Весна...

Это была не первая, и как ни странно - не вторая, и даже не третья весна. Хотя после самых первых тяжелых, выматывающих трех месяцев, время уже потеряло свою власть над ним. Брайан иногда ловил себя на мысли, что на границе своего тридцатилетия больше волновался о своей внешности и желании выглядеть моложе и сексуальнее, чем сейчас, почти десять лет спустя. Просто он знал, что и так самый. Самый красивый, самый желанный, самый любимый. Нет, никто ему не говорил этого, в открытую - не говорил, шептались за спиной о чертовом Кинни, словно застывшем во времени, но ему и не нужно было этого слышать. Ни откровенных признаний, ни до сих пор будоражащих все гей-сообщество Питтсбурга слухов о не сдающем свои позиции лучшем жеребце Брайане Кинни. Он просто знал. И для этого ему не нужны были слова. Он жил как дышал - день за днем, не вспоминая, но и не пытаясь забыть. Память сама постепенно сглаживала тени молочных туманов ранней осени, покрывала выжигающие болезненные раны моменты из прошлой, уже очень далекой жизни. Осень - это не любимая пора года, и даже не любимая тема в творчестве, это состояние души. Брайан видел это в каждой картине, практически незримо скользящей сизой дымкой печали и грусти через все работы Джастина. Нет, Брайан не ездил на все эти в большинстве своем пафосные выставки и не посещал галереи, не интересовался благотворительными фондами и многочисленными конкурсами между молодыми талантливыми художниками, просто иногда мимоходом ловил знакомое имя в колонках, посвященных культуре и искусству в газетах и новостных сайтах интернета. Даже среди буйства красок чувствовался этот промозглый осенний холод, жадно притягивающий к себе взгляд, потому что, как зеркало отражал эмоции самого Брайана, вместе с моросящим дождем безысходности, вовлекая в угасающий мир отгулявшего своё жаркого лето. Он не тосковал ни разу, наслаждаясь каждым днем, каждым новым лицом, снова, как и раньше, забывая его на следующее утро, и был более чем уверен, что художник, вымещая внутреннюю тоску на своих полотнах, тоже не особо печалится в ежедневной рутине будней. Но как бы то ни было, ни один из них так и не оборвал до конца эту связь. Неправильную, даже в какой то степени неуместную в их случае, не законченную и даже в действительности никогда не существовавшую. Брайан повторял эти слова как мантру первые месяцы, пока не поверил. Точнее, просто решил впредь не заморачиваться и не думать об этой проблеме больше. Да и не были эти отношения для него никогда проблемой, хотя и знал, что никакое самовнушение не заставит забыть насколько сильными, до боли, были его чувства к одному единственному человеку, сумевшему растопить его замерзшее, казалось бы, на века, сердце. С тех пор больше не было льда и пронизывающего до нутра холода, только промозглый дождь и разъедающая сырость в душе, словно он навечно застрял в той своей чертовой осени, с её бесконечным окончанием всего самого яркого и значимого, в перманентном осознании конца единственно-светлого и радостного, что было в его жизни. Брайан и хотел, и не хотел удерживать воспоминания, и уж точно был против вернуть почти забытые чувства. Зачем бередить едва затянувшиеся раны? Даже спустя годы он помнил, как было больно. Поэтому просто жил, как умел и как хотел, и изредка ловил, словно одному ему предназначенные, нюансы в картинах все набирающего известность молодого нью-йоркского художника, рассматривая осенние мотивы на своем антибликовом мониторе последней модели. Смотрел, молча потягивая вечерний виски, иногда всматривался за утренним кофе, и, конечно, почти всегда под очередную затяжку крепкого джойнта в дождливую погоду, когда не хотелось никого видеть, и даже пресловутая умца-умца не радовала своей вечной неугасающей весной. Иногда просто молча, редко - под монотонный гул телевизора, и уж совсем в исключительных