Песня ветра

Думаете, легко быть ведьмой? Ха, чёрта с два. Колдовство отнимает кучу сил, требует обширных знаний, предельной сосредоточенности. В условиях жизни в современном мире колдовство совершенно невозможно, и это очевидно так же, как и то, что последний Феникс погиб вместе со своим хозяином, сброшенным с Астрономической Башни. Но что делать, если ты родился ведьмой. Колдовство – не фирма, доставшаяся в наследство от требовательного отца – от него так просто не избавишься. От него вообще не избавиться. Но он пробует. Он пробует всю жизнь, каждый чёртов день, с утра до глубокой ночи он пытается вытравить из себя эту дрянь. Сам себе инквизиция и Великий Суд. Поэтому он довольно глуп – на учёбу не остаётся ни времени, ни сил. Тут он, конечно, старается тоже, даже школу каким-то чудом окончил. Тао вообще весь состоит из старания. Прискорбная картинка вырисовывается. Колдовство прёт, вылезает само, словно дрожжевое – заткнёшь одну брешь, полезет из другой. Он ненавидит всю эту чертовщину, но в день весеннего равноденствия, из года в год, не находя себе иного места, уезжает за город и бродит по лесу. Он прекрасно знает имя и назначение каждой травки, свойство каждого камушка, чёрт разберётся, откуда. «Ведьма» же от слова «ведать». От бабки, этой чёртовой колдуньи, больше всех плакавшей над рождением внука, а не внучки. Он знает, как срезать цветы, все эти проклятые лесные бархатцы, зверобой и горчевицу, как хранить калган и мяту, чтобы те не потеряли своих свойств, как сушить можжевельник, мариновать сон-траву, растирать шалфей... Он знает всё это, но никогда не прикасается к растениям, словно они могут укусить. Тогда, в день его восемнадцатилетия, колдовство выходит из-под контроля и начинает происходить само. Его колдовству уже не нужны травы и обряды, оно хлещет, как вода из прорванной плотины, сверкает, как молнии в сухую грозу. Его подрывает с постели в третьем часу ночи, он воет от боли и с ужасном смотрит на собственные руки, переливающиеся всеми цветами радуги. Колдовство выходит очень больно, словно кости за собой вытягивает, окутывает его, словно коконом. И он смиряется, позволяет и больше не спорит. Дом становится похож на средневековую аптеку – полутёмный, пропахший травами и отварами, пропитанный книжной пылью и копотью: на столе стоит горелка, заменяющая очаг. Ему достаточно потрепать по голове больного, и жар спадает. Достаточно полить пару капель зелья в питьё, и человек забывает о своей тоске. Достаточно погладить по сломанной руке, и кости срастаются. Вот это жизнь! – сказал бы любой обыватель. Ведь можно спасти столько людей, добиться заслуженной славы, признания, да почивать на лаврах Спасителя местного пошиба. Ха. Трижды – ха. Чёрта с два. Колдовство, так тщательно сдерживаемое годами, мстит: каждый раз, даже сняв простую головную боль у того же обывателя, он загибается по несколько часов от жара, боли во всём теле и жгучих панических атак. Он боится людей и, со временем, становится совершенно нелюдимым, не зная, как найти более щадящее применение этой чёртовой магии. У него совсем сдают нервы. Он не знает ни слова по-корейски, хотя живёт в этой стране уже пару месяцев. Он нелюдимый и открыто агрессивный ко всем, у него абсолютно жёлтые глаза, и все девочки хотят познакомиться с ним. Он выучивает только «я не говорю по-корейски», и смотрит на всех волком. В Корее, в дали от родной земли, колдовство немного сбавляет обороты, и ладони уже не вспыхивают искорками всякий раз, когда эмоциональное состояние хоть немного дестабилизируется. Сеул – огромный город, в нём почти нет ничего живого, даже людей. Колдовство от этого чахнет, чему он несказанно рад. Он поступает в медицинский, с его знаниями лекарственной ботаники это не составляет никакого труда. К исходу зимы он даже немного приходит в себя, умеет говорить «спасибо», «да», «нет» и «извините» - вполне достаточно, на его вкус. Но люди, живые и не очень, чувствуют его магию, на уровне своих чёртовых инстинктов, и