Штормовой год

— На дне морском, во тьме морской, рыбы едят мёртвых рыб — я знаю, уж я-то знаю. Было бы чем заткнуть уши, Станнис давно бы это сделал. Казалось, шут — единственный, кому голод не доставлял никаких неудобств. Как будто он и впрямь питался рыбами со своего дна морского. «Чтоб он там и оставался». К счастью, песенка вскоре затихла — Пестряк никогда не сидел долго на одном месте. В то время, как обитатели Штормового Предела передвигались по замку беззвучно и медленно, скользя, словно тени, дурак взлетал вверх по лестницам и спускался с них десятки раз за день. И, конечно же, пел свои жуткие песенки. Мейстер рассказывал Станнису о последнем письме лорда Стеффона, но средний Баратеон не мог понять, как шут с лицом в клетку должен был заставить его улыбаться. Пусть даже до своего утопления он был вполне нормальным. Покои Крессена располагались в одной из самых высоких башен замка. В ней всегда выл ветер: в детстве Роберт очень любил рассказывать Станнису о призраках, живущих тут. Когда же понял, что брат не пугается, тут же изменил свою легенду — он был мастером захватывающих историй. «Железные люди верят в Утонувшего Бога. Его главный враг — Штормовой Бог. Он насылает бури на корабли, неся разрушения и погибель. Ты знаешь, что эта башня — главное обиталище Штормового Бога? Слышишь, как он воет, хочет вырваться на свободу, только завидев корабль? А знаешь, каков он на вид, брат? У него чёрные провалы вместо глаз, косматые длинные волосы развеваются на ветру, а в худых бледных руках...» Роберт живописал свои истории всё новыми подробностями — до того дня, как «Горделивая» лорда Стеффона вошла в залив. Тогда он замолчал надолго. Роберта и Станниса впервые что-то скрепило, будто связало прочным морским узлом. Братья с рассвета и до заката обходили всю береговую линию, загребая чёрными сапогами мокрый тяжёлый песок. Прибой выбрасывал раздутые тела утопленников — сине-зелёные, как сама морская вода. Но отца и мать сыновья так и не нашли. Только в те дни все заметили, как невероятно похожи молодые Баратеоны — горе сделало их братьями не просто по крови, а по сердцу. Впрочем, лишь на время — пока в замке снова не зазвучал громогласный смех Роберта, пока Ренли не начал вновь играть в свои шумные, детские, наивные игры. Как бы там ни было, сейчас Станнис знал твёрдо — если и есть в Штормовом Пределе настоящий властелин, то это не он, лорд Баратеон, и не Штормовой Бог, и даже не призраки прошлого. Этими комнатами, коридорами, каморками, нишами и лестницами правил Голод. И обличий у него было множество: Голод говорил тонким голосом Ренли, Голод визжал мрачными песнями шута, Голод молчал, сжимая зубы, — как сам Станнис. Мейстер привстал с лавки при виде молодого лорда, но Станнис покачал головой: садись. Крессен сел и придвинул воспитаннику глубокую тарелку, на дне которой темнели остатки какого-то варева. — Я сильнее и моложе тебя, мейстер. Не будь глупцом. К тому же это точно последняя крыса в замке. — Вот именно, — улыбнулся Крессен. — Где уж мне эти кости перегрызть. — Значит, отдай Ренли, — отрезал Станнис. — У меня хватает дел, чтобы тут ещё с тобой препираться из-за крысиных костей! — Стало быть, отдам Ренли, — согласился мейстер. — Он вчера говорил, что пытался пожевать кожу на своих сапогах. Сказал, отхватил кусок. — Зубастый, как дракон. Следует сказать ему, что такие деликатесы нужно оставлять на самый чёрный день. С минуту они молчали, а после мейстер осторожно спросил: — А он не настал, мой лорд? Станнис глянул на него запавшими глазами: — Нет, раздери меня гром! — с неожиданной злостью ответил он. — Я пришёл к тебе, чтобы услышать слова поддержки, а ты — ты, как Пенроз и Баклер, будешь уговаривать меня не губить людей? Сдаться? — Что ты, мой мальчик... — Я не мальчик, мейстер. Я — защитник твердыни Баратеонов. Как бы я не относился к Роберту, предать его я не могу. А что будет означать сдача крепости, если не предательство? — Станнис отвернулся к окну, вглядываясь в вечно неспокойное море у замка. Кораблей Редвина не было видно в густом молочном тумане, но и медведь не видит капкана, прикрытого густой листвой. — Родители тебя хорошо воспитали, мой лорд, — тихо сказал Крессен. — Воспитали сильным и справедливым. Станнис отвернулся