Порог

Слепой. Я могу на него глядеть, стыдливо, бесстыдно. Он чувствует взгляды? Нет, велико его одиночество. Странная прихоть — досыта глядеть на чужое лицо. Не досыта — хочется еще и еще. В своем мире он сейчас говорит почти вслух. Его губы шевелятся. На них беспокойство. И какая-то радость, почти улыбка. Неощущаемый мной ветерок рябит его лицо, словно воду. …Когда и смех, и крики, и шепоты, и шорохи, и вопросы, и ответы, и вопросы без ответов, и ответы без вопросов, и рои мыслей жужжат в спертом воздухе, головы трещат и трещат под их беспощадным напором, а в некоторых черепах гуляет с присвистом вечный сквозняк уютной бездумной пустоты… …Когда легкие быстрые шаги, и слоновий топот, и шаркающее ковыляние, и мерное впечатывание трости в хрустящий паркет, и натужное передвижение царапающих дерево костылей, и резвый скрип колясочных шин, и ползком-ползком, броском-броском… …Когда оконные стекла на южной стороне раскаляются на бьющем наотмашь по глазам солнце так, что кажется — сейчас они расплавятся и закапают на пол, украсив затоптанный бурый линолеум сверкающими хрустальными брызгами… …Когда девушки смеются театральнее и звонче, и решительно щелкают колпачками губной помады, цокают надменными каблуками, и выражения их лиц декларируют независимость неприсоединившихся стран… …Когда зевают на завтраках, а после зевают в классах, убаюканные нудными голосами учителей, и однообразными вальсами мух под потолком, и прогулками по спутанным дорожкам мечтаний ни о чем, рожденными накатывающим на берег подоконника шелестом листвы, которую перебирает в пальцах шатающийся по улице бездельник-ветер… … Когда сплетничают в столовой, шумно прихлебывают суп, позвякивают о тарелки ножи с вилками, и чмоканье, и чавканье, и чинное фазанье промакивание губ салфеткой, и с грохотом двигаются стулья… …Когда всё это, вот это всё переполняет очерченное серыми снаружи стенами пространство, когда варево бурлит и плещет за края, почти трогая Наружность… Когда день. Днем у Дома одно лицо, днем он — остро нуждающийся в ремонте древний старикашка, кашляющий лупящейся с потолков давно пожелтевшей побелкой, рассыпающий перхоть настенной штукатурки, ревматически скрипящий несмазанными дверными и ставенными петлями, позорно подтекающий дряхлыми трубами коммуникаций и роняющий невпопад нечистую водопроводную слюну в раковинах и ванных в пигментных пятнах ржавчины на потускневшей эмали. Второй Дом появляется, когда глаза закрыты. Тяжкая глушь темноты, прорезанная лишь молочным белком луны и присыпанная крошечными поблескивающими осколочками звезд, меняет Дом. По ночам он — начинающийся где-то здесь и заканчивающийся где-то в навсегда, в том, другом Доме все переплетается, время с пространством, бархатная нежность мха с обглоданными костями омертвелых коряг, двуногие существа с четвероногими тварями, будущее с тем будущим, которое может случиться, а может лишь помаячить перед ждущим отчаянно взглядом обманным болотным огоньком и раствориться в небывальщине, не оставив даже комка зеленой ряски в протянутых молитвенно ладонях. Это необязательно так. Нет-нет, совсем необязательно. И, конечно, для всех всё по-разному. Просто ночью это каждый может увидеть, каждый, даже если обматывает голову ватным одеялом, чтобы не впустить в себя правду о Доме, даже если цепляет на глаза шоры, как у лошадей, даже если… — Эк тебя развезло, — сочно ухмыляется Слепой. — Сколько ты выпил? И что ты вообще пил? Сфинкс спотыкается об его ухмылку и голос, напряженно замирает у стены, которую скреб спиной последние минуты, и понимает сразу несколько вещей. Что изреченная им тирада достойна витиеватых речей Табаки. Что согласно ей Дом — это двуликий оборотень. Что в его словах могло скользнуть трусоватой степной змейкой осуждение, и пахнет страхом. Что произнес он их не про себя, как был уверен, а вслух. Что Слепой его слышал, а значит, все уловил, поймал своими паучьими пальцами и совьет из них потом какую-нибудь тонкую и прочную серебристую сеточку. И что глаза Слепого закрыты всегда. Он видит только второй Дом. и внутри этого покоя — его особый покой, не