постоянно к нему тянутся, как мотыльки к свету пламени. Он получает рекордное количество любовных записочек в неделю, и сдержанно матерится на родном китайском. Местные «принцы» тихо ненавидят его, закрытого на все возможные замки и, как кажется, немного ненормального; «принцессы» вздыхают по нему и отвергают «принцев», от чего последние ненавидят его ещё больше. Иногда он серьёзно подумывает о самоубийстве. А потом он с треском, оглушительно, единомоментно влюбляется. И вот теперь ад его жизни становится кромешным. О Сехун – любимчик девяноста процентов населения города, эдакий франт и весельчак, душа любой компании, при этом метящий в чуть ли не гениальные хирурги. У О Сехуна широчущие плечи, лицо каменного изваяния и хрипловатый от бесконечных сигарет голос. Тао понимает, что пропал. Обои в его комнате постепенно приобретают грязно-бурый оттенок от вездесущих подпалин – искры сыплются с пальцев почти постоянно. Через неделю страданий он берёт больничный и уезжает как можно дальше, в лес. Без еды и тёплой одежды, что и говорить о палатке. Но всё это ему не нужно: лес – его настоящий дом, и он лежит на ещё прохладной земле бесконечными часами, смотрит в небо через ветви деревьев, и мечтает стать водой, чтобы просочиться как можно глубже, и вовсе исчезнуть с лица земли. Сердце колотится, как бешенное. Через три дня он уступает сам себе, и набирает немного трав, просто, чтобы успокоиться. Родиола, останавливающая кровь, лаванда, немного листьев ольхи, находит даже несколько цветков дикой календулы. И сам не замечает, как говорит с травами, просит прощение за то, что забирает себе немного. Ему же, по сути, и не нужно... Но нужно. Сердце в лесу успокаивается, пальцы перестаёт покалывать. Вернувшись, он с ужасном сознаёт, что в городе всё по-прежнему, включая его идиотскую влюблённость. Становится нечем дышать, потому что О Сехун, как назло, всё время трётся рядом, а Тао, ну вот никак, не может не глазеть. О Сехун, он, кажется, совершенно бесстрашен, и чувство такта ему знакомо так же, как Тао – чувство покоя и комфорта. То есть – никак вообще. Поэтому однажды, в институтской кафешке, он ловит на себе взгляд жёлтых глаз, широко улыбается и подходит. - Эй, китайская принцесса, как тебя зовут? Тао ничерта не понимает, задыхается и краснеет, как юная школьница. И молчит, конечно же. - Приём! – Сехун даже машет рукой, привлекая внимание, - Что, так нравлюсь? - Я не говорю по-корейски, извините. Тао стартует из кафешки на первой космической с нулевым разгоном, врезается плечом в косяк, врезается в пытавшегося зайти на бранч профессора, даже не извиняется. Останавливается только в паре кварталов от института и тяжело переводит дух. Потом медленно бредёт до дома, понимая, что попал совершенно нечеловечески. Потом, через несколько дней, задыхаясь колотящимся в горле сердцем, Тао пробирается в кабинет завуча после пар и быстро переписывает на запястье номер телефона Сехуна. За это ему грозит отчисление, в лучшем случае. Тао чувствует себя чёртовым ниндзя из низкобюджетных американских фильмов, выбираясь из кабинета и прижимая к груди руку с накарябанными заветными цифрами. Волшебство просыпается, и кончики пальцев очень жжёт от сине-зелёных искорок, но Тао терпит и не издаёт ни звука. Он расслабляется только оказавшись дома, во всё ещё закопченной комнате: глубоко вдыхает запах сушёных трав, опускается на скрипучую одноместную кровать, и робко смотрит на цифры на коже, ровно вдоль просвечивающих вен. Колдовству это, то ли не нравится, то ли наоборот, но Тао, с замиранием сердца смотрит, как по чёрным линиям пробегается искристая тёмно-вишнёвая рябь. Запястье пронзает дикой болью, Тао сдавленно скулит, но не решается даже зажать запястье: со своим волшебством он никогда не умел спорить, если оно серьёзно бралось за него. А сейчас, кажется, именно такой случай. Тао чувствует, как кровь закипает в венах, густеет и с трудом пробирается по положенному ей маршруту, кончики пальцев немеют. Всё