Безмолвие

Я помню слова валиде, которые она сказала мне, когда уберегла от отравленного кафтана. — Если ты сейчас выступишь на Стамбул, Мустафа, то Хюррем победит, а ты погибнешь. Я не верю, что кафтан прислал повелитель, ты же знаешь — только славянская ведьма может отравить все своим ядом. Валиде говорила, что я должен остаться в живых во что бы то ни стало. Что я — единственная надежда Османов. Что любой из детей Хюррем принесет гибель империи: Селим — безудержным пьянством, Баязид — неуемным горячим нравом, Джихангир — слабым здоровьем. — Мехмед был достоин, — ответил тогда я и заметил, как валиде побледнела. — Его давно нет, — тихо сказала она. — Есть только ты, мой лев. Она была неправа, моя прекрасная и любящая валиде, увядшая без рая повелителя весенняя роза. Мехмед всегда был рядом со мной. *** Я помню первое возвращение из Манисы за долгое время — должна была пройти церемония принятия меча Мехмедом. Прошли годы, и я ожидал, конечно, что мои братья и сестра выросли, но глаза отказывались верить в это. Я видел Михримах, гордую султаншу Солнца и Луны, которая будто бы вчера была дерзкой, никого не слушающей девочкой. Я видел Мехмеда — куда делся тот ребенок, с которым мы дрались на деревянных саблях? Он обнял меня, приветствуя, — и только тогда я понял: он все тот же. Серьезные карие глаза, светлая улыбка, доброе сердце, которому нет дела до вражды наших матерей. Хюррем делала вид, что весьма рада нашему приезду, и постаралась на славу, принимая нас во дворце полноправной хозяйкой и женой повелителя. Лучшие покои, изысканные блюда... А в ночь после церемонии мне и Мехмеду устроили праздник, приведя с десяток наложниц. Я наблюдал скорее за братом, а не за ними: Мехмед казался рассеянным. — Что такое, брат? — спросил я. — У тебя сегодня такой важный день, ты должен радоваться. Он усмехнулся, и мое сердце пропустило удар. Надо было отказаться от вина, наверняка, это было действие терпкого напитка. — Я куда охотнее скоротал бы вечер за книгами, — признался он. — Достойным правителем можно стать, только обучаясь, а не развлекаясь с наложницами. Раньше я бы легко потрепал его по волосам и сказал, что мой маленький брат Мехмед слишком серьезен, как обычно, но сейчас мои руки просто вцепились в спасительный кубок крепче, чем следовало. Он ушел довольно скоро, а я допил вино и, выбрав самую красивую кареглазую рабыню, протянул ей платок. *** Уже под утро я оделся и просто пошел бродить по дворцу. Топкапы спал: размеренное дыхание наложниц, которые уже долгие годы жили тут; тихие вскрики сквозь сон на всех языках мира — этих, вероятно, привезли недавно; шаркающие шаги евнухов, которые встали выпить воды да проверить, все ли в порядке… В покоях Мехмеда горели свечи, и я долго стоял перед дверью, словно и не Мустафа я был — старший и смелейший сын Сулеймана. Но рядом были стражники, и перед ними я не мог выказывать ни знака слабости. Я постучал и услышал негромкое: "Войди!" Мехмед сидел прямо на полу, облокотившись на кровать, и читал. — Почему ты не спишь? — спросил он, нисколько не удивляясь моему визиту. — То же самое я могу спросить у тебя, брат. — Я зачитался, — он протянул мне книгу. — Ты прислал мне ее из Манисы еще месяц назад, но я до сих пор на середине. Итальянский дается мне не так легко, как тебе, Мустафа. — Не недооценивай себя, — я пролистал знакомые страницы, которых касались когда-то руки Ибрагима-паши, потом мои, а теперь — Мехмеда. — Что именно тебе непонятно? Я любовался им, откровенно любовался, когда он, повернувшись ко мне, рассказывал об изучении итальянского. Мой взрослый Мехмед, всегда ищущий, любознательный, увлеченный, без тени зла в своем сердце. Что я мог сделать, чтобы он всегда оставался таким? Выслушав его, я предложил: — Давай я почитаю тебе, а ты будешь останавливать меня, когда что-то будет непонятно. Некоторые отрывки "Божественной комедии" я помнил наизусть, поэтому цитировал их, глядя на Мехмеда, и когда заметил, что он чуть шевелит губами, повторяя слова за мной, не выдержал и потянулся к нему. И он меня не остановил. *** Я помню письма. Доверить их можно было только Ташлыджалы, но и он, конечно, не знал содержания. Я просто был уверен — если Яхья попадет в руки врагов, он уничтожит все свитки, жизнь отдаст за это. Письма погубили бы меня, Мехмеда, а то и всю империю, но без них мы бы задохнулись в наших дворцах. Однажды отец позвал меня в Стамбул, а на охоте отдал свое кольцо Мехмеду. Ни для кого не было секретом: это значило, что повелитель считал своим преемником именно его. После ужина, когда все отправились спать в свои шатры, я оседлал коня и поехал далеко вглубь леса, пока не услышал за собой конский топот. Мехмед отправился за мной. В темноте его глаза казались почти черными, и мне хотелось схватить его за густые волосы, притягивая к себе, поцеловать так, чтобы ему было больно, а потом взять прямо тут, на стылой октябрьской земле. — Это из-за перстня, да? — спросил он. — Ты же знаешь, что мне он не нужен, я равнодушен к власти, да и ты будешь лучшим правителем после повелителя. Я рассмеялся, как безумный, так, что Мехмед даже отшатнулся. Я умел сражаться на саблях, попасть стрелой в сердце оленя, управлять кораблем, но был бессилен перед чувствами. Как я мог сказать ему, что просто не в силах делить его еще с кем-то, и неважно: отцом ли, троном, властью? Он был только моим, моим Мехмедом, моим младшим братом, ядом в моей крови. *** Я помню и день, когда мне пришло известие о его смерти. Но ни слова не вырвется из моих уст об этом, потому что все слова забыты и похоронены в глубине моего сердца — там же, где спят в забвении воспоминания о той ночи в лесу, о бессмертных стихах Данте, о шехзаде Мустафе, еще умевшем тогда шутить и смеяться. Конечно, слов валиде я не послушал и собрал войско для похода на Стамбул. Давно пора было спросить повелителя, стоя лицом к лицу — что у него на сердце, и почему он не доверяет своему старшему сыну? В утро, когда мы покидали Амасью, Румейса с ребенком на руках бросилась мне в ноги: — Умоляю, шехзаде, останьтесь! Если вы не слушаете Махидевран-султан, и мои речи, речи рабыни для вас пустой звук, то послушайте хотя бы плач вашего сына, который останется сиротой, если в столице вас встретит не повелитель, а безмолвные палачи! Кажется, я не смеялся так с той давней охоты, и Румейса смотрела на меня в ужасе, как тогда Мехмет. Еще немного, и я прочёл бы "безумец" по ее губам, но она лишь поднялась и, прижав к себе ребенка, бесшумно вышла из покоев. *** Я — Мустафа, старший сын и наследник султана великой империи Османов, который развернул войско против отца, лишенный его милости и доверия. Мустафа, родившийся для славы и рая и ступающий на путь к забвению и аду. Мустафа, которого все пытаются напугать безмолвными палачами, не зная, что без Мехмеда нет никого на земле безмолвнее, чем я и мое мертвое сердце.