Я всегда знал, что нужно… вернуть щит. Юлианна была эрэа, настоящей… Надор… эрэа.      – Юлианна Надорэа.      – Она! Да только Эрнани не должен был отдавать… реликвию, – Ричард шмыгнул носом и опёрся локтями на колени. – Моя королева говорила об этом. Но она браслет… упоминала. А не было никакого браслета! Это мы всё сказали и придумали, потому что Иноходец бы не понял. Он вообще ничего не понимает!.. не понимал… А Альдо теперь… нет.      – Не надо сейчас про Альдо, – скрипнув зубами, с отвращением в голосе попросил Эрвин. Ричард всё понял по-своему.      – Спасибо. Мне не хватает его, но надо идти дальше. Моя королева, она… она великая! Она всего… заслужила, и дети её – от Ворона. Карл Борраска поднимет щит и встанет во главе… дома Ветра. А я буду тогда рядом, только это… заберу. Его. Щит.      Эрвин тяжело вздохнул и с сожалением глянул на пустую бутылку «Крови». В лепете Окделла без второй точно не разобраться.      – Я пойду, – Ричард поднялся и нетвёрдой походкой направился к выходу. – Я и так злоп… паут… ребил вашим гостепро… миством.      – Куда?! – заорал Эрвин, вскакивая и перехватывая Ричард за рукав. – В таком состоянии в ту могилу?! Это я виноват, не нужно было наливать…      – Нужно было! Я рад… что мы друг друга… поняли. Вам Робер верит. И Катари верит. Значит, и я буду верить. Я сначала подумал, что вы как этот… Спрут, но нет, Спрут мерзавец… и драться на шпагах совсем не умеет.      Эрвин сжал зубы, чтобы не приведи Создатель не заорать повторно, что Валентин остался верен Олларам до конца, отдал Святой Октавии плащ, когда все остальные были заняты спасением собственных жизней, и сейчас сражается в Торке, и кулаки, чтобы не врезать по этой наивной доверчивой роже. Ну нет, сам нарвался! Сам позвал, теперь расхлёбывай. Сам!      – Меня вы не стесните, – отрезал ноймар, притянув Окделла за руку и силком дотаскивая до кровати. Дело оказалось не простым – надорец вышел и ростом, и размахом плеч.      Окделл сдавленно заскрипел, падая на простыни, Эрвин сделал усилие, попытался отклониться, отойти… и не смог. Юноша смотрел чуть затуманенным взором, смотрел и не видел. Или видел, но кого-то другого. Ведь должен был напиваться, не могло быть такого, чтобы жил с Алвой под одной крышей и не напивался!      Эрвин вцепился в плечо, Ричарду было будто всё равно. Но в ту сырость он не позволил бы вернуться даже злейшему врагу, а тут… Иноходец говорил «присмотреться», вот и доприсматривался, доигрался. Алва бы моментом не воспользовался, ни за что не воспользовался, да только Эрвин не Рокэ, и в нём клокотала злость, а не прикрытое интересом равнодушие. Да и не оказался бы Алва в подобной ситуации, когда смотришь глаза в глаза, понимаешь, что это всё бред, а в спину сверлит злобный взгляд какой-то твари. И сам напился, пусть и не замечаешь этого, но в твёрдом уме никогда бы не ощутил ничего подобного!      Окделл как тряпка – лёгкий и мягкий, если притянуть его за ночную рубашку, в которой он и сидел всё это время. Тело изгибается в руках как повернешь – уже ничего не соображает, всю его жизнь так, как пьяный! Эрвин мазнул языком по зубам, закусил покорные губы, Окделл тихонько застонал, протягивая руки и вцепляясь в воротник. Литенкетте с какой-то горечью и обидой понял, что Ричард не опомнится. Неважно, что он сделает, привыкший к окружающей мрази юноша согласится на всё. И сам себя в этот момент чувствуешь такой же мразью. Кто к нему вообще хоть раз отнёсся по-человечески? Алва? Робер? Может, ранивший его Валентин? Придд про Ричарда ни слова не сказал, будь это презрение или равнодушие, но точно не пытался его использовать. А Эрвин… а, каких кошек его должно заботить душевное равновесие безмозглого мальчишки, который право от лево отличить без карты не может!      