Я ухожу

Ярко светило солнце, озаряя поляну свои чистым ясным светом, пели птицы, заливаясь и словно соревнуясь, кто более искусен в пении. Птицам тихо аккомпанировал ветер, создавая ту атмосферу, которая заставляла оживать сердце и наполняла его неописуемой радостью. Был последний день, который я проводил в свое родном селе Гудовка, Тербунского уезда. Сейчас, сидя на поляне под раскидистым дубом я любовался моей красой – Анастасией, которая смущенно потупив глазки, сидела подле меня и что-то плела, быстро орудуя своими ловкими маленькими ручками. Смотря на нее, я представлял тот день, когда я вернусь с войны, и мы поженимся и заживем счастливой жизнью, представлял ее в переднике, стоящую и печи и пекущую ароматный хлеб, и детей, бегающих вокруг нее. В своих мечтах я представлял, что мы победим этих наглых французов, которые посмели посягнуть на нашу драгоценную Родину и поставить под угрозу счастье близких мне людей, и не только их, но и еще миллионов тех, кто проживал не этой богатой и плодородной земле, именуемой Россия. Отвлек меня от моих мысли тихий голосок Настасьюшки : - Андрюш, вот, возьми, это тебе. Моему взору предстал маленький кулон, в виде солнца с лучами, подвешенный на туго скрученном конском волосе. - Андрей. Я хочу, чтобы он был всегда при тебе, чтобы не случилось, не снимай его, пожалуйста,- с этими слова она аккуратно одела мне его не шею и с неописуемой тоской заглянула мне в глаза, словно ища ответ на известный только ей вопрос. - Не волнуйся, Настюш, все будет хорошо, не успеешь оглянуться, как я вернусь и тогда больше тебя ни на минуту не оставлю,-улыбнулся я, пытаясь убрать ту тревогу, что поселилась в ее глазах и не хотела покидать их. - Ах, Андрюш, хочу верить, очень хочу, но не спокойно у меня на сердце, шепчет оно мне, что что-то случится нехорошее, злое с тобой. - Не переживай, Настасьюшка, все будет хорошо, вот увидишь,- обняв ее, проговорил я и поцеловал в русую макушку, отчего она только плотнее прильнула ко мне, словно желая подержать мне подольше рядом с собой и пытаясь защитить от чего-то. На небе сгустились тучи, начал накрапывать дождь… Распахнув глаза, я увидел серые мрачные тучи, которые не успели еще окончательно развеяться после темного времени суток, воздух был необычайно сперт и душен, словно я находился в закрытом помещении, которое не проветривалось Бог знает сколько времени и, поэтому было трудно дышать от недостатка кислорода. Причиной моего пробуждения был сильный залп орудий, который доносился с той стороны, где расположились на стоянку французы. Вокруг началась суматоха, люди бегали и пытались что-то делать, хотя никто определенно не знал, что именно от него требовалось. Я быстро вскочил с нагретой моим телом земли и влился в этот бурлящий людской поток, который подобно муравьям что-то куда тащил, вез, нес. Схватив свое гладкоствольное ружье, с которым я не расставался на протяжении всей компании, я ринулся в гущу солдат. По дороге в сторону палатки командующего третьей нашей пехотной дивизией генерала Коновницына я столкнулся с моим хорошим товарищем, которым я познакомился после расквартировки возле села Бородино, Филипом Ильиным, уроженцем села Шевардино, Московской губернии. - Филипк, что происходит-то? Француз пошел в атаку? -Да, проклятая рать, стрелять начали не свет не заря, вон какую канонаду подняли. - Кто на себя удар-то первый принял из наших, в каком месте обстрел ведут? - На Багратиона пошли, гады! Бить их надо, пока окончательно не распоясались! Выслушав речь Филиппа, и кивнув в знак согласия, я заспешил продолжить свой путь далее, намереваясь принять самое что ни на есть непосредственно участие в подготовке отражения неприятеля. После этого разговора все слилось в беспорядочный суматошный поток слов, мыслей, движений, я уже инстинктивно выполнял действия и указания, которые отдавали командующие, ибо хотел всем сердцем помочь такому нужному и необходимому делу, как защита Отечества; хоть не было у меня и надлежащей военной подготовки, и в строю я пробыл всего один месяц, но я свято верил, что русская армия победит, во что бы то ни стало. Я готов положить свою жизнь на этом Бородинском поле: пусть сгниет мое бренное тело, пусть оно останется лежать на этой бренной земле, пусть никто никогда не узнает, что этот хладный труп, бывший когда-то Андреем Помарька, упокоился здесь, но, если такой ценой будет спасена жизнь моей дорогой Настасьюшки, о которой я не переставал думать каждую минуту, и жизнь еще хотя бы нескольких человек, то я с превеликой радостью пойду на этот шаг! Размышляя так, я продолжал исполнять свой воинский долг, ставя укрепления и готовясь к вступлению в бой. Шел седьмой час утра… Атаки продолжались одна за другой, пули и ядра сыпались на наши войска нескончаемым градом, который норовил раздавить русскую армию. Французы знали свое дело, каждый раз они атаковали с новой силой, каждый их удар был сильнее предыдущего, они почти не давали