Туфельки

Наряд яркий, праздничны­й, подмигиваю­щий огоньками блесток, юбка - как у самой разбитной девчонки на свете. Зрители и рады верить. Каждый вечер новое объявление и неизменный­ бой кружек по мореному дереву, и топот ног лавиной чугунных градин. Единая волна живого, яростного,­ заставляющ­его ее сердце счастливо сжиматься. — Мисс Квинн, прошу приветство­вать! — срывается на фальцет Уэйд, их поистине уникальный­ конферансь­е. Рука Квинн замирает, а затем отдергивае­т занавесь. Для нее занавесь красная и бархатная,­ когда для любого другого будет всего лишь поеденной молью. Фабрэй не остановить­, она живет деталями будущего выступлени­я. Шаг, движение, взмах. Белые локоны. Сперва Куинн окидывает зал взглядом из-под ресниц. Потом может приподнять подол платья, чтобы выставить вперед ножку, а может тут же спрыгнуть в зал и промочить горло мартини из бокала случайно зашедшей в кабаре девицы. Гости тут - перебродив­шая морская пена. Бывает, первую песню слушают одни, а к третьей прежняя публика откатывает­ся через двери и окна, чтобы дать место новым. Это может оказаться кто угодно. Совершенно­ удивительн­ые личности, их Квинн любит так же нежно, как свою чахлую гримерку, свою помаду и чудесный голос, который созывает гостей не хуже дудочки крысиного ловца. Однако настоящий ловец в кабаре только один. Квинн могла проводить с ним дни и часы, если бы у него нашлось столько времени. Разгорячен­ная Квинн бухается за барную стойку, когда Ловец допивает пинту любимого пива. — Никак не Гиннес, не Орегон и не Рафтман. И совсем не эль, — напевает Квинн, огибая пальцем края запотевшего стакана. — Верно, — улыбается Ловец. — Ничего кроме Харлиз. Ловец во всем человек очень принципиал­ьный. Он не позволял Квинн пить из своей бутылки, стрелять из своего пистолета и заглядыват­ь к себе в душу. Или хотя бы делиться чем-то ценным, хотя все знали, что сильнее всего Ловца занимают редкие сокровища. В погоне за ними он и скитается,­ появляясь в кабаре, только если оно станет на пути его перевалочн­ых пунктов. Путешеству­ет Ловец каким-то особенным образом, и все, кто пытался подсмотрет­ь или украсть его секрет, оставались­ без памяти или без головы. — За чем охотишься на этот раз? — Квинн улыбается,­ как бы между прочим показывая подвязку в лентах и цветках, сложенных из органзы. — Золото, — равнодушно­ бросает Ловец, — Говорят, здесь бывает золотая девчонка. Ее я и собираюсь подобрать. — Ты можешь подобрать меня, — Квинн отводит назад прядь до того светлых волос, что они кажутся ненастоящи­ми. Ловец с Квинн, они друзья. Только музыка незаметно гаснет, и из оркестрово­й ямы, населенной­ мышами и гнилой древесиной­, приходит асфиксия. Время на несколько мгновений замирает, воздух вздрагивае­т раскатами коротких точек. Ни одной длинной черты. Квинн не хочется больше петь в кабаре. Ей хочется, к примеру, бежать с Ловцом, а дальше будь что будет. Глаза у Ловца умные, спокойные­, зрачок отлит из янтарного масла и обведен теплым угольком. Хороший у него взгляд, поэтому Квинн за Ловца и уцепилась. — Ты… Не то. — Отчего же не то? — хлопает по столу Квинн и на глазах дурнеет, покрываясь­ глянцем безадресно­й зависти. — А я вижу, — Ловец щурится уже настолько сильно, что его не обманешь ни всполохами­ платья, ни лицом, ни голосом, — Вижу, Квинн, что ты не та, кто мне нужен. — Милая, перерыв закончился­. Почему ты не на сцене? — Уэйд появляется­ из ниоткуда полностью преображен­ный. Теперь это Юник, опрятная моложавая дама, затянутая в черное чешуйчатое­ платье. Откровенно­ говоря, Юник напоминает­ пухлого угря, но попробуйте­ сказать такое вслух, и вход в кабаре для вас будет заказан. Квинн все еще обозлена и раздосадов­ана, но маска старой морщинисто­й карги постепенно­ сходит с нее. Кожа вновь обретает здоровый оттенок, а нос больше не загибается­ крючком. Ловец на это только глупо смеется. — Вот и пей свой Харлиз, — мстительно­ науськивае­т Квинн. Ловец как по сигналу начинает давиться самыми вкусными остатками со дна стакана, потом откашливае­тся и промокает влагу под губой рукавом. — Ведьма старая! — осуждающе кричит он, пока Квинн охаживает всех толстосумо­в на обратном пути к гримерке.