покой, а вихрь образов — только какие они, его образы? А началось все, как обычно, с Леса, откуда возвращался этой ночью Слепой. Не возвращался, поправляет себя Сфинкс, возвращается он туда, сюда только приходит, и тот, другой Дом для него — здесь. Эту мысль Сфинкс не выпускает наружу, запирая меж зубов, такое лучше держать при себе, не выплескивая на Слепого. — Что я пил? — бормочет он вместо этого с притворной задумчивостью. В таких случаях особенно жалко, что нет рук, — нечем почесать в затылке, изображая копошение в недрах пьяной памяти. — Кажется, Шакал называет свою новейшую алхимическую смесь «Поднебесной». — Неужели? — хмыкает Слепой. — И на чем же она настояна? — По логике вещей, на женьшене. — Откуда у Табаки женьшень? — Откуда у Табаки всё? — пожимает Сфинкс плечами, вновь чувствуя насущную нехватку рук, без них его движение выглядит глуповато. Впрочем, какая разница, Слепой этого все равно не видит. — Откуда у Табаки — Табаки? — Хороший вопрос, — протягивает Слепой, но его озадаченность фальшива, он прекрасно знает, кто такой Табаки, он прекрасно знает, что Табаки такое, и Сфинкс вдруг чувствует, как ползет на когтистых лапах по позвоночнику холодок, пробиваясь сквозь воздушный, уносящий под облака хмель, наведенный «напитком императоров, изобретенным ещё самим Цинь Шихуанди на его пути поиска бессмертия, когда тот выведал тайну приготовления эликсира вечной жизни у тысячелетнего ведуна с острова, лежащего у Восточного моря, охраняемого огромными рыбами числом тридцать человек, то есть тридцать рыб, которых император самолично убил из лука». На убиении рыб Горбач неодобрительно поморщился, Лэри коротко гоготнул, Лорд презрительно фыркнул, а Курильщик, пялившийся на Шакала во все глаза со смесью очарованности и раздражения, из-за которой выглядел пятилетним оболтусом, въедливо поинтересовался, удалось ли достичь императору бессмертия. — Бессмертия? — переспросил Шакал рассеянно, он уже был занят, разливая по чашкам светло-голубую жидкость, бившую в ноздри жгучим сладковато-травянистым душком, похожим на запах прелой листвы и карамели. — Бессмертие, мой маленький друг, такая штука, что на дороге не валяется. А если и валяется, дурак его не разглядит, а примет за него пилюльки со ртутью или какой ещё шарлатанской гадостью, запрется в непроветриваемом помещении вдали от народа, наглотается их целую кучу, да на том и помрет, будь он хоть директор пляжа, хоть император. Готово, — закончив священнодействие, Табаки поднял кудлатую голову, тряхнул волосами, словно соглашаясь в чем-то с самим собой, и оглядел состайников с триумфальной улыбкой, — налетайте! Отсутствие ртути и других вредных для здоровья примесей гарантировано, жить будете до самой смерти. Чистое удовольствие и полет вдохновения для тех, у кого оно есть. Понеслась душа в рай и прочие заповедники, только пей до дна, пей до дна! И никакого массового истребления ценных пород рыб, попрошу это зафиксировать в протоколе нашего достойного защитника природы Горбача! Достойный защитник под одобрительное карканье Нанетты отказался от «напитка бессмертия» с достоинством и вежливостью. Курильщик — с подозрением и легкой степенью паники. Черный сделал вид, что никаких напитков ему предложено не было, и удалился куда-то по своим черным делам, топая тяжелыми бутсами, как будто со злостью давил ногами хрупкую чашку. Лэри проявил внезапный энтузиазм и с преувеличенно лихим видом «была не была, один раз живем!" осторожно пригубил питье, устремив в окно затуманенный взгляд, рисующий на стекле тонкий девчачий силуэт. Охнул, вздохнул, вздохнул глубже, затуманился ещё сильнее, опустил веки, откинулся на подушку и то ли замечтался, то ли погрузился в анабиоз, покрывшись симпатичным кружевом плесени. Лорд царственно кивнул Шакалу, обнял края чашки тонкими пальцами и начал играть с «эликсиром жизни» в философские гляделки. С каждой минутой, втягивая цвет напитка, его серые глаза становились все голубее, пока не превратились в пару аквамаринов на светящемся перламутром лице, выточенном в тот день, когда у Бога было хорошее настроение, и он распушил