Фотоальбом

Шерлок встречает Джона в аэропорту. Джон замечает его раньше и подходит торопливо, почти что бегом; когда Шерлок видит Джона, то даже не улыбается — только шире открывает светлые, как вода, глаза и хочет что-то сказать. Но Джон обнимает его, лишая тем самым дара речи. — Я так рад тебя видеть, — говорит он в плечо Шерлоку. От плеча, скрытого тканью пальто, пахнет свежестью и ещё слегка шампунем, который Джон покупал две недели назад. Шерлок неуверенно поднимает руки и смыкает их на спине Джона. Джон невольно задаётся вопросом, когда Шерлока в последний раз обнимали. Возможно, это была его мать, много лет назад. — Добро пожаловать домой, — говорит Шерлок глухо и сдавленно. Джон отстраняется и смотрит на Шерлока. Шерлок не плачет, но под его глазами черные круги, и он дышит часто и сбивчиво, словно не может справиться с тем, что сейчас чувствует. Он так открыт и беззащитен в эту минуту, что Джону хочется укрыть его от досужих глаз огромным оранжевым одеялом. — Пойдём, — Джон берет Шерлока за руку и тянет за собой. — Пойдём на Бейкер-стрит, нечего здесь стоять. * * * На Бейкер-стрит Джон собирает фотографии в фотоальбом — глубокой ночью, когда Шерлок наконец перестаёт ненавязчиво, но непрестанно следовать за Джоном по пятам из комнаты в комнату, будто опасаясь, что тот вновь куда-нибудь исчезнет. Джон купил этот альбом в аэропорту в Афганистане: невзрачная книжка с пейзажем на обложке. Будь на то воля Джона, он не стал бы размещать на обложке пыль и жухлую траву до горизонта, но это не его решение, и он просто принимает это как данность. Первой он вставляет под прозрачный пластик свою фотографию — ту самую, которую ему отдал солдат. За время перелета фотография перегнулась пополам, и теперь лицо Джона на ней пересекает глубокая вдавленная черта; снимок топорщится, недовольный тем, что его уложили смирно. Джон разглаживает его пальцем и берет другие снимки. Шерлок, с покрасневшим от холода носом и обиженно-недоумевающим лицом — Джон всё же напечатал сегодня это фото. Руки миссис Хадсон крупным планом, с чашкой чая, — чашка и чай в ней выглядят, как с рекламной картинки, но руки выдают каждый год, прожитый миссис Хадсон, выдают безмерную усталость и несгибаемую волю. Гарри на фоне расколовшей небо молнии, с задранным кверху в безмолвном восторге лицом. Джон колеблется, прежде чем достать бумажник, который люди Майкрофта отыскали в том самом доме, и вынуть оттуда сделанную семь лет назад фотографию Мориарти. Почти детское лицо, большие озорные глаза — обманчивые, как и всё в Мориарти, имеющем столько масок, что ему позавидовал бы бог двуличия Янус. Джон долго смотрит на эту фотографию, прежде чем открыть последнюю страницу фотоальбома и вставить снимок под пластик, там, где никто в здравом уме его не найдёт: кому придёт в голову пролистывать десятки пустых страниц, надеясь в конце концов найти ещё что-нибудь? Фотоальбомы в семье Джона принято подписывать. Он касается кончиком ручки обложки с внутренней стороны и застывает в нерешительности. Как это назвать? Как обозначить словами последние недели, испытавшие Джона на прочность так, как не испытывала долгая изнуряющая война? Джон ставит на отдалении друг от друга кавычки, подчеркивает эту строчку снизу несколько раз; штрихи пасты нервные, неровные. И закрывает альбом. Джон ожидал, что Шерлок всё поймёт — сразу же, как увидит, ещё в аэропорту, поймёт и объяснит Джону, что это, как это определить, вправе ли оно жечь Джона изнутри и лишать его сна, расставит всё по порядку и восстановит логические цепочки, как он обычно это делает. Но Шерлок молчит, а это означает, что он не увидел. Не догадался. Поцелуи не оставляют на человеке видимых следов. А что Джон отводит взгляд... ну что ж, есть много причин, по которым Джон может это делать, и Шерлок, с присущей ему тщательностью, наверняка вывел для себя их больше, чем Джон может представить. Вот только — Джон готов прозакладывать свою душу, что это так — среди причин, понятных Шерлоку, нет истинной. Джон устал говорить себе, что это было