от окна. — Меня воспитал ты, — ответил он. Раньше Ренли влетел бы в покои мейстера, словно вихрь, но сейчас он, как и все в замке, был тенью. Бесшумно приоткрыв дверь, он зашёл в комнату и тут же уставился горящими глазами на миску с крысиной похлёбкой. Станнис кивнул ему, и младший набросился на еду, точно это были лимонные пирожные. «Последняя тощая крыса», — подумал Станнис. «И что мне делать дальше с этими синими глазищами, как сказать, что больше не на что надеяться? Не поймёт ведь». — Пжасти, — с набитым ртом вдруг сказал Ренли, и Станнис по привычке строго ответил: — Ты не простолюдин. Прожуй, а потом говори. Но кто его послушал? Это был Ренли, а Ренли всегда делал то, что ему хочется. — Пжасти, — повторил он, но через секунду всё же сказал уже нормально: — Прости. — За что? — поинтересовался старший. — Я не умею быть храбрым, как ты. Я боюсь, что мы все умрём. Мы умрём, да? Станнис? «Понял». Станнис снова повернулся к спасительному окну. «А вот и Пакстер, будь он проклят. Лучше бы туман висел вечно». Мейстер молчал, но это было понятно — Ренли обращался к брату. Станнис выдохнул, сцепил зубы и подошёл к младшему, неуклюже взъерошив тому волосы. — У тебя есть шанс доказать мне свою храбрость. — Правда?! «Даже сейчас он умеет радоваться. Мне бы так». — Правда, — кивнул Станнис. — Всё очень просто: ты должен жить. Ты будешь храбрым, если не оставишь меня одного, Ренли. «Как Роберт». Робкий стук прервал разговор — в комнату заглянул Кортни Пенроз. Вид у него был такой, словно он увидел привидение — хотя казалось, что в Штормовом Пределе уже нечего пугаться. — Лорд Станнис... Там... — Кортни даже взмок. — Вы должны спуститься вниз. — Вы толком можете сказать, сир? Или от голода съели свой язык? Кастелян замотал головой. — Люди в осаде становятся безумнее короля Эйериса, — заметил Станнис. — Идёмте, сир, посмотрим, чего вы так испугались. — Я с тоб... — Мейстер, — перебил младшего брата старший. — Расскажи пока лорду Ренли сказку. — Я уже взрос... — Какую сказку? — Ты с ума сошёл, мейстер?! — рявкнул Станнис. — Откуда мне знать, какую? — его голос чуть смягчился. — Только не про животных. Лица Штормовых лордов были похожи одно на другое — впрочем, неудивительно, это было лицо Голода, а не вассалов Баратеонов. Даже их гордые гербы сейчас казались жалкими, истрёпанными, серыми... Стоявшего посреди зала человека Голод не коснулся. Его карие глаза смотрели настороженно, но живо, и Станнису показалось, что он чувствует запах просоленной парусины. Солёные ветры никогда не покидали Предел, но сейчас что-то изменилось. А ещё пахло луком — луком и рыбой. Видно было, как Штормовые лорды жадно втягивают расширившимися ноздрями этот запах — того и гляди, набросятся на незнакомца и разорвут его на части. — Кто вы такой? — спросил Станнис, приблизившись к неизвестному. Герба на его одеждах не было. — Я привёз вам лук и немного рыбы, — невпопад ответил тот. — Отправьте людей к моей лодке, Ваша милость. Станнис не стал повторять свой вопрос — если это ловушка Мейса Тирелла, то повесить можно и безымянного. — Мы пойдём вдвоём, — хмуро произнёс Станнис и жестом остановил дернувшегося было вперёд Пенроза. У лодки Станнис взял одну из луковиц и вдохнул горький запах. — Моя мать, леди Кассана, вплетала цветы в волосы. Когда я был мальчишкой, и она приходила пожелать мне доброй ночи, я чувствовал легкий аромат этих цветов. А оказалось, достаточно года осады, чтобы лучшим запахом на свете показался этот, — он кивнул на луковицу. — Не знаешь, почему я вообще с тобой откровенничаю, кто бы ты ни был? — Меня зовут Давос Сиворт, Ваша милость. Станнис прищурился. — И зачем же ты, рискуя своей жизнью, пробрался к нам? Взгляд карих глаз уже не был настороженным — скорее, сочувствующим. А ещё — смелым. — Потому что вам надо поесть, Ваша милость, — ответил Давос Сиворт. Они возвращались в замок, когда как раз начало светать, и под восходящим солнцем привычно предстал строгий порядок редвиновских кораблей. Впервые Станнис смотрел на них торжествующе. В одном из коридоров раздался шорох, а через минуту пламя факела выхватило из тьмы фигуру Пестряка: — На дне морском сухие костяшки превращаются в руку, в правую руку, — напевал полоумный шут. — Я знаю. Уж я-то знаю.