заканчивается очень быстро, неожиданней, чем началось: кожа вокруг цифорок чуть покраснела и припухла, от произошедшего осталась лишь лёгкая зудящая боль. Тао чертыхается и идёт в ванную: остудить воспалённую кожу под холодной водой. По пути он догадывается переписать номер на стенку найденным огрызком каранаша. Только цифры не отмываются. От воды щиплет, на полотенце, которым Тао оборачивает руку, остаются крохотные красные пятнышки. Цифры не отмываются и на утро, приходится одеть кофту с длинным рукавом, несмотря на то, что уже довольно тепло, а в аудиториях и вовсе жарко. Цифры не отмываются вообще, никогда. Тао, в целом, не особо удивляется, силясь понять только, что это могло бы значить, правда, совершенно безуспешно. Книг по современной магии у него нет, их нет в принципе, а бабушка, которая могла бы ответить хоть на какие-то вопросы, живёт слишком далеко, да и вряд ли она обрадовалась бы тому, что внук влюблён в парня. Поэтому, со временем, Тао перестаёт думать об этой татуировке постоянно. Все его мысли занимает лишь одна идея, грозящая стать навязчивой: нужно как-то использовать этот номер, нужно написать сообщение, только вот вопрос – какое? Как вообще общаться с человеком, когда на его языке ты знаешь не больше пяти-шести слов? Но влюблённость жжётся изнутри, жжёт куда острее любого колдовства – покоя не даёт. Однажды Тао решается, во вторник, на третьей паре. Закрывается книжками, сидя на привычной последней парте. Профессор нудит что-то о строении скелета и передовых технологиях имплантации (если краткое содержание лекции, заботливо распечатанной секретарём, не обманывает), но Тао не слышит не то, что слов – он даже голоса профессора почти не слышит. Он копается в словаре и учебнике по корейскому, мучительно, до взмокших висков нервничает, молясь, чтобы сообщение получилось без ошибок. Сехун отвечает через пару минут, после того, как оборачивается прицельно на Тао, совершенно бессовестно подмигнув. «Нет, а хочешь ею стать?», на глупый вопрос «а у тебя есть подружка?». Тао не хочет ею стать сейчас, он хочет одного – провалиться сквозь землю, ну или, хотя бы, уехать в лес и успокоиться. После пятой пары Сехун бессовестно пишет какой-то адрес, указывает, что это ресторанчик и что он сейчас там. И приписывает «хочу познакомиться со своей новой подружкой». Тао решает, что ни за что не пойдёт. Нет. Ни за какие блага он не пойдёт на это унижение, даже под дулом пистолета. Он сердится на себя, бормочет себе под нос что-то о том, что думать надо башкой, когда сообщения пишешь. Забывать о том, кому пишешь, тоже не стоило бы. Сехун ужасно красивый, когда Тао видит его за уличным столиком тихого ресторанчика: спокойный, расслабленный, потягивающий какую-то разноцветную дрянь из высокого стакана. Сехун красив настолько, что режет глаза, когда достаёт из кармана пачку сигарет, вытягивает одну и прикуривает, щёлкнув щёгольской золотистой зажигалкой. Тао сглатывает, глядя во все глаза, и всё ещё думает, что ни за что не подойдёт. Нет. - Эй, китайская принцесса! – Сехун, сволочь бесцеремонная, вдруг оборачивается, видит Тао, и улыбается как-то не совсем приятно, манит его рукой, приглашая присесть. И Тао идёт. Как на казнь. Карман курточки камнем оттягивает электронный переводчик, Тао думает о том, что и читает-то с трудом, даже про себя. Как общаться – непонятно совсем. И дело, кажется, не только в языковом барьере. Тао поднимается на летнюю террасу на подкашивающихся ногах, бледнеет, но садится за столик и улыбается как-то жалко, инстинктивно натягивая рукав изукрашенной руки до кончиков пальцев. - Здравствуйте, - тихо говорит он. - Какой вежливый, - Сехун смеётся, постукивая сигаретой о край пепельницы и присматриваясь повнимательней, и Тао опускает глаза, - эй, принцесса, ты чего такой смущённый? Влюбился что ли? - Извините, - лепечет Тао, - я не говорю по-корейски. Сехун делает совершенно неподражаемое лицо, выражающее в красках что-то, что примерно можно свести к «ну и