***
В нескольких милях от них горит город Кармел — горит тихо и страшно; и эта ночь пахнет гарью, горечью и почему-то серой. Джо кажется, что он слышит, как волдырями лопается кожа, как спины выгибаются навстречу пожару и рты открываются широко и беззвучно то ли в крике, то ли во вдохе. Хотя до рассвета остается еще несколько часов, тьма за окном чуть светлеет странным розово-серым оттенком. Наверное, это потому что Кармел слишком близко, думает Джо, отстраненно рассматривая оседающий по ту сторону стекла пепел. Он проводит рукой по прохладной поверхности, словно пытаясь растереть мягкое серое крошево, впитать его в кожу, разрисовать им узоры линий на подушечке большого пальца. Устало тряхнув головой — поспать сегодня так и не удастся — Джо отходит от окна и небрежно связывает копну дредов резинкой, заправляет Откровение Иоанна Богослова за ухо и достает чистый лист бумаги. Прежде чем обуть сандалии, накинуть куртку, прихватить ключи и уйти из дома, он аккуратно выводит на нем всего два слова. «Кармел пал».***
Ночью МакКинли немногим отличается от собственной дневной версии. Улицы, разумеется, пусты, но тишина, накрывшая их, словно колпаком, не зависит от времени суток. Город оживет лишь к десяти утра, но утреннее безмолвие не отличить от ночного. Накинутая на плечи кожаная куртка тут же приобретает грязный, потускневший вид: до рассвета ветер будет носить остатки соседнего городка по округе. Джо думает, что это какой-то урок, данный в назидание, потому что о Кармеле, месте, где пересмешники дохнут, словно мухи, чернильная молва записок, разлетающихся по территории Объединенных Городов, гласила уже давно. Нарисованные яркими красками из баллончиков на стенах туалетов в придорожных забегаловках, нацарапанные ключами или чем-то другим, но не менее острым, на заправках, впопыхах записанные на обрывках салфеток и оставленные у хозяина очередного мотеля на съезде у шоссе, послания, смысл которых всегда сводился к одному: останавливаться в Кармеле опасно, а коль остановились — бегите поскорее. Джо задумчиво бредет по Фиггинс-стрит, улавливает едва ощутимый запах карри и грустно улыбается уголком губ, но и эта полуулыбка сползает с лица, когда предрассветный туман рвёт на части крик. Немые не могут кричать, соображает Джо. Они просто молча умирают. А это значит, что сегодня утром город не досчитается пересмешника.***
Джо знает её. Разумеется, знает, МакКинли не настолько большой город, чтобы в нем оставались незнакомые лица. Тем более невозможно не знать одну из пересмешниц. Квинн Фабрей сидит на земле, прислонившись спиной к стене, и зажимает рукой живот. Красное пятно разбегается по белой ткани платья под её пальцами. Джо бросается к ней, пытаясь жестами показать, что должен позвать на помощь, шарит по карманам в поисках клочка бумаги и карандаша, чтобы всё ей объяснить и сказать, что все будет хорошо, но она просто качает головой. — Не надо. Не спрашивай ничего, — говорит Квинн, и её голос звучит тихо и безмерно устало. Джо вопросительно округляет глаза. Еще никогда в жизни он не жалел так сильно, что дар речи ему недоступен. — Ты можешь кое-что для меня сделать? — слабо спрашивает она, и Джо с готовностью кивает. Ему кажется, что что-то в её голосе заставляет его подчиняться: разум сигнализирует, что нужно сломя голову нестись за помощью, иначе будет поздно, но ноги просто не слушаются. — Наклонись, — командует Квинн, и послушно Джо склоняется перед ней. — Закрой глаза, — на сей раз это звучит больше как просьба, нежели приказ, и Джо торопливо закрывает глаза, чувствуя, как холодные пальцы размазывают пепел по его щеке, а сухие губы прижимаются к его губам. Квинн настойчива, и Джо не хватает воздуха — кажется, глотку дерут десятки острых иголок. Кажется, эти десятки острых иголок отчаянно просятся наружу, ищут выход, и Джо просто приоткрывает рот, выпуская их на свободу. — Что происходит? — словно со стороны слышит он свой собственный голос. Иголки превратились в слова — хриплые, непривычные, топорные — и «что происходит?» на самом деле не то, что он хочет сказать в первую очередь, но так же ему не хочется, чтобы слова «Ты умираешь» были его первыми словами в этом новом мире. Квинн снова улыбается и просто молчаливо пожимает плечами, слегка поморщившись от боли, которую вызвало это движение. — Что ты сделала? — спрашивает Джо, все еще прислушиваясь к своим словам. — Нечистый не может быть пересмешником, об этом всем известно, — начинает Джо, но Квинн берет его руку в свою, крепко сжимает ладонь и закрывает глаза. Слова душат Джо — он не умеет говорить, он не знает, что говорить умирающим. Он не обращает внимания на приближающийся собачий лай и просто держит Квинн за руку, пока её сердце не останавливается. Солнце восходит, когда псы добираются до него — тычутся холодными носами в ладони, мокро облизывают щеки, но со скулежом и виноватыми мордами сдают назад при появлении людей со свистками. Город пришел за мертвым пересмешником и нашел Джо с окровавленными руками.***