случаях - вспоминая. Брайан не любил эти моменты, предпочитая лучше слегка промокнуть или замерзнуть под напором стихии, чем предаваться лесбийской меланхолии в одиночестве лофта. Брайан редко вспоминал быт, их совместные вечера, встречи и расставания, разговоры, и никогда их постельные утехи. Но в тот раз его попросту накрыло. Ничего ведь не предвещало - день был солнечным, по-весеннему теплым, едва уловимый для города аромат цветущих деревьев не пьянил, а лишь слегка бодрил. Парень, довольно развалившийся на второй половине кровати, был ожидаемо высоким брюнетом, и не было ничего, чтобы хоть как то могло связать этот момент с тоской вечно промозглой осени, которая всегда незримо ассоциировалась с Джастином. Но это случилось, и в наихудшем из возможных своих проявлений. Брайан даже приблизительно не смог бы назвать год, когда это происходило, и навряд ли бы стал однозначно утверждать, что все привидевшееся имело место в реальности прошлого - возможно, просто сумбурная солянка из особо ярких моментов их секса, но сцена стояла как влитая перед глазами. Он видел Джастина, в глазах которого клубился страх, сомнение, или это было неверие? - трудно разобрать, когда от радужки остался только едва заметный голубой контур вокруг бездонно-черных зрачков. Но едва Брайан подходит ближе, что-то незримо меняется в облике любовника. Они как два синхронных маятника, ловят колебания друг друга и уравнивают свои погрешности, подстраиваясь и действуя на одной волне. Это удивительно и странно одновременно, но так было всегда, с самого начала. Брайан наклоняется и целует властно, глубоко, утверждая свое право обладать. Джастин знает, как надо подчиняться, он словно воск в умелых руках своего личного бога, который настолько упивается своей властью над мальчишкой, что не замечает, как на какой-то миг чуть не потерял контроль над ситуацией из-за шквалом нахлынувшего азарта возбуждения. И тогда Брайан делает последнее усилие, снижая напор, и поцелуй становится легким и невесомым, но от этого не менее страстным. Язык мягко скользит по губам, Брайан вжимается сильнее, притягивая Джастина как можно ближе, чтобы тот не мог отстраниться. Почему он не может отпустить мальчишку даже в своих воспоминаниях? Почему именно сейчас? Картинки становятся все более откровенными и жаркими - они оба возбуждены, в постели, с безумной жаждой секса в каждом движении, взгляде, вздохе - все закономерно и вполне оправдано. Только... на границе сознания мелькнула мысль, что Брайан совершает огромную ошибку. Нельзя поддаваться этим образам, нельзя власти воспоминаний позволить околдовать себя. Но возможности воспрепятствовать этому безумию у него уже нет. Брайан снова гладит напряженные плечи Джастина, спускаясь вниз по его спине, ведя пальцами вдоль позвоночника, до самого копчика. Рука привычно касается всех самых чувствительных мест вдоль и поперек изученного тела любовника, снова водит по груди, впалому животу, сжимая бедра, оглаживая, лаская, слегка надавливая и вырывая из горла стоны наслаждения, скользя ниже, прямо в жаркую ложбинку. Брайан проводит языком по груди, повторяя путь своей руки, опускаясь еще ниже, щекоча дыханием трогательно дрогнувший живот, невесомо целуя в пупок, вырывая тихий вздох, плавно переходящий в очередной жаркий стон. Взгляд Джастина темнеет еще больше и просто искрит возбуждением. Брайан торопится, возбуждение уже почти болезненное, но из последних сил сохраняет контроль и сдерживается, не позволяя себе сорваться. Джастин плавится от предвкушения большего, когда пальцы Брайана мягко растягивают, он неосознанно поддается бедрами вверх в такт с движениями руки. Такой горячий, страстный, отзывчивый пизденыш... Порой чрезмерно нахальный, но всегда податливый словно воск, умеющий наслаждаться близостью и в совершенстве владеющий искусством обольщения... Белоснежная спина на