Комната исписанных холстов

Гуща темноты заволакивала мутное сознание, сужала и так небольшую комнату, будто собственной мощью сдвигая тонкие стены. Кончики теплых пальцев почти не касались напряженной шеи, но обжигали так, словно искры костра скользили по коже и, неизбежно меркнущие, обращались горячим пеплом. Кюхен прижимал Мина к отдающей прохладой стене, едва ли без грубости сдавливая плечи: в глубине души он боялся, что парень со всех ног побежит прочь отсюда, стоит освободить его от давления дрожащих ладоней. Воздуха не хватало, и дыхание срывалось камнем с плотно сжатых губ, до которых раз за разом дотрагивались чужие поцелуи, кажущиеся Кю то ли ярым огнем, то ли льдом, что пронимал до позвоночника. Покачивая легкие шторы, сквозняк бесшумно пробирался от окна к коже, оголенной на животе тканью вздернутой рубашки. Вопреки страхам Кюхена, Мин ничуть не старался вырваться и, движимый желаниями парня, напротив – плавно опускал горячие руки к талии, заставляя беспомощно млеть от прикосновений. Смешанный с отблесками фонарей лунный свет едва вкрадывался в помещение, и черты лица оставались темными и размытыми, даже когда находились силы разомкнуть тяжелые веки, чтобы на миг вглядеться в глубину затуманенных глаз. Кю вновь сжег расстояние пары сантиметров, на сей раз потянувшись губами к шее, и почувствовал, как напряглось изредка вздрагивающее тело, как с силой сжались пальцы на пояснице. Дыхание Сонмина потяжелело, сердце рьянее забилось о ребра, но ни единого слова не вырвалось из приоткрытого рта: только безликие вдохи прошивали темноту маленькой комнаты, пропитанной запахом масляных красок. *** Открытие новой выставки уже давно не было для Кюхена чем-то волнительным, и, стоя посреди пока еще безлюдного зала, он излучал глубокое спокойствие, едва ли не схожее с безразличием. Он хорошо знал, о чем его спросят гости, что совсем скоро один за другим начнут появляться на пороге, знал, о чем они будут говорить друг с другом после мероприятия, знал, что позже напишут в издании о современном искусстве, и все это его более чем устраивало. Вид живописных полотен, с осторожностью закрепленных на идеально белых стенах, тешил гордость: каждое было поразительно удачным, и все еще ярко вспоминался искренний восторг владельца галереи, впервые увидевшего завершенные картины пару недель назад. Шорох шагов и приглушенные голоса вещали о прибытии первых посетителей, что уже через несколько секунд вальяжно пересекали порог входа, увенчанного арочным сводом. Кюхен приветствовал каждого короткой улыбкой и слабым кивком головы: разговоры будут ждать его позже, когда каждая из пар глаз, с которыми он сдержанно встречался взглядом, вволю изучит его новые работы. Совсем скоро парень стал мимолетно посматривать на круглый циферблат наручных часов, неторопливо отсчитывающий минуты. Единственный человек, чьего появления он действительно ждал, просто не мог не прийти, вот только это, пусть и совсем незначительное опоздание вызывало в глубине груди легкую дрожь. Абсолютно беззвучный, но полный облегчения выдох проскользнул между губ, лишь когда спустя еще несколько долгих минут Ли Сонмин ступил на гладкий мраморный пол, проходя в зал следом за владельцем галереи. Холодный ключ исчез в сжатой в кулак ладони, подрагивающей то ли от усталости, то ли от волнения. Этот, давным-давно снятый с увесистой связки ключ всегда лежал отдельно, в захламленном ящике комода, под тяжелой стопкой ненужных бумаг. Словно боясь чего-то не успеть, Кюхен пересек просторную мастерскую быстрыми шагами и оказался у темной двери, расположенной в дальнем углу помещения. Узкая, невзрачная, с потертой круглой ручкой, она больше напоминала вход в кладовку, но то, что находилось за ней, Кю ценил намного выше начатых для нового контракта картин, на которые он даже не взглянул, пробегая мимо мольбертов. Дверь открылась с тихим скрипом, и ключ перекочевал в скважину с другой стороны замка. Закрываться было просто не от кого, но нотки паранойи явственно ощущались и в щелчке замкового механизма, и в задернутых шторах на единственном маленьком окне. Кюхен дышал шумно и часто, раскладывая кисти на поверхности деревянного столика у мольберта, что одиноко стоял прямо в центре тесной комнаты. Холст с незавершенной работой слабо освещался парой висящих друг напротив друга светильников, совсем не предназначенных для художественной мастерской. Но Кюхен давно привык давать выход этому творчеству именно здесь, и какая-то причина, которую ему все никак не удавалось нащупать во внутреннем бардаке, упорно не позволяла вынести в основной рабочий зал хоть одно полотно. Вначале всегда приходилось несколько