Джо никогда раньше не видел Титанов, судей города МакКинли. Он видел лишь различные сплетни и слухи, украдкой записанные карандашами на обрывках газет и форзацах книг, — одни ужаснее и одновременно нелепее других. Слухи о том, что когда-то Титаны МакКинли могли говорить, как и пересмешники, но, чтобы доказать свои равенство и справедливость остальным жителям города, зашили себе рты и больше не проронили ни звука с тех пор. О том, что стежки на губах получились неровными — будто швы накладывали дрожащими руками — но вот это уже точно неправда, потому что у Титанов никогда не дрожат руки. О том, что нити были белыми и красными — как официальные цвета города — но белых не стало в тот самый момент, когда иглы проткнули плоть, и титановое молчание пролилось кровью. В камере Джо живут крысы. Не самая лучшая компания, но лучше, чем ничего, так что Джо говорит-говорит-говорит с ними всё то время, которое его держат под стражей. Джо разговаривает со своими своеобразными сокамерниками, пока голос не устает и не хрипнет, пока соседи не начинают стучать в стену, таким образом выражая просьбу заткнуться. Джо думает, что это очень похоже на то, как проходили все его допросы. Он говорит правду — но ответом ему служат только крепкие удары кулаками по столешнице да строгие записки «Не смей врать!» Иногда ему кажется, что его правда делает другим людям больно, потому что когда Джо в сопровождении конвоя ведут через весь город к зданию суда, на улицах собирается праздная толпа. В их ненавидящих глазах Джо отчетливо читает: «Умри».***
Джо уверен, что Титаны будут похожи на людей с собаками и свистками, но это не так. На самом деле вид Титанов соответствует слухам ровно настолько, чтобы эта схожесть превратила слухи в правду. У них красные уродливые, молчаливые рты и чуть безумные глаза, и Джо никогда бы не подумал, что справедливость выглядит именно так. Титанов пятеро — и такое количество неслучайно: в их решениях никогда не бывает компромиссов. Никогда не бывает ничьих. Никогда не бывает серого между черным и белым. — Я не убивал, — говорит Джо, пока Титан Хадсон внимательно наблюдает за ним, склонив голову. — Я не убивал, — повторяет Джо, на сей раз — для Титана Адамса. — Она не хотела помощи, я ничего не мог сделать, — отвечает он вслух на записку переданную ему обвинителем. — Невозможно что-либо сделать, если пересмешник этого не хочет, вы же знаете! «Судьи удаляются для вынесения приговора», — поднимает табличку секретарь. Видимо, Титаны единогласны в своем мнении, возвращаясь в зал заседаний спустя почти час. «Виновен», — самое громкое, самое оглушительное из всех невысказанных слов. «Мы подадим на апелляцию. Еще не всё потеряно», — пишет ему адвокат, и Джо горько ухмыляется. Титаны не просто немы: они глухи и слепы, и между черным и белым никогда не бывает серого — только красный. Как кровь, моток ниток и правосудие.***
Джо не знает, кто приказывает ему бежать: возможно, его адвокат обрел голос, возможно, крысы в камере решили, что их знакомство стало достаточно близким, чтобы заговорить с ним. Джо правда не знает. Но все равно пихает скованными руками конвоира и идет за голосом. Вслед ему раздаются выстрелы, и если что-то и жжёт сильнее приказа бежать, то это пули в спине. Джо падает и готов поклясться, что слышит, как пересмешники поют в его честь.***
В МакКинли осталось всего девять пересмешников, и это слишком мало, чтобы позволить этому городу стоять, поэтому ночью МакКинли горит, как и многие города до него, как и многие после него. — Радуга съела весь город, — тоскливо жалуется Бриттани, набирая горсть пепла в ладони. — И совсем-совсем ничего не оставила, — добавляет она, сдувая его с рук своих. — Нам пора, — касается её перепачканной руки Сантана. — Мне здесь нравилось, они разрешали мне рисовать на листовках, — замечает Бриттани. — Давай же. В следующий раз я позволю тебе самой поджечь, — настаивает Сантана. И песнь пересмешников взмывает вверх, принося всем, кто слышит её, и радость, и слезы, и смерть.