Cranes.

Пусть летят журавлики бумажные, Я дарю им крылья, крылья каждому, Чтобы они встретили в пути Всех, кого люблю, кого хочу спасти. (с)

Шедоу курил. Очень много, затягиваясь так, будто дым, который выдыхал он после, уносил с собой и часть его странной горечи, проблёскивающей в глазах, когда на город опускались сумерки. И сигареты, которые он, будто фокусник, доставал из кармана кожаной куртки, были его неотъемлемой частью. По крайне мере, так ей всегда казалось. Тикал молчала. Слишком много для девушки, учащейся в старших классах, и почему-то из-за этого он временами разглядывал её иглы, убранные за спиной в хвост. На ней всегда была выглаженная белая блузка, блестящие, будто только купленные, туфли, которым на деле было года два, и очки: либо надетые, либо спрятанные в чехол, который она держала в руке, боясь выпустить. Апрель в этом году выдался холодным. Почти всегда лил за окном дождь, сменяясь попутно то ярким солнцем, то пронизывающим до костей ветром. Тикал такую погоду не любила - ей нравилось постоянство; чтобы всё оставалось неизменным, таким, каким и было, собственно, изначально. Разве что эти чёртовы сигареты, дым которых постоянно её преследовал, куда бы она ни шла, хотела ехидна развеять. С каждым днём Шедоу курил всё больше и больше. Он даже не считал, какую сигарету доставал из пачки. Сначала одной из упаковок ему хватило на месяц, потом на две недели, но адские семь дней стали исчерпывающей нотой. На обследовании, которое проходил он каждые полгода, почему-то ежу стало не по себе, и мелкая дрожь едва видимым током пробежалась по его телу. И вроде бы никто не заметил; никто, кроме неё. Туберкулёз - вот то, что сказал ему врач, подозвав к себе. И с тех пор его покой просто порушился, словно карточный домик, и каждая ночь становилась невыносимой. Он просыпался в холодном поту и знал, к чему это ведёт; Шедоу не хотел лечения - его матери, сестра которой вкладывала в эти препараты уйму денег, а потом умерла, это совсем не помогло. И только рёбра, очертания которых с каждым месяцем становились всё четчё, напоминали о страшной его участи. После того случая Тикал принялась со странным постоянством носить в класс бумагу стопками. Она не записывала ни конспекты, ни что-либо ещё; забывая о твердящем материал учителе, она самозабвенно складывала из чисто-белых листов журавликов, что прядки выбивались и упорно лезли в глаза. Шедоу не понимал. Возможно, его повседневных наблюдений за ней не хватало, чтобы полностью рассуждать о Тикал, как о личности. Было бы странно заявить, что он вообще кого-то понимал, но в её постоянном молчании, этом извечном хвостике и никогда не бывавшей помятой форме он находил убаюкивающее спокойствие, заставляющее окончательно смириться с происходящим; она второй месяц мастерила этих чёртовых журавлей (летняя школа давала о себе знать, ибо ехидна завалила из-за этого хлама экзамены), и он не мог понять, для чего. На четвёртый месяц врач пригласил его к себе. Он спрашивал о симптомах, оглядывая исхудавшего ежа, и качал головой, уточняя о лечении, но Шедоу нового ничего не говорил. Совсем. Он кашлял и изредка, когда приходилось отхаркиваться в платки, которые отдал ему этот же врач, замечал на них кровавые следы, понимая, что и впрямь становится поздно. На негостеприимный Токио, где бурлила с каждым часом всё больше и больше жизнь, опускался вечер. Сегодня был особый день - последний день лета, и кровь отчётливо проступала на белом платке, въедаясь в ткань. Солнце закатывалось за горизонт, и ежу не верилось, что этот оранжево-алый диск он может видеть в последний раз. Над головой пролетело что-то. Ещё раз и ещё раз, и он наконец понял. Они летели друг за другом, и ехидна, утирая рукавами слёзы и смазывая с глаз тушь, пускала всё новых бумажных птиц. Дышать было больно: не потому, что болезнь подступила к нему слишком близко, а из-за этой шуршащей стаи, застилающей небо над ним. Шедоу смотрел на них - этих прекрасных существ, плавно парящих в августовском воздухе, где витали и запахи уходящего лета - и не мог оторваться. А потом резко побежал в здание, на балкон, откуда летела её прекрасная стая. И он её - Тикал - почему-то в один миг прекрасно узнал среди этих тысяч бумажных лиц. И иглы её, распущеные и едва колышащиеся на ветру, мелькали перед его глазами. Она неловко обняла его и прошептала нечто настолько тихое, что лишь он и смог услышать. Эти журавлики вдохнули в него жизнь.