на кой чёрт ты припёрся?», от чего Тао плохеет совсем. Тао нервничает, достаёт переводчик и быстро строчит «прости, что отнял твоё время, наверное, мне лучше уйти», показывает Сехуну и терпеливо ждёт, пока тот прочитает. - Совершенно потрясное создание, - усмехается Сехун, зажимает сигарету в зубах и строчит «нет, останься, мне скучно», возвращая гаджет, - Как ты умудряешься выживать в этом городе и в этом институте – я вообще не понимаю. Тао, конечно же, не понимает слов, читает, и улыбка, хоть и робкая, моментально сползает с его губ. Скучно, значит. Ну что ж, глупо было бы ждать чего-то иного от подобного персонажа. Тао, хоть и идиот, но не совсем обычный человек, и других чует за версту. Именно поэтому он обычно не подпускает к себе кого-либо: в каждом слишком явно виднеется равнодушие, корысть или неприязнь. Насчёт своего возлюбленного Тао не питал иллюзий с первой минуты... хотя, всё равно, упорно продолжал надеяться, что этот – исключение. Видимо, зря. Но раз уж начал позориться, то идти нужно до конца, поэтому Тао берёт переводчик и старательно пишет. - Я хотел бы, чтобы ты был не таким отвратительным, как все остальные, и не таким, каким кажешься сейчас, - говорит он на родном языке, то и дело отрывая глаза от небольшого экранчика, - потому что ты мне ужасно нравишься. В переводчике он, конечно же, пишет совсем другое: «если тебя развлечёт подобное общение, я готов». Сехун забывает о своём образе мирной скотины через час, улыбается вполне миролюбиво и открыто, когда уже как-то привычно отбирает у Тао переводчик и пишет что-то. Дежурные вопросы для первого знакомства, лёгкие ответы, лёгкие улыбки и, как финальный аккорд – лёгкое прикосновение пальцев к затянутому узким рукавом запястью. Тао вздрагивает и отдёргивает руку, чуть ли не впервые поднимая глаза на собеседника. - У тебя жёлтые глаза, - потрясённо говорит Сехун, и дублирует это в переводчик. - Как у волка. Тао смущается, прочитав, отводит взгляд и пишет какую-то ерунду про наследственность. «Хочешь, помогу с корейским?» - пишет Сехун, протягивает Тао гаджет и улыбается чуть вопросительно. - Да, - Тао говорит быстрее, чем успел подумать, - Спасибо! Глупой улыбки никак не спрятать. Сехун порывается проводить до дома, просит убрать переводчик в сумку и пытается говорить с помощью жестов. Тао ужасно напрягается от этого, волнуется, но пробует. - Тао, - говорит он и показывает пальцами сердечко, - ушу и Гуччи. Над дальнейшим приходится задуматься, потом он демонстрирует жесты «спать» и «есть». А как показать лес? Тао указывает пальцем на дерево, мимо которого они как раз идут, потом показывает один палец. Опять повторяет сердечко и криво пытается показать, что деревьев должно быть много. Сехун даже останавливается, присматриваясь. В итоге он проявляет милость и разрешает воспользоваться переводчиком. - Лес? Тао неловко повторяет это «лес» и кивает, смущённо краснея. - Дриада, блин. Тао на всякий случай кивает, шагая дальше. - Сехун, - говорит он неловко, показывает сердечко и вопросительно кивает. Сехун ухмыляется, показывает на свою, явно брендовую, куртку, потом на болтающиеся в вороте футболки наушники, а потом как-то очень контрастно неловко говорит слово, одинаково звучащее на всех языка, «секс». Тао не просто краснеет, он вспыхивает и отводит глаза. У дома Тао Сехун пишет в переводчике «завтра приходи ко мне, никого не будет дома, проведём первый урок», достаёт из сумки листок, пишет адрес и отдаёт самому странному парню, каких ему доводилось видеть. Тао послушно кивает, кланяется, тихо говорит «до свидания», и уже разворачивается к двери, когда Сехун окликает его по имени. И не просто окликает: хватает за руку, дёргает к себе и целует. Смято, коротко, и так бесцеремонно, что врезать ему охота. Тао даже не находится, что сказать. - Ты же моя подружка, - Сехун смеётся, не даёт никаких дальнейших объяснений, и подталкивает к дому, сразу разворачиваясь и топая в обратном направлении. Тао смотрит на него, как на