нам передышки. До нашей дивизии начали доходить слухи, что армия Багратиона держится из последних сил, и он просит о помощи. Все наши солдаты яростно рвались в бой, я тоже не мог уже спокойно дожидаться приказа командования, когда нас наконец перебросят на огневой рубеж. Хотелось показать этим французам, прежде всего Наполеону, что есть русский человек, каков он, когда его хотят растоптать, смешать с грязью. Пусть жизнь у нас и тяжела, пусть нет портянок в сапогах и часто нечего положить в рот, что хоть на несколько минут заглушить голод, которой иногда просто снедает тебя изнутри, но мы никогда и не за что не променяем свою Родину на другую страну и каждый в нашей дивизии, да и вообще в полку с радостью отдаст свою жизнь за страну, за царя! От моих рассуждений меня отвлек голос какого-то солдата, который говорил, что нас перебрасывают на помощь генералу Багратиону, который сейчас отбивался на флешах. Все бойцы с превеликой радостью приняли это известие, наконец-то мы сможем проявить себя и раздавить этих иностранцев! Было три часа дня… Прибыв на место сражения, мы нашли армию Багратиона в очень плохом состоянии, большая часть ее уже полегла под не щадящей никого рукой неприятеля. Не медля ни минуты, мы ринулись в бой, натиск наполеоновских войск был просто ужасен, его армия пыталась смять нас в лепешку, сравнять с землей, но мы не сдавались! Вокруг стоял тошнотворный запах пота коней и людей, воздух пропитался запахом крови, нечем было дышать, казалось, что воздух не желает заполнять измученные легкие, которые неустанно требовали живительного кислорода. Я уже не понимал, что я делаю, я просто убивал. Мои руки давно уже были по локоть в крови, на лице тоже были ее красные отпечатки. Пули у меня уже давно кончились, и дрался я врукопашную. Подобрав оружие убитого моего товарища – саблю, я ринулся в бой с ново силой. Пот заливал глаза, было очень плохо видно, что творится вокруг, но я действовал словно по наитию, различая в этой непонятной сумятице друзей и врагов. Неприятель жал нас все сильнее и сильнее, оттесняя дальше от наших первоначальных позиций, приближаясь тем самым все ближе к городу. Казалось, что мы не сможем одержать над ним верх, но каждый раз поднимая глаза и устремляя их вперед , ты видел знамя своего полка, и это придавало силы для дальнейшего сражения. Очередной раз рядом со мной кто-то хрипит и падает и что-то заставляет меня оглянуться и узнать, кто распрощался с жизнью. Обернувшись, я сразу узнаю этого человека – это Филипка, вечно веселый и любящий петь парнишка, который мне стал как брат за эти короткие насколько дней. Сердце непроизвольно сживается в груди и встает вопрос: может, я следующий? Но француз не дает мне додумать эту мысль, и я снова начинаю крушить своего врага… Мы бьемся уже пять часов, а французам нет конца и края. Они как саранча, как сказочная медуза – на месте отрубленной ее одной головы вырастают две новые, так вот и они, растут словно грибы после дождя. Я чувствую, что сражаться нет больше сил, руки начинают трястись от усталости и изнеможения, голова зверски болит, во рту пересохло. Очередной противник предстает передо мной: мундир испачкан в грязи и крови, лицо перекошено от злости и жажды кровопролития, глаза сужены, в них уже отражается неприкрытое сумасшествие. Наверно, я выгляжу также ужасно… Я замахиваюсь саблей, норовя убить с первой же попытки. Сначала, мне было жалко тех, кого я убивал, мне было жаль их семью, которая ждала их дома, их жен, детей и матерей, но потом мне стало все равно. Я задался вопросом: если они убивают нас, то почему мы не имеем права убивать их, с чего нам должно быть их жалко, если они не щадят нас? И мне стало все равно, я стал просто тем, кто убивал своего врага, не думая ни о чем. Он замахивается, уклоняюсь.. Укол, я снова ухожу.. Но вот он, то момент, который должен был настать – меня ранят в бок. Рана колотая и довольно глубокая, мало шансов довести бой до конца. На лице француза появляется мерзкая довольная улыбка, он знает, что мне осталось недолго. Шаг, уклон, поворот, замах… Я снова пропускаю удар, на этот раз рана не оставляет мне никаких шансов – его штык пронзает мою грудь, это конец. Я словно в замедленной съемке падаю на землю и меж тем слышу, как французы трубят отступление. « Ну, вот, Настасьюшка, я сделал все, что мог, я защитил тебя, люблю…» Ищу рукой у себя под рубахой ее подарок, но не нахожу, вероятно срезал француз, когда ранил меня в грудь, и сам удивляюсь своей мысли: « Надо было на какую-нибудь цепочку приделать, дурак я….» Это было последнее, что я подумал в своей жизни, и последний раз взглянув на небо, я закрываю глаза, мне уже не больно и не обидно, что я не вернусь домой, мне спокойно и я проваливаюсь в темноту, которая принимает меня столь осторожно и нежно, словно любящая мать родившегося ребенка, окутывает теплом и заботой. Я ухожу… ухожу туда, где не будет боли и страдания, где царит мир и любовь…Я ухожу….