О фонарщике, комнатах, солнечном кофе и прочих слогах жизни

В заснеженных дворах Вильнюса Зима, 2008 год. За ночь в Вильнюсе выпал снег. Мы стоим у дома 27 по Швенто Йоно. Она бежала из Нового города.  В Дрездене вечера длинные. Дни, кстати, тоже, но вечера особенно ощутимы. Если будничная рутина кажется бесконечной в любом городе, то тяжелая тоска, голубеющий закат и одинокие мысли, а также другие прелести завершающегося дня невыносимо растянуты во времени только у нас.  Я кутаюсь в плед. Мне ничуть не теплее. С ума сойти, как летит время, все будто вчера было.  Люда сжимает мою холодную руку, протягивает свои варежки. Я не беру, говорю, нечестно. Покрасневшие от холода ладони зачерпывают обжигающе горячий снег и лепят кирпич. Первый ряд готов. Она отправляет меня за варежками.  Невыразимое теплое и синеватое. По крайней мере, мое. Оно не набрасывается, оно медленно крадется, но я чувствую его приближение.  Вот, например, мой дом. Номер 27. Здесь, гораздо позже, мы с Людовикой будем пить кофе. Я тогда еще плохо его варила, сейчас бы такой и пробовать не стала. Но тогда переваренный грубый кофе скрывался за Невыразимым. И все было в порядке.  Мы играли в снежки, ведь помимо Невыразимого есть еще и Люда. Я до сих пор думаю, что это от слова "liūdnas" — "грустная" по-литовски. Хотя, конечно, это не так. Просто ей подходит.  Людовика хочет погулять. "Ни в чем себе не отказывай," — говорю. Пока мы идем к реке, через мост, она держит меня за руку. Невыразимое нежно обнимает меня за плечи, еще скрываясь в утреннем тумане с лиловыми огоньками фонарей. Но я-то знаю: оно за каждым углом, того и гляди выпрыгнет. В очередной раз не верю, что наконец живу в Вильне. Что прекрасный город из сказки и Люда не снятся в очередной раз, а являются частью моей повседневной жизни.  "Ну, наверное, прости, — думаю я через года. — Прости. Не знаю, когда все так закрутилось, завертелось, позабылось, что теперь наш Вильнюс — кусочек моего прошлого. Даже не нашего. Просто — моего." "Наш Вильнюс" — это не словосочетание-синоним для "город, где мы живем". Это нужно понимать буквально.  "Наш Вильнюс" — это вон та крыша, где прошлой весной мы хотели остаться допоздна, но случайно уснули, и на утро был страшный скандал. Или тот двор. Вот я смотрю на Людовику, и она понимает: осенью непременно переберемся через забор. И нарвем... Ну, что будет там расти, того и нарвем, какая разница. А пятилетнему сынишке хозяев скажем, что мы древние колдуньи, но намерения у нас исключительно благие, и за сладкие плоды с родительского сада мы оставили под его подушкой робота.  "Там росли черешни, — вспоминаю я. — Смешно выходит. Выходит, что я вечно таскаю с чужих садов черешни." А еще "наш Вильнюс" — это когда вместо дома номер 18 мерещится огромная рыба с хвостом кота и семью крыльями, а может и не мерещится вовсе. А единственное, что кажется нам неправильным, это количество крыльев. Почему не восемь или не шесть? И я говорю: — Госпожа рыба, а вам удобно так летать?  — Конечно, — отвечает рыба и снова становится 18 по Антоколскё.  Я растворяюсь в Невыразимом, потому что невозможно объяснить, что такое "наш Вильнюс".  "Ну да, нехорошо вышло,  что теперь "наш Вильнюс" это "твой Вильнюс". Прости, дорогая Ида, что теперь сколько не возвращайся, ты пропадешь в "просто Вильнюс", то есть, в город в Литве. Кто спорит, красивый, но обыкновенный такой, Дрезден ничем не хуже. В "наш Вильнюс" тебе дорога заказана." И мое Невыразимое теплое. Теплее пледа. Теплое, как рука Люды, когда она снимает варежку. Синее, как рыба с семью крыльями. Красивое, вечернее.  Мое Невыразимое — это наша Вильна. Город, куда я никогда не вернусь.