раз глубоко вдыхать ртом, чтобы трясущиеся руки ничего не испортили, а мысль, что он делает то, чего делать решительно не должен, смогла раствориться в совершенно других ощущениях. – И я снова тобой доволен, – с пресыщенной улыбкой говорил недавно прибывший господин Ким – хозяин нескольких известных галерей и организатор наиболее значимых в городе выставок. Кюхен порой не верил своей удаче, сознавая, что этот человек неровно дышал именно к его творчеству, первой строкой выделяя из длинного списка всех молодых художников. Только благодаря этому счастливому стечению обстоятельств, Кю с легкостью подписывал те контракты, за десятую часть которых любой из его коллег был готов перегрызть не одну сотню глоток. Он покорно улыбался мужчине, слегка приклонив голову, но уже через секунду смотрел сквозь него, лишь отдаленно слушая воодушевленные комментарии к одной из картин. На расстоянии пяти шагов, задумчиво обратив взгляд к зажатой в рельефную раму работе, темноволосый парень легким движением убирал со лба мешающуюся челку. Кюхен не мог вспомнить, когда увидел его впервые в стенах одного из выставочных залов – три года назад, может, два с половиной – не мог вспомнить, в тот ли день до мельчайшей детали изучил его лицо, или же это случилось через несколько встреч. Ли Сонмин был одной из главных тем для обсуждения в тех кругах, где Кю оказывался постоянным гостем, и причиной являлся тот факт, что из достоверного все знали лишь его имя и то, что в последние пару лет на любые мероприятия господин Ким приходил исключительно в его компании. Молчаливый, редко улыбающийся, он не отходил от мужчины дальше нескольких метров, и у каждого складывалось стойкое впечатление, будто старший попросту никого к нему не подпускает. Киму было сорок с небольшим, но при первом взгляде все уверенно набрасывали лишний десяток: сбивали с толку яркие морщины под усталыми глазами и слишком заметная властность в каждом движении. А потому появление миловидного, совсем молодого парня подстегнуло десятки не самых приятных слухов; вот только для временного развлечения Мин ходил за старшим по пятам слишком долго. Мелкая нервная дрожь обуревала Кюхеном всякий раз, когда взгляд загадочного гостя – пусть всего на минуту – становился скучающим на его выставках, а после сердце скачком устремлялось к горлу, стоило тем же глазам встретиться с его собственными. Сонмин редко оборачивался в его сторону, хоть Кю совершенно не мог осмыслить, как было возможно не чувствовать тяжести того взгляда, с каким он впечатывал каждое движение в память. – Думаю, на следующей выставке большая часть картин будет выполнена в этом стиле, – по мечтательному тону казалось, что, осматривая широкое полотно, господин Ким просто рассуждал вслух, но Кюхен впитывал слова, как приказ. Парень уже привык делать только то, что в тактичной манере велел хрипловатый голос. Он в самом начале усвоил, что этот человек мог за пару месяцев превратить безликого художника в именитого мастера, но мог и за один день безвозвратно сломать ему жизнь. Кисть скользила по ткани холста, заполняя просветы масляной краской, но чем ближе работа подходила к завершению, тем сильнее пальцы тряслись от недовольства. Кюхен четко и ясно видел картину у себя в голове – до мельчайшего мазка самой тонкой кисточкой – и злость ядом растекалась в крови, когда перед глазами мельтешил совершенно другой результат. Эта работа давалась в разы тяжелее всех предыдущих, но просто бросить ее, выйти из непроветренной маленькой комнаты и не вытаскивать ключ из комода хотя бы несколько дней он не мог, будто невидимые короткие цепи приковывали к мольберту. Что-то не ладилось, потому как парень впервые за долгие годы не понимал, с какой стороны следовало положить замешанный в палитре цвет, чтобы добиться желаемого. Пульс грохотал в висках, как тревожный набат, отбиваемый взвинченными нервами. По ощущениям казалось, будто от этой картины зависела карьера, да и вся дальнейшая судьба, вот только Кюхен и под дулом пистолета не показал бы ее ни одной живой душе. Обратить внимание на тихий звук приближающихся шагов в зале, полном людей, было равносильно нереальному, но Кю обернулся на едва слышный шорох и уже в следующий миг потерял уверенность в точности своего зрения. Подойдя спокойно и медленно, Сонмин непринужденно встал рядом с ним; так близко, что для прикосновения было достаточно лишь слегка приподнять руку. Немая оторопь брала за горло, сжимая его, казалось, до игольного ушка. Мгновенно обведя взглядом толпу, Кюхен нашел господина Кима, увлеченно болтающего о чем-то с двумя взрослыми мужчинами в другом конце зала. – Мне очень нравятся эти картины, – Мин