И не нужно было даже дотрагиваться до штанов, чтобы понять, что Окделл не только не против того, чтобы его использовали, он очень даже за. И ведь все понимают – все! – обливаются кровавыми слезами, клянутся, зарекаются, и всё равно берут, что плохо лежит. Лежит, обняв шею, отвечая на полные бешенства поцелуи, будто так и надо, будто не должен оттолкнуть, вызвать на дуэль или без разбирательств застрелить.      И Эрвин злился с каждым поцелуем в губы, шею, уши, с каждым вздохом, стоном, оттягивал русую голову за волосы назад, волком щёлкал зубами, но сделать с собой ничего не мог. Он уже ненавидел сам себя. Меньше всего от себя он ожидал возжелать юношу, но почему-то уже сдёргивал штаны и с себя, и с мальчишки, хватая ладонью за бедро, ловя сладкие стоны.      Как хотелось взять его прямо сейчас, когда он не сопротивлялся, без смазки, до боли, чтобы сидеть завтра не смог, чтобы кричал в голос, чтобы наконец-то понял хоть что-то. Да только такие боли не понимают, такие понимают только пряники и когда по волосам треплют, боль для них что повод пожалеть себя, к тому же подставляться нельзя. Это Окделл ничего не вспомнит под утро, а у Эрвина заноза засядет, и непонятно, как он будет Иноходцу в глаза смотреть. Да только Иноходцу – это еще полбеды, как бы от зеркала не стошнило…      Целовать бы, целовать как сумасшедший, оставить следы везде – на шее, под ушами, на груди, на запястьях, но нельзя-нельзя, и зубы останавливаются в последний момент. Удается же контролировать себя, пока удается, но тело всё трясётся, то ли от вина, то ли от страха и омерзения, а руки не слушаются. Прикасаются, ласкают, сжимают. Бёдра трутся друг о друга, и ладонь лишь помогает, и дыхание совсем сбилось, давно уже, есть только дурь в голове, дурь и дурное вино.      Эрвин рычит зверем Окделлу на ухо, ловя ответный стон, совсем ребяческий, да он как девица невинная! Сдержаться, до последнего сдержаться, чтобы не ударить по лицу сначала ему, потом себе, только себе – сильнее. Теперь можно отстраниться, можно отойти, кое-как вытираясь упавшим от возни на пол одеялом, и прямо так, со спущенными штанами, осесть на пол, обхватить голову руками, стукнуться лбом о кресло. Будь оно мягким, Эрвин точно бы дошел до стены и ударился бы о неё, убить его мало за это, пристрелить, как мразь последнюю.      Как ни посмотри, везде неправ – и приходить в комнату не надо было, и предлагать вино, и говорить. Этот-то всё забудет, дураку нипочём, а голову теперь разрывает. Не сердце, нет, не душу, Литенкетте на Окделла действительно плевать, но ощутить себя тварью наравне со Штанцлером то еще удовольствие.      Эрвин тихонько заскулил раненым волчонком. Какое-то чувство раздирало грудь, и, кажется, теперь он понимал Иноходца, когда тот просил присмотреться к Ричарду. Юноша, похоже, довольный и совсем немного счастливый спокойно сопел в подушку, но ноймару было не до сна. Эрвин сам пришел. Прими это, наконец, – сам!      Что это было – жалость? Да только кто ж так жалеет?! Эрвин перевёл взгляд на мерно раскинувшуюся на подушке голову Повелителя Скал. Он даже немного улыбался во сне, кошки его забери. Вот тебе и разгадка. Простая, как мир, жестокая, как жизнь, справедливая, как Закат. Никому ты, Окделл, не нужен, кроме одного Иноходца, тобой все пользуются, да и только, а ты и не видишь, даже он, Эрвин, не устоял перед искушением. Пользуются и бросают, словно кость, следующему, а ты и рад. И не понимаешь ничего, вообще ничего не понимаешь, даже когда тебе прямо говорят. И сдохнешь точно так же, вообще ничего не осознав.      И поделом.