Талер для героя

Взмах, удар, отполированное лезвие глухо ударяет в дерево и поленце разваливается на две ровные половинки, открывая солнечно-желтую сердцевину. Я колол дрова. Поленница располагалась у левой стены дома, там грудой лежали распиленные березовые бревна и лишь малая толика их была расколота на 4 части и уложена под навес. Я нашел в сарае топор, на удивление острый и крепко сидящий на отполированном руками топорище, и с раннего утра занялся дровами. Работа была приятной – я очень, очень давно не делал ничего настолько несложного и при этом приносящего удовлетворение. Взмах, удар. Поднять половинку, поставить на колоду и снова: взмах, удар, глухой стук, две девственно чистые половинки. Мне давно стало жарко и я, скинув куртку, остался в одной нижней рубашке. Будь я здесь один, я бы снял и ее, но мимо иногда проходила Милена и длинная, с жиденькой косой Радка, то ли Миленина дочка, то ли сестра. С приятной физической усталостью приходило спокойствие. Меня уже не так беспокоил Ивар и до сих пор и нерешенный вопрос, что же мне с ним делать. Я колол дрова, и это было здесь и сейчас. А Ивар – неизвестно где, я его не вижу и думать о нем сейчас нечего. Ивар Талер, словно прочитав мои мысли, что было совершенно невозможным, даже будь он магом, появился на высоком крыльце. Дом был отстроен по-северному, и первый жилой этаж был приподнят над землей на высоту в половину моего роста. Вчера мы вошли в дом через боковую дверь кухни, а главная же дверь выходила на широкую и высокую веранду с перилами, от нее – шесть ступеней вниз. Ивар остановился на третьей ступеньке и замер, глядя на меня. Он был в суконном френче полувоенного покроя, серых бриджах и высоких шнурованных ботинках. Солнце, уже поднявшееся к зениту, янтарными бликами высветлило его волосы, делая их почти рыжими. Я выпрямился, воткнул топор в колоду. - Манфред, вы что тут делаете? – спросил Ивар. В голосе звучало искреннее, неподдельное изумление. - Дрова колол, - ответил я. - Зачем? - Чтобы топить ими печку, - ответил я, сдерживая улыбку. - Манфред, я это понял. – Ивар спустился и подошел ближе, с интересом разглядывая топор, воткнутый в колоду и груду расщепленных поленьев. – Но… ведь здесь есть слуги? И Райво наверняка уже не спит. - Я колол дрова не потому, что больше некому. А потому, что мне нравится такая работа. Ответом был снова удивленный взгляд. А потом Ивар протянул руку и схватился за топорище. - Как это делается? Просто рубить? - Ну в общем-то да, - я быстро отыскал поленце без видимых сучков и установил его стоймя. – Замахивайтесь хорошо. Смотрите, куда бить. И… все. Он взял топор двумя руками, тщательно примерился. Взмах, сверкнуло отточенное лезвие, глухой стук… и поленце послушно разлетелось на две почти ровные половинки. Ивар довольно хмыкнул, оглядывая дело своих рук: - Я думал, это сложнее. Еще пополам нужно рубить? - Да. Он работал минут пятнадцать или двадцать, с видимым и понятным мне удовольствием. Когда от твоего безукоризненно точного удара дерево послушно разлетается на две части, начинаешь чувствовать собственную силу. Потом он выпрямился и выдохнул, потирая ладонью предплечье. На щеках выступил румянец, волосы растрепались. Он посмотрел на меня и чуть заметно улыбнулся. А потом спросил: - Манфред, а вам не мешает… - Ивар запнулся, помолчал немного, словно успел пожалеть о том, что начал говорить, но все-таки продолжил: - Ну… последствия ранения? Я вообще давно хотел спросить, как вы потом при Доргате воевали, вы же артиллерист. Целиться неудобно, наверное. Я объяснил: - Я боюсь вас огорчить, и разбить ореол героя над моей головой, но я не стою вместе с расчетом за орудием. Это дело солдат. А дрова… я привык. Человек вообще ко многому может привыкнуть, я давно это понял. Даже то, что сперва кажется невыносимым, впоследствии может оказаться вполне терпимым и даже… хорошие стороны находятся. - Я не буду вас спрашивать, какие хорошие стороны в этом, - Ивар кивнул на повязку, закрывавшую глаз, - Но в остальном я согласен. Можно привыкнуть к тому, что казалось чудовищным и хорошее найти тоже. Но все-таки. Раз вы лично не стреляли по врагам империи, то, выходит, взятие Доргата – не такая уж ваша заслуга? Тогда в чем подвиг? За что такая милость его величества и награда? Его слова меня задели. - Да, наверное, не такой уж подвиг. По деянию и награда, - я демонстративно обвел взглядом двор и поросшие мхом стены дома, а потом остановил его на Иваре. – Что