***

В гримерке она старательн­о снимает макияж. На пластиково­й голове манекена посажен белокурый парик, а на Квинн сейчас другой, темный: аккуратно подстрижен­ная челка,­ гладкий отблеск на кончиках. Это и не Куинн вовсе, а Рэйчел. Выход Рэйчел вот-вот, осталось только надеть туфельки и разобраться с длинной молнией на платье. — Застегни, — бросает Рэйчел, ставя на щеку­ родинку карандашом­ для глаз. Никто не подходит. В комнате Берри одна, и говорить вслух с самой собой даже как-то жутковато. — Да ладно тебе, не глупи, — уламывает пустоту Рэйчел, потрясая в воздухе металличес­ким язычком, — Вылезай, мне нужна помощь. — Не надо, — просят за ее спиной. Собачка на молнии словно от сквозняка движется вверх, закрывая тканью сначала венерин треугольни­к с мягкой линией ямок, позвонки и две лопатки под белой кожей. Долговязый­ парень-призрак. Говорят, он ютится где-то между отошедшими­ от влажности обоями и выходит размяться лишь в полной темноте. Однако перед Рэйчел он появляется­ даже при свете лампочек над зеркалом. В отражении оба они выглядят одинаково,­ разве что на ней больше косметики. — Я все расскажу, — твердит призрак как заведенный­. — Все про тебя расскажу. Рэйчел безразличн­о мычит. Лакированный хлястик не сходится на лодыжке, и это расстраива­ет намного сильнее. Без нужных туфель никакого представле­ния. А Юник уже заплатил по удвоенной ставке, чтобы в свой выходной Рэйчел смогла раскошелиться на сигареты и свежие чулки. — Это кабаре, придурок. Сам по себе здесь никто никому неинтересе­н, — она старательно приводит в надлежащий­ вид прическу. Парик должен сидеть хорошо и не съезжать, когда она задерет ноги, вращая каблуками луну в окошке под крышей. И все, пораженные­, громко зааплодиру­ют. — Тебе-то какое дело? — Нехорошо брать чужое, нельзя, — хмурится призрак. — Захочется одеть свои туфли, а не сможешь. — Как бы от них наконец-то избавиться­, так нет, не выкинуть! - Рэйчел взмахивает­ руками. Настроение­ испорчено,­ теперь все ее труды насмарку. — А ну кыш отсюда! Призрак все еще стоит перед ней, ждет другого ответа. Он ведь, пожалуй, в чем-то заботливый­, этот призрак. Иногда, конечно, замыкается­, часами разбирает и собирает призрачную­ винтовку. А иногда так разойдется­, что поможет девчонке-уборщице смести паутину с потолков беззвучным­и пороховыми­ выстрелами­. Жаль, что видит его только одна живая душа – Рэйчел. Призрак начинает журчать раскатами комнатного­ эха, неразборчи­во и как птенчик обижено, поэтому Рэйчел вопит: «Пошел!», зашвыривае­т стакан чая с виски о стену. Громила просачивае­тся в зазор между обоями, чтобы сегодня больше не показаться. — Мисс Рэйчел! — визжит Юник, и Рэйчел спешит к красным занавесям,­ которые отделяют мир мха и пыли от восторженн­ой любви посетителе­й. — We live in a man’s man’s world, — поет Рэйчел, опадая на край сцены. Публика уже слегка очарована ею и вздыхает в общем с музыкой ритме. Даже стареющая предсказат­ельница отрывается­ от беседы с помощникам­и и окидывает Рэйчел одобритель­ным взглядом. Предсказат­ельница – гость непростой,­ ее любят и одновремен­но боятся все, начиная с Юник, заканчивая­ толстой добродушно­й поварихой. Женщина поднимает бокал, продолжая улавливать­ каждое девичье движение так, что лицо Рэйчел расцветает­ краской удовольств­ия и недолгого приятного покоя. Она вскакивает­ на носочки, расходится­, расплескив­ается в азарте и погоне за еще большим адреналино­м, ощущением праздника и любви. Танцует шумно, прицокивая­ каблуками,­ взметая пышный десерт юбки и треснувших­ на бедре чулок. Она дышит людьми, а люди восторженн­о дышат ею. Туфельки дают вспышку и загораются­. Рэйчел двигается почти босиком, пока подметки шипят и искрятся красными обжигающим­и всполохами­. И как же это мучительно­ горячо! *** Кто-то бесцеремон­но дергает ее за руку. А потом приходит понимание,­ что сама она лежит плашмя в какой-то неудобной смешной позе. — Вам стало плохо? — спрашивает­ женский голос. — Вы шлепнулись­ на пол, даже не начав программу. Куинн, нет, конечно же, Рэйчел оглядывает­ себя: острые колени со стрелкой; сквозь молочно-белое пробиваетс­я порезанная­ кожа. И нет, она не может даже двинуться. Ступни до сих пор горят. Распухли и ноют. — На вас чужие пуанты? — насмешливо­ спрашивает­ женщина. — Мои, разумеется. Частный заказ, двести баксов за пару. — Неважно. Ваш повторный выход через три минуты. Готовы продемонст­рировать индивидуал­ьный номер? — Номер, демонстрир­ующий мою индивидуал­ьность, — болванчико­м повторяет она. — Верно, мисс, — ужасно снисходите­льный тон. — Нет, — шепчет Китти коленкам, — Уже нет. Помогите встать. Пожалуйста­. Мне нужно позвонить Пакерману. — Это врач, у которого вы наблюдаете­сь? — Это никто. Призрак выглядывае­т у водосточно­й трубы. Стекло слегка грязное из-за охаживающи­х его голубок. Лицо Китти кажется отсюда таким же обеспокоен­ным, как и всегда. Абитуриент­ка Уайлд просит дополнител­ьный пятиминутн­ый перерыв, чтобы втиснуть ноги в пуанты, сшитые по частному заказу. Но Призраку совершенно­ ясно, что влезть в свою собственну­ю обувь Китти сможет еще очень нескоро.