божество. Тао не спит всю ночь, зарывшись в учебники с головой, хотя пальцы до невозможности покалывает. К пяти утра он помнит уже около сорока слов, правда не все полезные для первого занятия. Потом он несётся в ванную и тщательно приводит себя в порядок: если дорогому мальчику, любящему секс, скучно, то, вероятно, придётся заплатить за урок. В целом, Тао не против, больно уж влюблённость в груди жжётся. Сехун платит коротким поцелуем за каждую правильно произнесённую или записанную фразу, и, на поверку, оказывается совершенно не таким говнюком, какого строит из себя в институте. Тао дуреет совершенно, голова отказывается работать. Хочется обняться, хочется целоваться нормально, по-взрослому, но Сехун не разрешает, и чуть позже трёх отправляет домой с огромным домашним заданием на послезавтра. * Через месяц Тао уже кое-как разговаривает, и даже начинает чуть-чуть понимать лекции. Понимал бы, если бы не летал, как последняя малолетняя идиотка, потому что О Сехун никак не прекращает занятий. Правда, поощрения не выходят на более серьёзный уровень, и это расстраивает. Тао ужасно пугается, когда Сехун, откровенно и нагло, в лучших традициях себя любимого, напрашивается в гости. - Ну эй, дриада, ты живёшь один, мне же интересно, как живут лесные эльфы! – Тао понимает, дай Бог, половину из сказанного, но общий смысл улавливает. – Это нечестно! Ты у меня сколько раз был? Миллион уже раз! - Я не может... не могу, нельзя, - лепечет Тао, отставляя чашку с крепким кофе в сторону, - мой дом... некрасивый. Сехун закатывает глаза, прикуривает и выпускает облачко дыма почти Тао в лицо. - Пожалуйста. - Нет. - Тао. - Не могу. - Тао, блин. Ну пожалуйста. Тао умоляюще заламывает брови, но сразу понимает, что зря он это: Сехун моментально чувствует слабину и начинает давить. - Моя подружка не хочет звать меня в гости. Тао краснеет и шикает, потому что его-то, Сехуна, прекрасно понимают все окружающие. Только Сехуну плевать. - Не пригласишь? - Нет, - твёрдо кивает Тао, прекрасно понимая, что, возможно, это грозит концом толком и не начавшегося романа. Но так рисковать он не готов, - прости. - Как скажешь, - вдруг легко соглашается Сехун, пожимая плечами, - не хочешь, как хочешь. Тогда завтра у меня, после пар? Тао кивает, заранее предчувствуя, что ничем хорошим это отступление не кончится. Сехун далеко не из тех, кто так легко отступается от своего. Но Тао не спорит, надеясь на лучшее. Тао старается из всех сил, отнимая от занятий корейским минимум времени на сон. Он всегда был старательным, поэтому успехи его отмечают и преподаватели. А как не выучиться, когда за каждое новое слово, по традиции, получаешь поцелуй, да ещё и в комплекте с улыбкой и лёгким прикосновением: к руке, к щеке, к шее... - Я просто хочу, чтобы ты любил меня, - как-то вечером шепчет Тао на китайском, пока Сехун сосредоточенно проверяет его работу по анатомии. – Влюбись в меня, пожалуйста. Сехун вскидывает голову и как-то замирает. - Что? - Нет-нет, не важный. Задумался. - Ты ведьма, Тао, - Сехун откладывает тетрадку и придвигается поближе. Слово «ведьма» Тао уже прекрасно знает. – Вот что ты делаешь, а? Дриада, блин. Лесная колдунья. Сехун, вроде, сердится, а вроде и восхищается – Тао не понимает. Только по спине холодный пот прошибает: конечно, Сехун это всё в шутку, он совершенно не может знать о его тайне и просто болтает, что в голову взбредает, но пальцы тут же начинает покалывать. Сехун тянется поцеловать, и влажно проводит языком по тёмным губам, закрыв глаза, ровно в тот момент, когда первая сине-зелёная искорка падает на ковёр. Тао сжимает кулаки и жмурится, затаив дыхание. Ну почему, почему сейчас?? Такой момент, Сехун, наконец, целует нормально, как давно хотелось, а тут это чёртово колдовство! Искорки и не думают останавливаться, Тао мысленно прощается со своей личной жизнью, вскакивает и, не говоря ни слова, выметается из дома, подхватив сумку. Не заезжая домой, Тао едет на вокзал, садится в первый попавшийся