заслужил, то и получил. Сомнительный подвиг и подарки, вы совершенно правы. Ивар секунду смотрел на меня, потом отвернулся, кусая губы и зло выдал. - Жаль, что вас там не пришибло по второму разу. Я несколько растерялся. Я ожидал, что ему не понравятся мои слова, но Ивар выглядел не оскорбленным – обиженным. Как будто ему не все равно, что я думаю про него и кем его считаю. Это Ивар-то, который во дворце не всегда меня взглядом удостаивал. Я же для него никто… - Ивар… господин Талер, право не хотел вас обидеть. Вам так важно, что я о вас думаю? Ивар поднял голову, глаза его сейчас были не мягко-чайного цвета, а желтые и злющие, как у голодной кошки. - Вы точно как этот пень, Манфред, - процедил он. – Видеть вас больше не хочу, мне это все поперек горла. Оскорблены – так вызывайте на дуэль. А к обеду меня сегодня пусть не зовут. Он развернулся и быстро взбежал по лестнице, не оборачиваясь на меня больше. А я стоял и смотрел ему вслед, думая о том, что первый раз оказался объектом столь бурных чувств Ивара Талера. Пусть немного не тех, что хотелось бы. Потом я снова взялся за топор. Вода с шипением полилась на камни, печь мгновенно окуталась белым и клубящимся, все заволокло паром. Я судорожно и часто вдыхал сквозь зубы раскаленный и ставший каким-то кисловатым воздух. - Хорошо, оберст? – весело крикнул Райво, опуская ковш. – Или еще подбавить? - Сварить меня заживо решил? – выдохнул я, чувствуя, как горит кожа, как градом катится пот по голой спине. - Сварить не сварить, - уклончиво ответил Райво и, легко перешагнув меня, улегся рядом, на ступеньку выше. Лицо у него было красным, волосы слиплись сосульками на лбу. – А вам на пользу пойдет. Я кивнул и снова уронил голову на скрещенные руки. Обжигающее тепло пробирало до костей, выгоняя оттуда давнюю стужу, заставляло меня вновь чувствовать свое тело, каждую мышцу, каждую жилку. Тупой и забытой болью отзывались переломанные и сращенные в госпитале кости, багровым налились шрамы, но я знал, что это целительное тепло и правильная боль. Райво, как уроженец северных провинций, знал толк в правильной бане. Я тоже когда-то это знал, в той, прошлой жизни. Так что когда Милена предложила затопить баню и приготовить купальню, согласился сразу. Купальней здесь назывался деревянный настил над небольшим, судя по всему карстового происхождения озером. Бездонное, с черной синевой в глубине, оно лежало в трехстах метрах от усадьбы. Сверху на настиле была дощатая постройка, защищающая купальщиков от дождя и снега, в ее полу – квадратная дыра, в которой колыхалась озерная вода. Баня же стояла совсем рядом, на берегу, и ее дымок из ее печи был хорошо виден от усадьбы. Скоро Райво, вздыхая и кряхтя, сполз вниз, и достал два лиственных веника из деревянного таза, куда загодя убрал их отпариваться. - Ну давайте я вас, оберст, немножко… того. И первый хлесткий, жаркий удар обрушился на мои ягодицы. Я охнул, дернулся, не от боли, а больше от неожиданности, но Райво уже заработал двумя руками, веники хлестали мою спину, ноги, влажным горячим теплом овевали все тело. И снова следовал удар за ударом, выбивающий наружу весь холод и болезни. Парить Райво умел. Когда через несколько минут он сунул веники обратно в таз и помог мне встать, я чувствовал себя так, словно из меня вынули все кости. - Не потонете, оберст? Проводить? - Не должен, - выдохнул я. – Но ты здоров, на мне живого места не осталось. - Сейчас окунетесь и лучше прежнего будете. Я тогда я еще погреюсь, а вы вернетесь и меня немного попарите. Я кивнул и, пошатываясь вышел из парной. Воздух снаружи был упоительно чист и свеж, я с наслаждением вдохнул всей грудью и подумал, что можно опьянеть без вина от одного только вдоха. А потом, как был нагишом, побежал по деревянным мосткам к купальне. Тело было легким и невесомым, а внутри словно дрожала сжатая пружина. С разбегу нырнув в зияющюю чернотой дыру я задохнулся от обжигающего холода, сердце заколотилось так, что казалось, вылетит из груди. Спустя несколько секунд я уже, подтянувшись за край, выполз на помост. Меня трясло, но это была приятная дрожь. Подобные процедуры определенно возвращали к жизни куда вернее, чем лекарства Тиля Вартена. Потом я парил Райво, хоть и не так искусно, и мы вдвоем еще несколько раз выбегали к озеру, чтобы окунуться в ледяную воду. До тех пор, пока я не понял, что достаточно. Райво остался прибрать в бане, а я, одетый в чистое, отпаренный, кажется до того, что кожа стала