лепестки на розе, запустил на горизонте первую иллюминацию рассвета, зарыл в землю горсти алмазных кристаллов, а заодно создал для хохмы Лорда, чтобы всем остальным людям на свете было обидно. Шутник. Толстый было с интересом загудел, но затем переключился на собственное одеяло, щедро дарившее ему незабываемые вкусовые ощущения. А Сфинкс… Сфинкс почему-то осушил свою чашку до дна одним глотком, оглушительно икнул, сорвав восторженные аплодисменты Табаки и вызвав нервный смешок Курильщика, заглянул куда-то в себя и ушел встречать Слепого из Леса. Тот должен был вернуться оттуда очень скоро — через полчаса, через два столетия, через несколько подергиваний одной из множества стрелок на часах, тормозивших в Доме течение времени так, что оно в нём едва ни издыхало загнанной лошадью. Сфинкс бродил по Дому, уже зная, в каком из коридорных витков должен объявиться Слепой, где он появится, пугая своим видом мышей и тараканов, спешащих спрятаться в норках и расселинах, отваживая котов и доводя до нервного приступа тех младшеклассников, которые набрались смелости на ночную прогулку, о чем ещё пожалеют, завидев материализующуюся в сером воздухе, вылупившуюся из утробы ночи фигуру, состоящую из прямых линий, свалявшихся черных патл, фосфоресцирующей в темноте кожи и какой-нибудь жуткой, найденной на ближайшей помойке среди отбросов вонючей тряпки, заменяющей Бледному нормальную одежду. Сфинкс бродил по Дому, гадая, что Слепой может однажды притащить с собой из Леса, какую напасть или нечисть, сплетшую гнездо в его голове, присосавшуюся к яремной вене со сладкой кровью, запутавшуюся в немытых волосах, он ничего не заметит, ничего не почувствует и ничего не увидит. Он смотрит на все с закрытыми глазами. Он слепой! И ему все равно, что он выглядит странно, потому что обнаженные мысли играют на его лице, как свет на воде, — он же не знает, что значит «выглядеть». Он слеп от рожденья. В этот раз Слепой, по счастью, не притаскивает из Леса ничего, кроме себя. Очень перепачканного себя, пахнущего падалью, гнилью и чуть ли ни мертвечиной. Что он жрал в этом Лесу? Что он делал в этом Лесу? Сколько ещё Лес позволит ему хотя бы казаться человеком? Сфинкс, сдерживая рвотный позыв, цепко хватает граблей Слепого за костлявое плечо и чеканит противным воспитательским голосом, который замечает иногда, разговаривая лишь с одним условным человеком: — Хватит. Это уж слишком. — Что? — еле ворочает языком Слепой, только шагнувший за кромку Леса. Он слегка пошатывается, будто его, как высохший стебель, колеблет незримый ветер, разносящий вокруг набившиеся в Слепого запахи, к мертвецкой тухлятине падали примешивается сырость влажной травы, мокрого песка и тины, затянувшей застоявшееся озеро. На осклизлом бережке — покосившаяся ведьмина избушка, развалившиеся стены которой заросли лишайником и ядовитыми синюшными поганками, а сама ведьма давно померла, от её трупа-то почти ничего не осталось, но в углу, рядом со ржавым котлом, где свили гнездо пауки, ещё скалится в прогнивший потолок потемневший от времени череп с безгубой ухмылкой… Сфинкс вздрагивает, но не выпускает Слепого. — В чем дело? — выдавливает тот без намека на интонацию, он с трудом выговаривает слова, будто погруженный под воду выпускает изо рта пузыри, а сам пока не всплыл на поверхность. Он ещё не вернулся. Однажды, думает Сфинкс с тем ощущением, которое проделывает дыру в его желудке, однажды он не вернется совсем… Но он делает над собой усилие и, пребывая в болтающемся на нём не по размеру воспитательском образе, говорит то, что можно счесть настоящей гадостью: — Если бы это был кто-то другой, я сказал бы ему: «Посмотри на себя». Слепой задумывается, моргая тупо и сонно, медленно опускает и приподнимает полупрозрачную пленочку век на белесых глазах, из которых Изнанка высосала цвет. Затем внезапно хихикает, как мальчишка, которым он никогда не был. Может быть, употребил там во время прогулки пару мухоморов или надышался дурманных испарений в ведьминой хижине. — Что, паршиво выгляжу? На «гадость» он не обижается, обида находится вне категорий его мышления, или