темном шелке простыни, покрытая бисеринками пота - тело отзывается на каждую мимолетную ласку, Джастин льнет, выгибается навстречу... И Брайану становится тепло. Не ожидаемо жарко от нахлынувшего возбуждения, словно глубоко внутри снова и снова тает замершее сердце, разливая по телу приятную негу, вырывая его из цепких лап холода и сырости, разливая по венам солнечный свет, согревая и пробуждая. И он позволяет себе утонуть в этом тепле - не думать, а только ощущать, запомнить каждую секунду, раствориться в этих ощущениях, чтобы, по ту сторону сомнений и страхов холода, наконец-то почувствовать себя цельным. Брайан невесомо целует Джастина и одновременно входит в него медленно и осторожно, вцепившись пальцами в такие сексуальные бедра, но, вместе с тем, сильно и глубоко, до самого основания, на несколько секунд замирая, чтобы дать ему и себе отдышаться. А потом все увереннее и быстрее двигаясь в любовнике, выгибающемся по максимуму, открывающемуся навстречу. Толкаясь все сильнее, жестче, глубже, уже чувствуя, как его начинает накрывать острое наслаждение, застилая глаза, вызывая дрожь в коленях, где-то глубоко внутри разливаясь горячей лавой расплавленного экстаза... Из груди тяжело вырывается дыхание, быстро, порывисто, с низкими стонами, сердце неистово сбивается с ритма, хочется повторять это снова и снова... И они оба словно сходят с ума, сгорая в ощущениях, в прикосновениях, друг в друге. А когда Джастин со стоном запрокидывает голову, закрывая глаза, и его тело несколько раз вздрагивает, Брайан теряется окончательно в этом омуте наслаждения. Через миг оргазм накрывает его такой сокрушительной волной, что все тело содрогается, и нет сил сдерживать протяжный и громкий стон от пронзившего удовольствия... Но вдруг все исчезает, растворяясь в первых лучах весеннего солнца, ласково наполняющего мир вокруг своим теплом и рассеянным светом. И полная, разъедающая своим осязаемым холодом тишина, и пустая подушка рядом, ровная и идеально выглаженная наволочка шелка, и только тяжелое дыхание и остывающая липкая испарина все еще напоминают о почти реальном туманном мареве ускользающего сна. А в окно светит солнце, по-весеннему яркое, но не обжигающее, как летом, а ласково обволакивающее своим теплом. И город, начинающий покрываться первыми красками, словно невесомо-легкими мазками природы. На грязно-сером полотне заасфальтированных улиц еще не пестрит цветной радугой, а только-только приобретает первые оттенки своих забытых за долгую белоснежную зиму цветов. Словно обрывками воспоминаний весна заявляет о себе, возрождаясь, вступая в свои права на праве хозяйки, устанавливая свою власть, превращая унылую сырость в нереально прекрасную красоту. И только обрывки не до конца растаявших черных от городской грязи снежных островков в темных уголках подворотен, куда еще не успели пробраться первые весенние лучи ласкового солнца, напоминают о том, что зима все же была, была-прошла и закончилась. Незаметно, спячкой окутав город в свой холодный кокон, словно погрузив в летаргический сон, не забивая память своей снежной мертвой тишиной, лишь редкими потеплениями напоминая о былом величии осени, о сыром холоде непрекращающегося дождя, сизой дымке тумана и той невыносимо мерзкой, разъедающей сырости. Как пустой бокал на прикроватном столике и полная пепельница окурков, как идеальная гладкость шелковых простыней рядом, как грустно-печальные всполохи грусти среди буйства красок с последней картины, имевшей невиданный успех на какой-то там охуенно важной выставке, которая до сих пор пестрит чужеродным пятном с экрана монитора посреди спокойно-прохладного равнодушия лофта. И тогда рука сама тянется к сигарете, последней в смятой пачке, и пальцы привычно набивают текст СМС, но в этот раз Брайан не дает себе возможности передумать и нажимает на кнопку «отправить»: Нарисуй мне весну...