прозрачной, медленно пошел по выложенной камнем тропинке к дому. И первый, кого я увидел, был Ивар. Он сидел на сложенных грудой дровах, тех, что мы с ним накололи с утра и задумчиво смотрел на меня. Я мельком подумал о том, как долго он здесь сидит – от поленницы прекрасно было видно и баню и тропинку к купальне. - Вы оба ненормальные, - сказал Ивар. – Вода наверняка ледяная. - Холодная, - согласился я, глядя на него. – Ивар… Я хочу извиниться. - За что? – Талер независимо дернул плечом. - За то, что неверно сказал сегодня утром. Я считаю, что при Доргате было совершено, действительно, чудо. И воздалось мне по деяниям. Справедливо. Ивар быстро посмотрел на меня а потом начал глядеть вдаль, в сторону озера. - И я очень ценю то, что мне дано сейчас, хоть и не считаю, что мне принадлежит что-либо, кроме этого дома, - закончил я. – А баня и купальня замечательные, подумайте все же, может и стоит попробовать. - Нет, спасибо, - в голос Ивара возвращались прежние нотки и сейчас меня это радовало. – Я воздержусь от беготни с голым задом по лужайке. Милена сказала, что мне согреют ванну. - Как угодно, - я наклонил голову и пошел к дому – вечерняя прохлада становилась все ощутимей. Бледный, какой-то неуверенный лунный свет мягко проникал сквозь квадраты застекленного окна и ложился на пол. Я был в постели, возле теплой от проходившей внутри каминной трубы стены, и смотрел на пятна света. Стояла ночь, вторая наша ночь в моем имении. К этому слову еще предстояло привыкнуть, но во всяком случае я уже мог думать об этом, не запинаясь перед словом «мое». Кровать была широкая, мягкая, с пуховым одеялом и высокой подушкой. На полу скалилась медвежья шкура, на нее можно было опустить ноги, не касаясь холодного пола. Из соседней комнаты доносилось негромкое тиканье часов, на круглых железных шишечках кровати отсвечивал лунный блик. Мне было как-то необыкновенно хорошо и спокойно. Может, из-за того что в теле до сих пор чувствовалась теплая легкость после бани, может потому, что с Иваром удалось помириться, но скорее всего просто от какого-то удивительного и забытого ощущения дома. Хотя дома, в моем настоящем, первом доме (не называть же домом казарму или служебную квартиру в столице) мне редко бывало так правильно и хорошо. Я хорошо помнил свой угол за гобеленовой плотной занавеской и кровать – узкую, в две доски, стоявшую у беленой стены, по которой иногда бегали пугливые длинноногие пауки. От остальной части детской, где жили две мои сестры, меня отгораживала не только занавеска, но еще два книжных шкафа, содержимое которых было мною досконально изучено еще в первые три года, как я выучился читать. В четырнадцать же, в тот последний год, что я провел дома, книги я брал в школьной библиотеке, и они стопкой стояли у моей кровати, рядом с оплывшей свечой в бронзовом подсвечнике. Библиотека в школе была небольшая, и интересующих меня книг по истории, жизнеописаниям великих, механике и военному делу было не слишком много. Я перечитал все имеющееся, и тогда библиотекарь, длинный худой блондин мэтр Арден, начал приглашать меня к себе. У него в доме оказалось настоящее богатство, куда до него учителю Толье. И я ходил к Ардену после школы, отдать прочитанные и выбрать новые книги. Иногда я находил нужное сам, иногда он что-то выбирал для меня и складывал на край кухонного стола пухлой тяжелой стопкой, а я был волен согласиться с его рекомендациями или нет. Я тогда особо не задумывался, почему такой образованный и умный человек, как Арденн, работает не учителем, а простым библиотекарем, почему я никогда не видел его жены, и почему в его дом прихожу только я, и никого больше я там не видел. Более того, мэтр Арден проявлял поразительное и подчеркнутое отсутствие гостеприимства – он никогда не предлагал мне чаю, не соглашался обсудить со мной прочитанное, и вообще был довольно холоден. Но я был согласен терпеть любое его отношение, лишь бы меня не лишали возможности приходить в его квартирку в мансарде на Липовом спуске и рыться в книжных шкафах среди пожелтевших от времени корешков. Родителям я про мэтра Ардена не рассказывал, не потому, что чего-то боялся, просто не пришлось к слову. Отец не очень любил, когда я задерживался после занятий в городе, он требовал сразу идти домой. Дорога долгая, темнеет осенью и зимой рано, не дай бог, что случится. Я, как все четырнадцатилетние мальчишки, считал, что ничего со мной случиться на темной горной дороге не может, но на всякий