Не одно и то же

Когда Эрик заглянул к Нилу ранним утром, то нашёл его, плачущего в ванной. Скорчившегося в самом дальнем углу между раковиной и корзиной с грязным бельём, из которой торчали брюки, заляпанные кровью и спермой. Билеты на матч по бейсболу выпали у Эрика из пальцев и мягко спланировали на пол двумя цветными лепестками; и почему-то не звук открывающейся двери, не встревоженный голос друга, а именно этот едва слышный шелест заставил Нила поднять голову. Эрик многое видел и пробовал, но даже он не имел ни малейшего понятия о том, какие слова утешения можно найти для объекта своего восхищения, по совместительству мальчика по вызову, только что изнасилованного одним из своих клиентов. Он сделал несколько крохотных шагов вперёд — как будто к щиколоткам были привязаны гири — и сел рядом. Нил не шелохнулся, только смотрел перед собой. Он больше не плакал, но лицо у него было мокрое, как после умывания; на запястьях едва ли не на глазах расползались синяки, с правой стороне лица причудливой струйкой застыла засохшая кровь из рассечённого виска. Эрик неуверенно протянул руку, памятуя о том, что жертвы насилия обычно долго не могут привыкнуть даже к простым прикосновениям, однако Нил не отшатнулся от его ладони, как он боялся, — но и не прильнул к ней своим фирменным ниловским движением — обворожительным и многообещающим. — Я был его любимчиком, — сказал тот вдруг, отстранённо и глухо, по-прежнему упираясь взглядом куда-то в дальнюю стену; и Эрик неожиданного для самого себя понял, что речь вовсе не о том, кто меньше нескольких часов назад поимел Нила против его воли. Что-то сгущалось вокруг них двоих, прямо здесь, на этом тесном пространстве в несколько квадратных метров — какая-то тайна, омерзительная и отталкивающая, внушавшая Эрику почти суеверный ужас одним своим существованием. Борясь с собой, он попытался приобнять Нила — этого падшего ангела, как он часто называл его про себя с нотками восхищения, погрязший в культе магической порочности; только теперь Нил и правда упал — рухнул на землю со своей запредельной высоты. Эрик словно наяву видел чёрные перья, разлетавшиеся вокруг, как детали от дешёвого костюма на детском утреннике. Нил дышал тяжело и шумно, нижняя губа у него дрожала; полутьма ванной комнаты как ластиком стирала в нём всё то, что Эрик обожал раньше: всю его показную беспринципность, и дьявольскую утончённость, и извращённое свободолюбие, и тщательно продуманную беспечность. А самое главное — самое главное, наблюдая за этим, Эрик не чувствовал разочарования. Нил Маккормик больше не был богом и никогда не был, пожалуй; но отрезвление от этого открытия оказалось почти сладким, потому что давало шанс. Тайна продолжала сгущаться, но Эрик не хотел её знать — ему достаточно было понять, что у Нила вместо сердца не чёрная дыра, а часовой механизм, который только что отсчитал последние секунды. И пока Нил медленно приходил в себя — возвращал пружинистую осанку, примерял привычную полуулыбку, как актёр, разминающийся перед зеркалом в гримёрной, Эрик окончательно понял, что никогда больше не затронет эту тему. И не будет задавать лишних вопросов. Только попробует показать, что быть любимчиком и любимым — совсем не одно и то же.