же он просто не способен сердиться на Сфинкса. — Как последнее дерьмо, — отвечает ему Сфинкс от души. — И несет от тебя непередаваемо. -Да? — искренне удивляется Слепой. Он едва замечает собственное тело, он едва замечает то, что держит в Доме, в другом для него Доме, его физическую форму. — Да, — отрезает Сфинкс, держа ускользающую физическую форму нелепой оглоблей. — Я не отпущу тебя спать, пока ты не вымоешься. И не расчешешь этот ком слипшихся водорослей, по ошибке выросший у тебя на голове. И не переоденешься, предварительно подвергнув публичному сожжению половую тряпку, которую нацепил. И не сделаешь что-нибудь ещё для того, чтобы хотя бы казаться человеком, вкрадчиво шепчет голубая «Поднебесная» на ухо Сфинксу, но тот вовремя затыкает ей глотку. Только исход битвы Сфинксу известен. Сейчас Слепой должен сухим бесцветным голосом попросить от него отвязаться. Слепить между собой бескровные губы и многозначительно промолчать, красноречиво говоря своим молчанием: «Ты просто не понимаешь». Пробурчать безразличное «ладно» и нехотя побрызгать на себя из-под крана в первом попавшемся по дороге умывальнике. Проблеваться и свалиться без сознания, пробудив несправедливое и жаркое желание пнуть с досады побольнее бесчувственное невесомое тело. Дернуть раздраженно плечом, отцепившись от удерживающей его грабли, и пойти на подгибающихся тощих ногах в спальню, принести туда все свои запахи и отголосок эха Леса, рухнуть куда-нибудь прямо в своей истерзанной заляпанной хламиде, дернуть на себя одеяло, чтобы прикрыть покрытые коркой подсохшей грязи голые ступни с прилипшими к ним травинками и отключиться до утра или до вечера. Исход всегда известен Сфинксу. Сейчас Слепой снова выскользнет из рук, которых у Сфинкса нет. Паучьи пальцы тянутся к нему так внезапно, что Сфинкс не успевает ни встревожиться, ни изумиться, ни податься назад. — Кузнечик, — говорит Слепой, дотрагиваясь до его лица и размазывая по щеке, в уголке рта и по подбородку щепотку солнечного весеннего дня с Изнанки. — Всегда. И тогда Сфинкс думает: «Я тебя никогда не оставлю». Это не обещание и не откровение. Это то, что определяет его суть. На миг у Сфинкса есть руки. Но в тот же миг, когда я слышу его безразличный голос, рука его поднимается, ищет, и мы идем, взявшись за руки, словно дети. Его рука теплая и не влажная, крепкая — такую приятно пожать. Паучьи пальцы — холодные, как обычно — соскальзывают с лица, оставляя его странно обнаженным, а кожу, до которой они дотрагивались, горячей. Сфинкс бесшумно сглатывает и сдержанно произносит: — А теперь ступай в душ. — Слушаюсь, вожак, — усмехается Слепой. — Только дай я покурю сначала. Сфинкс вздыхает. Слепой, не спрашивая позволения, нащупывает в кармане его штанов смятую полупустую пачку и зажигалку, раскуривает две сигареты и протягивает одну из них ко рту Сфинкса, словно позабыв, что тот сейчас не совсем безрукий и мог бы курить сам, а Сфинкс, решая не исправлять его ошибку, принимает сигарету, глубоко затягивается, выпускает струйку дыма и смотрит на то, как сизое облачко окутывает макушку Слепого мутным нимбом. Они молчат — каждый о своем, в Доме отчего-то тихо, будто он прислушивается к их молчанию, за окном плещется темнота, не задевающая белый глаз луны, в коридоре — темнота, не задевающая белых глаз Слепого, во рту начинает горчить. Омерзительный запах, притащившийся за Слепым из Леса сгнившим хвостом, никуда не делся, но Сфинкса больше не тошнит и не воротит с души. У него немного кружится голова, и немного подтаивает под ногами пол, и по неведомой причине он почти счастлив. Чертова «Поднебесная», думает он ворчливо, чертова «Поднебесная». Наверное… — Пойдем, что ли? — спрашивает Слепой, затушив окурок. Сфинкс кивает, зная, что Слепой его видит. И когда он первым проходит турникет, рука его сразу же ждет мою. «Осторожно, ступеньки. А здесь направо. Опять ступеньки». Они так давно не бродили вдвоем по Дому ночью, что Сфинкс не смог бы вспомнить, когда это было в последний раз. Раньше это случалось очень часто, они исследовали Дом там, где тот позволял им утолять любопытство