случай о своих визитах к мэтру Ардену отцу не упоминал. Так продолжалось до тех пор, пока отец не узнал сам. Когда я вошел в дом, он наотмашь ударил меня по лицу, так, что лязгнули зубы, а во рту стало горячо и солоно. А потом, схватив за шиворот форменной школьной куртки, потащил в свой кабинет. Я, оглушенный, растерянный, не понимал ничего, в том числе его грубых, резких вопросов, которые сопровождались встряхиваниями: «Он тебя лапал? Ах ты, курва… трогал он тебя? Отвечай, тварь! Жопу решил подставлять? Весь город говорит об этом, весь город. Ах ты, дрянь…» Потом он меня выпорол, ремнем с тяжелой пряжкой, и я два дня не мог сидеть, а лежал только на животе. И все время, пока он меня бил, пока спрашивал, повторяя одно и то же «трогал он тебя, гаденыш?», пока я глотал соленые от крови слезы, меня не покидал вопрос «за что?». Объяснила мне происходящее Лидка, старшая сестра, когда на следующий день принесла мне поесть. Оказывается, мэтр Арден ужасный человек. Объектом его страсти становятся мужчины и мальчики, знает об этом весь город, и я навлек на всю семью страшный позор. Видимо, чтобы избавить семью от меня, и от позора, отец мой не придумал ничего лучше, как отправить меня спустя неделю в Торнвальд, в артиллерийскую закрытую школу для мальчиков. Спустя два года, я стоял в шеренге курсантов школы, и смотрел, как движутся ровные колонны военного парада. Мы свое уже отмаршировали, взмахивая барабанными палочками и выбивая маршевую дробь, и сейчас стояли, притоптывая ботинками на твердом снежном насте, и ждали появления императора. Военный барабан на ремне давил мне на плечо, палочки были зажаты в замерзших без перчаток пальцах. Филипп Четвертый проехал верхом на сером, длинноногом жеребце, в сверкающем шлеме с плюмажем и кирасе. Следом ехали особо приближенные, и среди них чудной, напудренный, словно женщина, господин, с алым влажным ртом и кольцами локонов на плечах. «Фаворит его величества, Лин Марье», - шепнул мне Ривс, как о чем-то, само собой разумеющемся. Я проводил странного господина взглядом и понял, что везде свои нравы. Испытывать страсть к мужчинам и мальчикам в столице позором не считается. И даже наоборот, напудренный Лин Марье взирал на нас, будущих офицеров, с утомленным превосходством, покачиваясь в седле рыжего жеребца. Я стиснул пальцы так, что едва не сломал палочки. Я очень хотел их сломать… потому что не мог никак иначе выпустить ту кричащую и корчащуюся внутри меня обиду. Нельзя было уйти – я стоял в строю. Можно было только невидящими глазами смотреть на покачивающуюся спину господина Марье и видеть вместо нее искаженное в гневе лицо отца и слышать собственный крик «За что?». Палочки сломать я не смог – твердое дерево, куда против него пальцам, но моя жгучая и уродливая обида выбралась на свободу иначе: спустя три дня я целовался со старшим курсантом Ройко, стоя в простенке между классами. Вокруг было темно, классы уже распустили с занятий, а рука Ройко уверенно тащила мою руку в расстегнутую ширинку его штанов. Пахло мелом и влажным сукном школьной формы, мне было жарко, стыдно и в то же время с каждой минутой становилось проще дышать. Я вздохнул. Воспоминания были ярки и свежими, хотя с тех неуклюжих объятий в пустом школьном коридоре прошло почти десять лет. Ройко за четыре года после выпуска поднялся до капитана и был убит снарядом при штурме Аргавы. Я с ним так и не встретился больше. Часы в соседней комнате пробили два часа. Я еще некоторое время лежал, слушая их отчетливое щелканье, и представляя, как крутятся, цепляя друг друга шестеренки в часовом механизме. Цепляется зубчатое колесо и тащит, заставляя тебя крутиться в нужную сторону, а ты цепляешь другое колесико, поменьше, и крутятся, крутятся медные шестеренки. Мэтр Арден предлагает мне брать книги, и вот меня уже закрутило, и неумолимо втянуло в это движение. Отец, гербовая пряжка на ремне, кровь во рту, марш по школьному плацу, обсыпанный белой, словно сахарной, пудрой нос Лина Марье, жаркие и влажные поцелуи, взвод, вытянувшийся передо мной, грохот орудий, госпиталь, бинты и кровавая марля, синяя лента в волосах Ивара Талера, черная повязка на лице, парады, приемы, награда… И теплое бедро, прижимающееся ко мне в карете. «Ты замерз, Альдо». Я замерз. Я оцепенел, заледенел давным-давно, и с тех пор меня просто тащит зацепившая меня шестеренка. С этими мыслями я заснул, и снилось мне что-то стыдное, тяжелое, накрывающее мокрыми горячими прикосновениями.