говорил легко и без пауз, а Кю безуспешно старался вложить эту ситуацию в тяжелую голову: парень еще никогда не приближался к нему так просто на выставках, не ронял ни единого слова о его работах, не отходил так далеко от неизменного спутника. Глаза, в зрачках которых крошечными огоньками отражался свет ламп, смотрели не иначе как прямо в душу, и у Кюхена вновь перехватывало медленное дыхание. На секунду ему показалось, будто он готов безрассудно рискнуть и сказать Сонмину намного больше, чем говорил в рядовых дискуссиях всем другим гостям его выставок. Но ему действительно лишь показалось, потому что мгновением позже, когда взгляд зацепился за руку, поправлявшую выбившийся манжет рубашки, Кюхен вовсе забыл, как выталкиваются слова из горла. Он увидел кольцо на левой руке – обычное гладкое кольцо из белого золота – и вряд ли обратил бы на это внимание, не заметь такое же двадцатью минутами раньше на бледной руке владельца галереи. И пару недель назад его точно не было. И господин Ким вообще никогда не носил колец. Это мало, что меняло в ситуации, но с лица Кюхена мгновенно слетела вся краска, оставляя кожу неестественно белой. Он бесполезно пытался отыскать хоть несколько нейтральных слов, чтобы разбить неловкое молчание, но Мин лишь улыбнулся, заметив короткий взгляд, скользнувший к другой стороне галереи. – Да не бойся, – спокойно произнес парень, покосившись в том же направлении. – Он на самом деле добрый. И тебя очень ценит, – Сонмин говорил без формальностей и особой осторожности в голосе: то ли ощущал превосходство, то ли просто считал, что так было лучше. Открыто улыбающийся, он думал, что смог понять, почему молодой художник вдруг помрачнел при их короткой встрече, но мысль быстро растворилась в сомнениях: Кюхен до самого конца вечера безучастно смотрел сквозь всех собеседников. Мероприятие в честь открытия новой выставки закончилось больше пяти часов назад, и время близилось к раннему утру. Отложив кисть в сторону, Кю задумчиво посмотрел на исписанный маслом хост и устало прикрыл глаза, плавно отходя на шаг от мольберта. Скрещенные на груди руки вновь задрожали, а темный оттенок вернулся на ставшее недавно спокойным лицо: Кюхен уже не знал, чего так сильно хотел от, казалось, завершенной картины. Он испытывал ее взглядом мучительно долго, ощущая, как странная горячая волна подкатывала к горлу, и в какой-то момент отвернулся, в одночасье толкнув ногой маленький столик с кистями. Чистых мест на полу, не измазанных засохшим маслом, давно не осталось, и парень даже не посмотрел, куда упала палитра, приземлившаяся краской вниз. Он присел в единственное в помещении кресло, небрежно потрепанное временем, и впервые за прошедшие часы оглянулся по сторонам. Приставленные друг к другу холсты стояли всюду, и, криво улыбнувшись, Кюхен вдруг подумал, что если когда-то захочет покончить с карьерой художника рекордно быстро и так, чтобы уж наверняка, то будет достаточно пригласить господина Кима в эту комнату. Ли Сонмин был одной из главных тем для обсуждения в тех кругах, где Кю оказывался постоянным гостем, и единственным образом на законченных полотнах, автор которых боялся даже примерно оценить численность этой странной коллекции. Пока картины, положенные одна на другую, стояли плотными рядами вдоль стен, их было просто «немало», но если бы Кюхен решился их сосчитать, прикинув количество потраченных ночей, ему так же просто захотелось бы вскрыть себе вены. Он не помнил, в какой день до мельчайшей детали изучил лицо, теперь смотрящее с каждого холста, но именно с того времени стал бояться, что однажды, взяв в руки кисть, не сможет вспомнить, как вообще пишется что-то другое. Минуты тянулись, добавляя тяжести сомкнутым векам, и Кюхен был готов поклясться, что отчетливо слышал тихий шорох шагов. Сонмин появлялся здесь без скрипа двери, без щелчка выключателя, хотя темень неизменно наваливалась со всех сторон, когда Кю открывал глаза. Расстояние сужалось ничтожно быстро, и кончики теплых пальцев касались напряженной шеи, заставляя подняться и прижать гостя к единственной частично не обложенной картинами стене. Дыхание Сонмина потяжелело, сердце рьянее забилось о ребра, но теперь Кюхен знал, как звучит его голос, и парень больше не мог промолчать. Уже поздним утром Кю проснется в неудобном кресле, в закрытой изнутри комнате, освещенной тусклым светом двух не выключенных ламп. Затекшая спина будет противно ныть, а стойкий запах красок – въедаться в легкие. И все, что останется здесь от того, что Кюхен уже не мог назвать даже неизлечимо навязчивым сном, это место у одной из стен, которое он зачем-то оставлял свободным от исписанных холстов.