поезд и едет до конечной станции. Лес никогда не пугал его, только успокаивал и приносил умиротворение. Тао забредает поглубже, любовно прикасаясь к стволам деревьев, потом ложится на траву лицом вниз и замирает, только теперь разжимая пальцы и обнажая обожженные ладони. - Я не хочу больше быть ведьмой, - говорит он земле, - я хочу быть счастливым. Пожалуйста, я же не прошу много. Просто быть счастливым. Лес недвижим и тих, Тао даже задрёмывает, ладони перестают болеть, правда жгутся, как у открытого огня. «Базилик», - вдруг чётко звучит в его голове, он даже открывает глаза и садится, но голос звучит снова: «Растереть три листа базилика, растолочь кориандр, добавить душицы и ключевой воды. На молодую луну дать... дать... дать...» - Я не буду его привораживать, - знания всегда приходили сами, и теперь ведьма не сомневается в том, какое именно зелье подсказывает ему его природа, - Нет, ни за что. Тао встаёт, колдовство срывается с ладоней и хлещет на траву ледяным пламенем, как вода из открытого крана. Это очень, очень больно. Больно до безумия, но Тао терпит, стискивает зубы и просто смотрит...в никуда, смотрит в лес, словно в лицо своему колдовству, требуя прекратиться. Пусть льётся, пусть хлещет, хоть вместе с кровью вытекает, только пусть выльется всё. Пусть закончится. Пахнет палёным, трава обугливается и потрескивает, сжираемая бело-голубым пламенем. - Я хочу быть с ним. Я хочу быть с ним, быть с ним, быть с ним... Тао повторяет это, как молитву. Как мантру, как заговор или заклинание. Под утро он открывает глаза, лёжа на обгоревшей земле, весь в копоти и грязи, вымотанный и уставший, словно не ел и не спал несколько суток. Ладони содраны, словно на огромной скорости он тормозил руками по асфальту, чуть ли не до кости, но Тао практически не обращает на это внимания. Цифры-то, как были на запястье, так и остались, никуда не делись, и Тао старается видеть в этом хоть сколько-то хороший знак. Ведьма, мечтающая отречься от себя, идёт по утреннему, звенящему чистотой лесу, находит крохотный ручеёк и кое-как умывается, чтобы не напугать людей в электричке и не загреметь в полицию. Денег хватает ровно на билет до города, до дома придётся идти пешком, а это около двух часов, но делать нечего. На крохотном захудалом полустанке нет никого, и Тао с трудом представляет, который час, потому что мобильник разрядился. В пустой сонной электричке он сидит у окна, согнувшись в три погибели, почти свернувшись в неудобный клубок, и пытается вздремнуть. Чем дальше лес, тем хуже сон: всё же в городе ведьме нечем дышать. Даже если эта ведьма – молодой парень, всю жизнь проживший в городах. Отбросив попытки уснуть, Тао залезает в сумку и без особого удивления обнаруживает кое-какие свежие травы и даже какой-то корешок с налипшими комьями земли. С трудом сдерживается от того, чтобы не выбросить это всё к распоследнему чёрту. Дома становится немного спокойнее от запахов бесконечных трав, Тао, как безумный, ест что-то холодное, прямо из холодильника, даже не вымыв нормально руки. Соль ужасно щиплет ладони. После еды Тао растирает прямо в пальцах щепотку имбирного корня, шафрана, сон-травы и сосновой коры, шепчет простое заклятие, смешивая порошок с простым маслом, проклиная своё колдовство, вынуждающее возвращаться и возвращаться к нему. Натирает ладони пахучей смесью, и боль моментально стихает. Тао вздрагивает всем телом, когда слышит требовательный стук в дверь. Вообще-то, ему некого ждать, но не открыть нельзя. Он подкрадывается к двери, напрягая всё своё чутьё, и только успокоившиеся ладони снова начинает покалывать искорками: колдовство внутри Тао чувствует опасность. - Кто?.. - Соседи снизу, - хрипло говорит кто-то, - Вы нас заливаете, вся квартира уже в воде! Открывайте! Тао не понимает ничего, кроме слова «вода», поэтому совершает огромную глупость: приоткрывает дверь, даже не навесив предварительно дверную цепочку. Сехун врывается в комнату с таким видом, словно сейчас достанет дробовик и