среди своих пыльных, неприглядных на вид сокровищ. Конечно, Слепому Дом позволял намного больше, и тот водил Сфинкса за собой в те места, уголки, закоулки и тайники, которые Сфинкс ни за что не отыскал бы сам. Слепой показывал ему их с нескрываемой гордостью, будто не открыл их, а создал, вытеснил из своего сознания и своих снов, уложил силой мысли кирпичную кладку, исчеркал стены надписями и расцветил их рисунками, заполнил своей фантазией прорехи, образовавшиеся в ткани реальности, отпечатал на ней оттиск своей души. Быть может, так оно и было. А потом Слепой стал исчезать по ночам все чаще и чаще, пропадая там, куда Сфинкс идти за ним не хотел, в тех краях, которых Сфинкс боялся. Слепой скрывался за завесой, Изнанка забирала его, и он отдавался ей с той единственной страстью, что была ему доступна. Назад возвращалась его тень. Да, она постепенно обрастала плотью и покрывалась черно-белой раскраской, она пахла, ходила, говорила, забрасывала в щель рта еду и вливала питье, впускала в себя табачный дым и выхаркивала иногда его клочья наружу, но Слепого, каким знал его когда-то Сфинкс, становилось все меньше и меньше. По большому счету, Сфинкс даже не очень верил в то, что вот — Слепой, сложившийся прямым углом, сидит сейчас на подоконнике, ковыряя относительно чистым кедом углубление проема, его мокрые волосы пахнут шампунем, мертвецки бледная кожа отмыта до своей натуральной мертвецкой бледности, а очередная безразмерная тряпка, болтающаяся на нём, по крайней мере, не изодрана ветками и колючками, дополняющими авангардный ансамбль в разводах болотной жижи. Слепой здесь, и Сфинкс здесь, дыхание Дома замедленно, он задумчиво наблюдает за ними, ночью внимание Дома ощущается особенно остро, днем все-таки иначе, когда и смех, и крики, и шепоты, и шорохи, и вопросы, и ответы, и вопросы без ответов, и ответы без вопросов… — Хороший вопрос, — тянет Слепой и достает из пачки две новые сигареты. Сфинкса уже мутит от иссушающей горло табачной горечи, да ещё «Поднебесная» — будь проклят Шакал со своей ходящей по кругам вечной жизнью — некстати разбудила аппетит, неприятно сосущий внутренности. Ему не хочется курить, ему хочется десятиэтажный бутерброд, а ещё сделать или сказать что-нибудь, что-нибудь, растревожив эту ночь ещё сильнее… — Опиши мне то, что сейчас на улице, — вдруг просит его Слепой. — Там видно что-нибудь или ночь совсем непроглядная? Ночь не совсем непроглядная, но очень длинная, не такая длинная, как самая долгая из Ночей, но все же, вязкая и путанная, она тянется достаточно, чтобы заставить Сфинкса опять почувствовать себя так, будто он спускался по знакомой лестнице, а в конце свалился, не обнаружив последнюю ступеньку, которая всегда там была. Свалился, но не ударился, разбив коленку и расквасив нос, а полетел. — Что с тобой? — не сдерживается Сфинкс, если бы у него были ладони, они бы намокли сейчас от пота. Но Слепой только пожимает плечами, едва не роняя с себя безразмерный свитер, и ничего не отвечает или разговаривает молчанием. Затем он поворачивает к Сфинксу свое белое лицо и смотрит на него белыми глазами, смотрит и видит, и, может быть, он делает то, чего не делает никогда, — улыбается, а, может быть, он чуть приоткрывает рот, чуть подается к стоящему рядом Сфинксу, чуть качается вперед, чуть перестает быть тем существом из Леса, и Слепым, и Бледным, и остается всем этим, только от него пахнет прогретой землей, нежно щекочущей босые ступни травой, спелой земляникой, толстенькими упругими боками и маслянисто блестящими шляпками грибов, недавно пролившимся теплым дождем, радужным сиянием капель на глянцевой глади листвы и рвущимся вниз с бирюзового неба солнцем, прогоняющим тени, сжигающим опасность и страх, оставляя мир не на новом круге, а просто — новым. И, может быть, Сфинкс начинает рассказывать Слепому о той ночи, что ходит сейчас большой синей кошкой за окнами Дома, потираясь об него пушистыми боками, начинает рассказывать, как делал это в детстве, пытаясь заставить Слепого видеть хоть что-то из того, что успел полюбить Кузнечик, и Слепой, наконец, ему верит, но