дико, неестественно, неприемлемо, невозможно. Пока это происходило, это было вполне возможно и более чем естественно. У Джона достаточно ума и самообладания, чтобы признать это, но что делать дальше с этим признанием, он не знает. * * * Он не знает и того, как он должен жить с тем, что случилось, и пробует делать это так же, как и раньше. Джон возвращается на работу и принимает пациентов с четким ощущением, что ему нет дела до их бед, из которых самая назойливая — насморк, а самая неприятная — сифилис. Он улыбается им, выслушивает их с надлежащим тщанием и внимательностью, выписывает рецепты, почти не глядя. Это не помогает ему не думать и не вспоминать. Джон просит о переводе в отделение скорой помощи, и Сара охотно соглашается удовлетворить эту просьбу. Здесь у Джона зарплата ниже, а обязанностей не в пример больше. В первый же день он, закончив отрабатывать последний раз в качестве терапевта, заходит в больничный кафетерий, чтобы перекусить, и идёт на свою первую смену в скорой помощи — ночную двенадцатичасовую смену. — Ты чего сюда перевелся? — интересуется его сегодняшний напарник, белобрысый лопоухий Марк. — Тебя в скорую помощь — это же как гвозди микроскопом забивать. Тебе бы в хирургию, с твоим-то резюме. Джон не спрашивает, откуда Марку известно, что написано в резюме Джона — слухи по больнице ползут быстро, и врачи знают друг о друге практически всё. — Я сам так захотел, — отвечает он кратко. Он думал о хирургии, но не уверен, что ему можно доверить сложные операции теперь, когда по утрам начинает возвращаться хромота, и когда он, пытаясь отогнать воспоминания, порой дергается так сильно, что роняет и бьёт предметы. Так он остался сегодня без завтрака, разлив яйцо мимо сковородки под испытующим, тяжелым взглядом Шерлока. Реанимация, швы на скорую руку, промывание желудка — всё это простейшие вещи для Джона, но от них зависят человеческие жизни, и пока Джон спасает других, он снова может чувствовать себя живым. Мориарти нет места в его мыслях, пока он прикладывает к груди пострадавшего в дорожной аварии дефибриллятор, или насильно вызывает рвоту у отравившейся от несчастной любви девочки-подростка, или латает пьяного, выпавшего на асфальт из окна второго этажа в одних трусах. После смены Джон не идёт домой — падает на диван в комнате отдыха, переодевшись и умывшись, и засыпает накрепко, успев только порадоваться, что так правильно поступил, поменяв работу. Ему снится Афганистан, жаркий и жесткий, клубящийся пылью и пахнущий сухостью и кровью. Джон снова в том дне семь лет назад, когда увидел Мориарти впервые, сам того не зная. — Ты заблудился? — спрашивает Джон настороженно. Солнце печет ему голову через каску. — Эй, парень? Мориарти смотрит на него, странно улыбаясь, и вцепляется пальцами Джону в плечо, и почему-то встряхивает. — Здравствуй, Джонни, — говорит он. — Ты хочешь сбежать от меня ещё раз? У тебя не получится, — выдыхает он, приблизив лицо к лицу Джона; его слова пахнут родниковой водой и окутывают Джона холодом — не бодрящим, но мертвенным. — Не получится, мальчик мой, потому что на этот раз я тебя не держу. Он выделяет голосом каждое слово, и это мучительно, это нестерпимо, это режет Джона на части, у него раскалывается голова, его тошнит, его бьёт озноб, бьют судороги. Джон кричит, не слыша сам себя, и просыпается. — Джон, эй, — говорит обеспокоенный Шерлок, держащий Джона за плечо. — Джон, проснись. — Да, конечно, — бормочет Джон, ещё не до конца пришедший в себя и осознавший только, что рядом не враг, а друг. — Да, сейчас. Он садится на диване и трёт руками своё помятое заспанное лицо. Судя по свету, пробивающемуся сквозь задернутые жалюзи, сейчас день — Джон спал едва ли дольше четырёх-пяти часов. — Что ты здесь делаешь? — Джон встаёт и наливает себе давно остывшего чая, который не успели допить те, кто заступил на дневную смену. — Что-то случилось? — Ничего не случилось, — Шерлок садится на ручку дивана. — Ты не пришёл домой после работы. Я узнал о том, что ты перешел в скорую помощь, но и после смены ты не появился. — Я