2:45

Если бы Микки имел счастливую возможность нагнуть физические законы пространственно-временного континуума и эротично пнуть себя под зад предостерегающим анонимным посланием из будущего, записанным на магнитной кассете, первым и последним связным предложением на ней было бы следующее: Какого, спрашивается, хуя? Милкович с вынужденным профессионализмом разбивает агрессивное отрицание на клинические циклы и медицинские фазы деликатного пиздеца. Фаза первая: Презрение. У Микки нервно-возбужденное покалывание по всем полагающимся фронтам и легкое эйфорическое недомогание, потому что Галлагер вездесущ, как вагина Майли Сайрус на MTV, и он определенно назвал бы это печальное обстоятельство нарушением личностной субординации, если бы только слово «субординация» не доводило его до лексического мини-инфаркта. Фаза вторая: Потерянность. У Микки кружится голова и темнеет в глазах россыпью межгалактических пятен, потому что Галлагера блядски мало, потому что без него бесцветно, душно и насквозь незачем. Потому что в связи с магическим исчезновением рыжих ублюдочных пиздюков-самоучек в Чикаго наметился острый коммерческий дефицит душевного равновесия. Фаза заключительная: Страх. У Микки зашкаливает пульс и позорно подгибаются коленки, потому что Галлагер стремительно превращается в болезненный симбиоз затянутой накрепко морским узлом боли и скуляще-мокрого дыхания в подушку. Ночами, как эта, общая паршивость сложившихся обстоятельств жжет ему глотку, поэтому Милкович клятвенно обещает стильному библейскому шарлатану набить реалистичный портрет Уинстона Черчилля на своей левой ягодице, принять десять раз священный обет, что бы это нахуй ни значило, и никогда в жизни не пиздить из забегаловок мармеладных мишек, если небесный Дамблдор на минутку отвлечется от шестого сезона «Анатомии Страсти» и сделает так, что Рыжая Разновидность Индивидуального Армагеддона снова будет чувствовать себя хорошо и ебать ему, Микки, мозги с удвоенным сердечным энтузиазмом. Милкович упрямо поджимает губы в смутном молитвенном поклонении, поглаживая безразличного Йена по сгибу локтя, и ждет с маниакальной настойчивостью, что космический сигнал настигнет получателя в полночь. Йен напоминает ретроспективу вдумчивого кинематографического уныния имени Стенли Кубрика, когда Микки щекочет дрожащими пальцами пылающее веснушчатое плечо, и зажмурившийся в вынужденном катарсисе Милкович угадывает атомную скорость ебучей микросекунды, в которую в их одомашенной крученной вселенной, суженной до графических размеров комнаты Микки в разрезе, всенепременно случится целительная индульгенция. Но её не случается.

Видимо, у Бога со штатом Иллинойс изрядно расходится часовой пояс.

Сегодняшняя активная деятельность Йена сводится к энергичному въебениванию неподвижного взгляда в надтреснутый белесый потолок. Знаю, чувак. Ввалившаяся штукатурка ни разу не гармонирует с нежными ржавыми пятнами с краю. Йен смотрит бездумно и устало, а его выразительные слезящиеся глаза похожи на огромные подтеки лазурной акварели. - Йен? Микки готов закричать и податься без очереди в хоспис для эмоциональных калек. P.S. Сыграть в слепую лотерею с ощущением грызущей тоски. P.S. Изобрести пожизненную микстуру от биполярного расстройства мгновенного действия из подручных средств. - Не посмотришь на меня, не хочешь, нет? - Микки готов упасть на колени и вымаливать прощение за Вторую Мировую, фактическое существование рака поджелудочной железы и дерьмовые песни Билли Джо Армстронга. Микки чувствует себя открытым переломом и растянувшимся суставом. Микки чувствует себя распотрошенным в районе солнечного сплетения и бесконечно виноватым. - Эй. Я соскучился по твоей необъяснимой манере пиздить у меня блинчики. Мне не хватает привычного утреннего настроения потери и обмана. - Уходи, - свистящим скрежетом шепчет Галлагер, и Микки рассыпается на маленькие бесцветные крупицы дурацкого человеческого отчаянья. - Отъебись. - В тебе столько дерзости, парень, что в эту самую минуту где-то спонтанно записывается твой первый металл-альбом. - Классно. А теперь проваливай, - говорит Галлалер. Галлагер говорит, и это явление само по себе автоматически возводится в разряд лучшей новости дня и слушается на перемотке. Микки трет веки до кровавых звездочек на подкорке и уговаривает себя, мелкого расхлябанного сопляка, не разреветься прямо здесь и сейчас. Через одну отходящую минутную стрелку Йен всхлипывает и врезается неровными ногтями в его запястье. Через две бьющие по керамической ванне тяжелые капли Йен похож на сюрреалистичную картину Сальвадора Дали под плотным слоем скользкого полиэтилена. - Я здесь, Йен, слышишь? - Микки бережно обхватывает ладонями испуганное бледное лицо и поглаживает успокаивающе ершистую макушку. - И я, мать твою, не сдвинусь с места, даже если ты переедешь меня своим воображаемым танком, который, если тебе интересно, с неутешительной прогрессией прокатывается мне по указательному пальцу каждый раз, когда ты говоришь мне убраться. - Микки в душе не ебет, что в принципе обозначает «прогрессия», особенно когда она «неутешительная», но шоковую терапию ещё никто не отменял. - Ауч. - Вот и я о том же. Йен растекается по холодеющим простыням кислой полуулыбкой, и Микки приходится прижать её, впечатать аккуратно своими губами, чтобы она не морозила им пятки колючим сквозняком. Сонно опускающиеся ресницы Йена активирует невъебически сложную механическую конструкцию в глазницах Микки, и от беспомощности он рыдает почти навзрыд. Если бы Микки имел счастливую возможность нагнуть физические законы пространственно-временного континуума и эротично пнуть себя под зад предостерегающим анонимным посланием из будущего, записанным на магнитной кассете, первым и последним связным предложением на ней было бы следующее: Ты любишь его, как последняя сучка, в меру раздражающий прогрессирующий педрила. В Чикаго ровно 2:45.