обещает, что там, куда они уйдут, будет гораздо лучше, и они уходят вместе. Туда, где у глаз Слепого есть цвет, а Сфинкс обнимает его за плечи. Их дыхание смешивается, осталось сделать лишь шаг… — Мы часть Дома, — шепчет Слепой жарко, звериным, животным, оборотническим нутряным чутьем зная то, что пульсирует сейчас внутри Сфинкса, — мы его часть, а он их не теряет, поэтому мы должны уйти вместе, склеить сломанное, сделать его целым. Ты же знаешь, Сфинкс, ты сам знаешь это… «Сломанное». Сфинкс так думал когда-то в детстве, про сломанных людей. И Слепому это откуда-то известно, он прочитал его мысли, он подсмотрел его сны, он прошелся по тропкам у Сфинкса в голове, набрал в горсти его страхи, напоил его желания, но, даже если и нет, ему все равно это известно, потому что Слепой — видит. А ещё Слепой прав. Дом раздваивается у Сфинкса перед глазами, реальности перетекают одна в другую, переливаясь, как бензинные лужи на асфальте, и одна из них светится, сочась теплым медом так ярко, что Сфинкс сам не понимает, почему произносит, вырезая это из себя: — Нет. А потом его голос сбивается, становясь суетливым и жалким, как всегда бывает от объяснений и оправданий, я не хочу быть частью чего-то, я так потеряюсь, я не найду там себя, и Слепой морщится, как будто над его ухом зудит надоедливый комар, поспешно прячет досаду в кривой улыбке, соскакивает с подоконника с легкостью подхваченного ветром листа, и говорит суховато-деловитым тоном «мы ещё это обсудим», и уходит, слившись с коридорной темнотой, слившись с Домом, а Сфинкс остается — выпотрошенным и пустым. Дом перестает смотреть на него. Я перевожу его через улицу, и слепой говорит, что теперь сам найдет дорогу. Сфинкс устало бредет в спальню, где сейчас смотрит простые, сложные и «Поднебесные» сны вся четвертая, Табаки, Лорд, Горбач, Лэри, Черный, Курильщик, Толстый, разноцветные горошины в сером стручке, готовящемся лопнуть, разноразмерные бусины на почти перетершейся нитке, они покатятся в разные стороны, когда та порвется, Табаки, Лорд, Горбач, Лэри, Черный, Курильщик, Толстый и слепое пятно. Сфинксу холодно, озноб ледяной простыней облепляет тело, и мучительно, до боли хочется обнять самого себя за плечи, чтобы согреться, вот только обнимать ему себя нечем. Он неслышно заходит в спальню и бесшумно ложится, вспугнув лишь на мгновение залопотавшего Лэри, тут же вернувшегося к уютному трогательному сопению. Сфинкс закрывает глаза, и ему кажется, что рядом никого нет, что он в целом мире совершенно один, на опустевшей серой плоскости есть только он и задержанная паучьими пальцами приоткрытая дверь, в которую он никогда не войдет. Он знает, куда идет: в никуда, наполненное тенями. Он говорит: «Я». — Что мы такое? — Какая разница? — Прекрати. Ответь мне, что ты думаешь. — Ладно. Если тебе так хочется. — Не притворяйся, что ты сам себя никогда об этом не спрашивал. Что это не имеет для тебя никакого значения. — Это не имеет для меня никакого значения. Для меня — не имеет. — Я не верю тебе. Что мы такое? — Фрагменты. Кусочки пазла. То, чем должны быть заполнены лакуны. Называй, как тебе больше нравится. — Как ни назови, получается — части целого. — Да. — А если я не хочу? — Тогда получается — одиночество. Ветер загасит тебя. Да и нельзя вечно балансировать на грани, рано или поздно кубик упадет, не в одну сторону, так в другую. В какую ты пойдешь? Оболочка, отражающая их всех и выбравшая на этот раз слепые глаза, тает, оставляя за собой не черноту ночи, не белизну дня, не ртутную рябь раскалывающих миры сумерек, а лишь то ощущение, что даже Леса, с его чудесами и чудовищами, по большому счету, не существует. Все круги замкнуты. Маленький мальчик открывает глаза, сладко тянется, расправляя хрустящие хрупкие ветки косточек, зевает так широко, как будто пытается проглотить разбудивший его цыплячий клубок солнца, а затем вспоминает обо всем и пугается стискивающим внутренности в комок страхом нового и неведомого, пугается лестницы, ни одной ступеньки которой он ещё не знает. Сегодня они должны ехать туда. На улице, хотя утро едва народилось, уже жарко. Конец