просто устал, — объясняет Джон. Во рту у него гадостный послесонный привкус, который не удаётся запить чаем. — Что тебе снилось? — спрашивает Шерлок. — Афганистан? Джон вздрагивает. — Да, — произносит он чуть более поспешно, чем требуется, когда говоришь чистую правду. — Афганистан. После всего он снова начал мне сниться. Это уже полуправда. Джону снится многое, после чего он просыпается с пульсирующей головной болью и ощущением, что его кто-то бил всю ночь. Бассейн, Афганистан нынешний и семилетней давности, скрип кровати и воронье карканье, иссушающая жажда; Мориарти, Мориарти и ещё раз Мориарти. Чем сильнее Джон пытается заставить себя вычеркнуть его из памяти, тем сильнее он одолевает Джона во сне и наяву, как пресловутая белая обезьяна из восточной пословицы. Джон осознаёт, что выбранный им путь вытеснения приводит к прямо противоположным результатам, но не может остановиться, потому что не знает никакого другого пути. Это сродни тому, как сорвавшийся с кручи альпинист падает в пропасть. Надо полагать, этот неосторожный человек рад был бы свернуть с избранного его телом пути, но это уже не в его власти. Шерлок молчит, и Джон садится чуть поодаль от него, чувствуя себя разбитым. Джон никогда прежде не пользовался своим положением врача в личных целях, но сейчас он готов выписать себе снотворное сам, лишь бы хоть один раз выспаться без кошмаров — да и вообще выспаться, если на то пошло. — С утра ко мне приходил Майкрофт, — говорит Шерлок. — Чего он хотел? — осторожно спрашивает Джон. — Хотел поговорить с тобой об Афганистане и Мориарти. — Не поверю, будто он не знает, что я поменял место работы и остался сегодня спать здесь, — морщится Джон. — Почему он пришёл с этим к тебе, а не ко мне? — Потому что он знает, что ты не говорил об этом даже со мной, а значит, вряд ли расскажешь ему, — негромко отвечает Шерлок. Шерлок спросил об этом только один раз и не настаивал после отказа Джона. В последние дни Шерлок невероятно чуток и тактичен для социопата и высокомерного гения. Джон задаётся вопросом о том, чем это вызвано. — Он прав, — соглашается Джон. — Я не собираюсь ему рассказывать... по крайней мере, пока. — Пока что? — спрашивает Шерлок. — Что должно произойти? Джон теряется. — Ничего, — говорит он честно. — Я очень надеюсь, что со мной больше никогда и ничего не произойдёт, потому что этих пяти дней в Афганистане мне хватило с головой. Он произносит это прежде, чем понимает, что именно сказал. …Со мной ничего не происходит …Война не преследует вас, доктор Уотсон, — вам её не хватает …Время выбрать сторону, доктор Уотсон Джон сжимает руками виски, чувствуя, как головная боль топором стучится в стенки черепа. Он уже выбрал сторону и заново вступил в войну с радостью и звериным азартом. Почему сейчас он отказывается от того, что наполняет его жизнь значением и счастьем? Почему он вынужден выбирать сторону снова и снова, уже обреченный падать в пропасть с вершины горы всю оставшуюся жизнь? Есть ли в этом выборе теперь какой-то смысл? Джон повторил бы сделанный несколько месяцев назад выбор, если бы вернулся в то время, вооруженный знанием того, что произойдёт позже. Но сейчас он не тогда и не там, он в полутемной комнате отдыха, на синтетическом диване, от которого электризуется тело, под мерный шум кондиционера пытается найти ответы на вопросы, которые не в состоянии как следует сформулировать. — Доктор Уотсон, — одна из медсестер заглядывает в комнату отдыха. — Вам просили передать вот это. Она держит в руке непрозрачный пластиковый пакет с эмблемой «Хэрродса». — Кто просил? — Какой-то молодой человек, — она пожимает плечами. — Сказал, что торопится, очень просил передать вам лично в руки. Джон заглядывает внутрь пакета, готовый увидеть что угодно. Внутри лежит маленькая бутылка с водой. Джон чувствует, как дрожат руки и предательски дергается веко. — Как выглядел этот человек? — спрашивает Джон так, как спрашивал бы пленного афганца. Или, скорее, так, как афганец спрашивал бы пленного британского солдата. — Как все, — удивленная