Боль

Боль. Рождается где-то там… где вечность застыла в холодно-пепельной седине облаков и жалобный стон северного ветра гуляет в пустынной разрухе каменно-мертвых стен. Где могильная тишина разорвется вдруг тоскливым гомоном диких птиц, нашедших свое пристанище здесь, в лоне заросших деревьев, и вновь ляжет на опустевшее старое кладбище, храня и оберегая его покой. Легкая поступь по твердой земле. Боль. Две алых гвоздики в руках – ее яркий кровавый след. Боль рождается где-то там… в тех выцветших воспоминаниях, холодных снах, в тихом безумии, и, словно холодный туман, оседает тут. Снова здесь, снова дома, где ждет его сын. – Крис, – хриплый голос. Мужчина подходит ближе и бережно кладет цветы на могилу. Спокойствие. Ни единого звука: все преклонилось перед священной болью. – Крис… – печальный звон колоколов в почившем безмолвии душ. Эхо его разнесется в бескрайней небесной дали и, может быть, там, в белой дымке седого марева… – Может быть, там, сынок, ты все еще меня услышишь… Горе стерло его: каждый вздох стал холодным, как ветер, гуляющий средь крестов, а сердце превратилось в могилу, где боль нескончаемо кровоточит тем алым цветением свежих гвоздик. Он невольно предал то святое, что грело когда-то своим теплом: любовь, тихое семейное счастье – все зола. Греет теперь лишь боль. Льдом греет… Не помнит уже и сам, как оказался здесь впервые – боязнь отпустить и покорно смириться, видать, привела именно сюда – как высек памятник на этом мертвом камне и просто верил: могильная плита впитает его страдания, высушит слезы и упокоит робкое «прости». Он встает на колени, как и всегда, сложив ладони в тихой своей молитве: снова видится ему сын – юный Ангел – как прежде, снова слушает он отца будто и что-то жалобно шепчет усталым тоскливым ветром. Сегодня, кажется, особенно пасмурно: свинцовые тучи виснут над головою, бездвижные тени крестов угрюмо чернеют в глухой дали. Мрачным спокойствием окутана эта пустошь, и даже птицы утихли, укрылись в ветвях, смиренно внимая чужому горю. А грань все тоньше-тоньше. И безумие – такое белое-белое. – Я рядом, сынок, – голос мягкий. До боли. Он медленно закрывает глаза, ладонью гладя стылую могилу; привкус холодного камня тает на бледных губах – тот святой поцелуй… Как тогда. Вновь до боли. До сердца в крови. До отчаянья. Боль. Она рождается где-то там… Тихо. Лишь вереск глухо шелестит в поросших низинах, и чудится, словно усталый шепот природы наконец-то сказал ему: «Папа…» Больно! Больно! Как тонким лезвием прямо по сердцу. А чувство такое родное. Как капли теплого молока на сухих губах. До дрожи. «Папочка, папа!» А режет-то как… Мертвой тоской режет. Тут сердце кольнет больно-больно, и Он рядом стоит вдруг. «Крис… Крис?» – улыбка твоя детская-детская совсем, глаза от удивления большие, а зрачки любопытно бегают все. Туда. Сюда. Туда. Сюда. И в мыслях Ничего – такое белое-белое. Прижимаешь его к себе – и боль совсем близко, она дышит в тебя, сгустив серый мрак меж могил. Зароешься пальцами в темной россыпи гладких волос – и боль внезапно становится мягкой, как шелковая, ощутишь ровное биение сердца под тонкой его одеждой – и боль вдруг так спокойна. Она упоенна, она родная. Своя. И думаешь, что кроме нее тебе уже ничто не нужно. А объятья-то душат холодом. И лишь тогда, когда кажется, что тело сейчас превратится в лед, невольно отстраняешь его от себя. Случайный взгляд – и видишь алое пятно на своей рубашке. Завороженный испуг. Кровь. А Крис бледный-бледный сидит. Согреться не может. И дышит то часто так, поверхностно: воздуха не хватает, то вдруг глубоко, размеренно, даже спокойно. И рукой все жмет, жмет что-то прямо под сердцем. Только сейчас понимаешь: рану прячет… – Что с тобой? – едва прикоснулся. Помочь хотел. Тоскливо так стало сразу. И душу все щемит. – Это не мои страдания, отец, они, – отстраняет чуть руку и выдыхает, – они твои. Тщетно пытаешься исцелить и не слышишь словно то сказанное. – Я не умру, не бойся, – ласково, тихо. Прямо в глаза заглядывает. – Пока ты, конечно, сам не захочешь того. Отпусти меня, папа, и вот увидишь: тебе станет легче. Совсем, думаешь, плохо ему. Может, как и ты, спятил? – Как? Как я могу?! Ты мой сын… – Твой сын дома давно тебя ждет, – слабая такая улыбка, – а за меня не держись, ведь я и есть – твоя боль! – слово это кольнет, и что-то ныть стало внутри тихо-тихо. Прям до озноба. Все мертвое вокруг, застывшее, и он неживой будто: холодный, как могила. И кровь, кровь! Как те гвоздики цветут. И режет это цветение, режет. – Оставь свою боль, возвращайся домой. А дома-то и правда жизнь. – Ты знаешь ведь, Крис: не могу я. Сидишь с ним. Тихо. Лишь вереск глухо шелестит в поросших низинах, и жалобный-жалобный детский плач: «Папа…» Больно! Больно! Как тонким лезвием прямо по сердцу. А чувство такое родное. Как капли теплого молока на сухих губах. До дрожи. «Папочка, папа!» А жизнь-то все докричаться хочет… И силы в руках больше, больше… Молния была яркой. Попала прямо в камень. И боль исчезла. Кажется, успел разглядеть улыбку. Безумие вроде бы тоже ушло. Холодный ветер по-прежнему гуляет средь ветхих могил, тоскливый звон колоколов разносится в бескрайней небесной дали. Отчаянный крик старого ворона в гуще черных деревьев вдруг разорвет могильную тишину, и вновь все умолкнет во мраке покоя. Боль. Рождается где-то здесь… И умирает. А ты снова там, снова дома. Где тебя наконец-то дождался сын.