расстреляет Тао вместе со всей комнате к херам. - Ты в своём уме?! Куда тебя понесло?! Какого чёрта телефон выключил? Тао стоит, не шевелясь, и просто смотрит. Потом сглатывает и медленно закрывает глаза. Сейчас начнётся... Сехун, выплеснув ярость в нескольких фразах, замолкает и осматривается. - Херовая квартирка, - выносит вердикт и вдруг как-то странно хмыкает. - Колдуешь? - Я хочу быть с тобой, - тихо говорит Тао на китайском, и не открывает глаз, - хочу быть с тобой. - Не понимаю я твоего мяуканья. Ты же умеешь говорить по-корейски, чему я тебя учил. - Не сердись, - это единственное, на что Тао хватает, когда он открывает глаза и смотрит обречённо, - пожалуйста, не сердись. Сехун, как всегда, бесцеремонно, проходит в квартирку, присматриваясь к далеко не самому банальному содержимому: банкам и узелкам, пучкам трав, странным книгам на полках и просто на полу. - Я... Тао, ты что, правда, ведьма? Или как тебя назвать... что это за приколы? Ещё и нервный какой-то... а я хотел сказать... Сехун как-то неожиданно обнимает со спины, скорее, чтобы удержать, чем чтобы подарить ласки. - Хотел сказать, что ты мне на самом деле нравишься. Хотел попросить тебя встречаться со мной на полном серьёзе. Приворожил, да? Нет, серьёзно, эльф лесной, всё сходится. Поколдовал, да? А я-то думаю, чего ты мне всё свои завтраки таскаешь... Тао разворачивается так резко, что заезжает Сехуну плечом по лицу, но не обращает внимания на это. Его глаза темнеют до медовых, потому что он готов плакать, плакать так искренне, как ещё никогда в жизни. - Нет, - он специально не смотрит в глаза, чтобы Сехун ещё не напридумывал, - Нет, ты сам. Я не колдовал ничего, потому что это не честно, я не колдовал. Я умею, правда умею, но я не делал ничего. Ты сам, это ты сам... - Верить ведьме, - совершенно не к месту напевает Сехун, ослабляя объятья, и обходя Тао вкруг, - какой же идиот поверит ведьме... Ведьма, ведьма? А ты на костре сгораешь, или в книжках правду пишут? Эй, Тао, да мне похер очень глубоко, ворожил, не ворожил, я же не девчонка, вестись на такую чушь. Ты мне нравишься, остальное не имеет значения, м? Зато я не больше не буду есть гребучие таблетки, ты мне насморк будешь своими заклинаниями лечить... ох, у тебя руки горят, ты в курсе? Тао в курсе. В курсе, но, чуть ли не впервые, ему плевать на боль и подпалины на полу: Сехун говорит так быстро, что ничего не понятно. - Я не понимаю твои слова, - тихо говорит он, сжимая кулаки, и искорки недовольно шипят, соприкасаясь с лечебной мазью на ладонях, - быстро и непонятно. Сехун как-то запоздало сглатывает, словно только теперь понимает, что вообще происходит. - Руки горят у тебя. - Так бывает, когда я нервный или боюсь. - Мне... я сказал, - очень медленно говорит Сехун и подходит опасливо, как к дикому зверю, - что мне всё равно. Мне не важно, если ты колдовал. Ты мне нравишься... даже теперь. - Я не колдовал, - упорно повторяет Тао и решается заглянуть в глаза, - Я ненавижу это колдовство, я никогда... почти... только руки залечить. А Сехун вдруг улыбается, как-то очень тепло. - А ты плачешь, ты в курсе? - Да, - Тао шмыгает носом. – Догадался. - Что ты всё время говоришь на своём мяу -мяу? Ты часто говоришь одно и то же... Вот теперь Сехун, наконец, обнимает по-человечески, очень хорошо обнимает, и вдруг смешно звонко чихает. Обстановка как-то моментально разряжается. - Я просто хочу быть с тобой, - уже по-корейски, коряво говорит Тао, - это говорил. И ещё я записал на руке твой номер, когда украл его у завуча, и теперь он не стирается. Сехун смотрит на подставленное запястье, и вот тут вот, кажется, сознаёт до конца. Даже молчит с минуту, что ему не особенно свойственно. - Любишь, да? – в конце концов спрашивает он, поглаживая кривые циферки на коже. - Люблю. - Нихрена ж себе, вот это ситуация. Обалдеть. - Говори понятнее, - жалобно просит Тао, прижимается и всхлипывает, - Или вовсе заткнись. Сехун целуется умопомрачительно хорошо, когда по-взрослому. OWARI