вспышкой обычно сдержанного и приветливого доктора Уотсона медсестра пожимает плечами. — Темноволосый, темноглазый, не очень высокий... симпатичный, — добавляет она с сомнением — вряд ли доктору Уотсону нужна такая информация, но это всё, что она может добавить к скупому описанию ничем не примечательного молодого человека. — Ублюдок, — выдыхает Джон, чувствуя, как печет глаза и перехватывает горло. — Сволочь, мразь... Джон роняет пакет на пол; бутылка с бульканьем выкатывается на светлый ламинат. На лицах Шерлока и медсестры написано одинаковое неподдельное замешательство. * * * Дома Джон запирается в своей комнате, чтобы избавиться от присутствия Шерлока, всем своим существом являющего безмолвный вопрос. Джон не так глуп, чтобы не понять, что его поведение не могло не вызвать массы подозрений и вихря гипотез, и Шерлок достаточно умён, чтобы без расспросов видеть, что Джон понимает, а чего не понимает. Джон листает фотоальбом — быстро, небрежно, пока не добирается до последней страницы. Он помнит, как эти губы на фотографии небрежно обхватывали сигаретный фильтр. Помнит, как они влажно блестят, смоченные водой. Помнит, какие они на вкус. Джон проскальзывает в ванную и пытается жидким мылом и ногтями отчистить этот вкус с языка и губ. Всё, чего он добивается — это ощущение неприятной сухости и дискомфорта во рту. Я веду себя глупо, говорит себе Джон, садясь на край ванны. Глупо и истерично, как та девчонка, которая отравилась. Осталось только выписать себе снотворное и разом выпить все таблетки. Эта мысль вызывает у Джона смех — не слишком веселый, но единственный, на какой он сейчас способен. Слабость и неспособность справиться с ситуацией — не для него. Он прошёл войну; он должен справиться с Мориарти в своей голове. Должен. Слово «долг» хорошо знакомо Джону. Оно действует успокаивающе; он всю жизнь обвешан различными долгами, как рождественская ёлка гирляндами, — патриотическим, семейным, врачебным. Этот долг его собственный и не относится ни к кому больше, но это не делает его менее весомым. Джон выходит из ванной и идёт в комнату Шерлока. Шерлок лежит среди скомканных простыней и покрывал, в полурасстегнутой рубашке, всклокоченный, и вертит в руках сигарету-самокрутку. Джон отбирает её, прежде чем сесть на кровать рядом с Шерлоком. — Послушай, — говорит он. — Шерлок... прости. — За что? — Шерлок не пытается отобрать свою пахнущую не одним только табаком самокрутку, а лишь внимательно смотрит на Джона. — За то, что я сказал в больнице. Я вовсе не хочу, чтобы со мной ничего не происходило, — он улыбается мягко, вся его улыбка — одно большое извинение. Ничего Джон не хочет сейчас больше, чем того, чтобы его отношения с Шерлоком стали прежними. — Чем тебя так поразила эта бутылка? — спрашивает Шерлок. — Я исследовал её вдоль и поперек. Обычная бутылка, обычная вода из лондонского водопровода, ни единой интересной зацепки. Этот вопрос буквально подрезает Джону крылья на лету. — Я пока не могу сказать, — отвечает он, чувствуя себя лисой, которую загоняют на охоте, и она заметает следы хвостом, сотканным из этого многозначительного «пока». — Это неважно для расследования. Мориарти просто хочет мне досадить. — Ясно, — говорит Шерлок. Он не добавляет ничего больше, и Джон начинает чувствовать себя лишним в этой комнате, где на мятых простынях сплелись в экстазе Шерлок и его мыслительный процесс. Он собирается встать, но Шерлок удерживает его, цепко схватив за руку. Джон вопросительно смотрит на Шерлока. Шерлок садится, опираясь на свободную руку, и внезапно целует Джона в губы. Джон отшатывается так быстро и резко, что падает на пол, едва не разбивая колено. — Шерлок, — говорит Джон, и его голос звучит умоляюще, — Шерлок, не нужно этого делать. Я не знаю, зачем тебе это, но не надо, пожалуйста. Шерлок обхватывает себя за плечи и горбится, словно ему холодно. Джон поднимается с пола, ощущая в ноге привычную порожденную воображением боль, и уходит, не сказав больше ни слова. Джон лежит без сна до вечера, пока не приходит пора снова идти на работу.