Summer Solstice

Are you there? The memories bring a piece of light Are you there? The aching brings you back to life

Летнее солнцестояние. Самый длинный день в году и самая светлая, короткая ночь. Праздник, в котором сгорают все нечистые силы — и вновь объявляются на рассвете, возвращаясь из мрачных глубин бездны, преследуют едва заметными тенями. День, сотканный из огня и теней, из пылающих веток и по-летнему промозглого ночного ветра, из тлеющих углей и пугающих отблесков в безумной темноте. Ландшафт на мини-карте, показанный перед игрой, напоминает Дане вид большого города с высоты птичьего полёта. Много-много ярких огней, освещающих путь в темноте ночи. В темноте карта кажется нереальной, сказочно-страшной, словно логово какого-нибудь чудища. Новая карта. Новый турнир и новые правила игры, к которым нужно приспособиться. Знакомый с детства «захват флага», только вот вместо флагов — десять горящих в ночной темноте костров. Хитростью или силой их нужно захватить, превратив огонь в тлеющие угли. И всё это на фоне вечной ночи Карта выглядит поистине пугающей. На мини-карте территория казалась мирной, похожей на чёрный бархат неба, на котором боги щедро рассыпали горсть жёлто-оранжевых звёзд. Но стоило только надеть шлем, погрузиться в мягкую темноту без чувств — и, казалось, ты из неё даже не выныривал. Вода в фонтане играет искорками жёлто-красных отблесков огней, напоминая гирлянду, но праздничного настроения нет и в помине. Вся карта — большое царство огня. Темнота кажется безумно вязкой, тянущей, а в ней полупрозрачным маревом шастают тени. Кажется, замри на секунду — и время прервёт свой судорожный бег, и тени поглотят тебя, погружая в холодный, липкий сон. Клемент и Саша словно сливаются с окружающей темнотой. Их герои являются поистине созданиями ночи... как, впрочем, и Баланар, внутри которого сейчас был Лода. Тёмно-фиолетовая тень Меркуриал скользит по земле, оставляя еле заметный туманный путь. Полупрозрачная Энигма в ночи растворяется чуть позже, затем на линию, пахнув холодом, уходит Глеб. Даня тоже выдвигается на линию, лавируя между огнями, которые могут подпалить крылья. Оставаться одному на линии страшно. Подходить к реке — ещё страшнее. Тепло огня даёт иллюзорную надежду, успокоение. Даня стоит за костром, грея руки. Тоненькие синие ручки волшебного дракона тянутся к огню. Его треск напоминает урчание домашнего кота. Огонь — последний рубеж. Стоит только выйти — и начнётся бойня. На фоне вражеского костра тёмным силуэтом театра теней раскидываются кожистые крылья Бэтрайдера. Женский голос объявляет о начале битвы. Даня на секунду отвлекается от врага — и через мгновение Бэтрайдера уже нет в поле зрения. Даня пускает светящийся шар энергии в сторону вражеского костра. Шарик пролетает по прямой, освещая путь, и тонет в вязком мареве ночи. Горгульи встревоженно посматривают на светящуюся точку, исчезающую в темноте. От неё веет неправильной, опасной энергией. Энергия эта мощная, настолько же древняя, как и они сами — может, даже древнее. Каменные изваяния с удивительной лёгкостью встают на крыло и бесшумно отправляются в сторону, откуда пришла та самая энергия. Бэтрайдер появляется из темноты внезапно, захватывает его своим лассо, тянет в сторону. Огненные верёвки обжигают кожу, раскаляют воздух вокруг, сдавливают настолько крепко, что невозможно двигаться. Три мучительные секунды. Бэтрайдер что-то шепчет над костром. Пламя рвётся вверх, захваченный костёр взметнулся огненным столпом в небо и, рассеявшись в воздухе искрами, остаётся потухать на земле тусклыми углями. Прощальная песнь феникса. Проходят три секунды — и Даня свободен. Он рассыпает волшебный порошок, который еле-еле светится в темноте, и спешит скрыться. Нет времени оглядываться. Даня летит в сторону, летит рывками, пытаясь запутать врагов, оторваться, вырваться. Пахнет напалмом. Невыносимо жжёт глаза. Огонь следует по пятам. И Бэтрайдер летит за ним. Только бы оторваться. Убежать. Скрыться. Крылья обжигает болью. Резкий рывок в сторону — и деревья укрывают его в своей спасительной густоте. Любой шорох кажется враждебным, чужим, ведь в нём может скрываться что угодно: заливистый смех Аюшты и цокот её копыт, тяжёлая поступь медведя и лёгкие шажки его хозяина-друида, хлопанье жёстких крыльев Визажа или рык Баланара. Горгульи видят цель — забившегося в чащу, дрожащего, маленького дракончика. Они тихо клекочут: подумать только, существо, от которого веет древней энергией, могущественное существо, наблюдавшее рождение мира, боится какого-то недоумка на летучей мыши. Клёкот горгулий похож на смех гиен. Хозяин зовёт их. Приказ атаковать. Падальщики пикируют на фигуру дракона. Последнее, что видит Даня, - пикирующие на него каменные изваяния. Кто-то зовёт его по имени. Даня делает рывок вперёд — и темнота расступается. Вокруг стоят встревоженные сокомандники, организаторы турнира, техники... Взволнованно шумит толпа. — С тобой всё в порядке? — Клемент помогает ему подняться, осознавая всю неправильность вопроса. Он кивает, словно вытряхивая из головы ватную тяжесть, цепляется за плечо капитана и твёрдо встаёт на ноги. Техники рассматривают его шлем, кто-то спешит за инструментами. Из толпы выныривают медики. Даня покорно позволяет им снимать датчиками показания, разгибает локоть, чтобы они могли взять немного крови из вены — показания наномашин в крови тоже могут помочь. Они по старинке меряют давление, прощупывают пульс, смотрят на реакцию зрачков на свет. — Здоров, - улыбается врач и хлопает его по плечу. Клемент разговаривает с организаторами, спокойно пытается доказать что-то. Спокойствие быстро уходит, и в его голосе слышны стальные нотки, за которыми кроется едва скрываемая ярость. Из ниоткуда появляется менеджер, и вся команда собирается около капитана. — Продолжения игры не будет, - чётко, с вызовом говорит Клемент. - Мы предлагаем перенести игру на другое время, когда он придёт в себя. — Это невозможно, - пальцы организатора-хорька сплетаются и расплетаются. — Тогда мы объявляем техническое поражение, - берёт своё слово менеджер. Никто и не собирается спорить. Они медленно выходят из здания. Трое закуривают, и, кажется, стресс выходит из них вместе с дымом. Дым сплетается потоками воздуха в необычные узоры, которые быстро разносятся ветром. Из ниоткуда доносится клёкот. Из потоков дыма сплетаются жёсткие, кожистые крылья, тяжёлый клюв, острые когти. Дымная горгулья оборачивается камнем и глухо падает на землю. Даня удивлённо смотрит на землю. На земле нет ничего — ни горгульи, ни даже каких-либо каменных осколков. «Показалось? Нужно больше спать». Он смотрит куда-то вверх, где дым превращается в едва заметное марево. Несколько дней — и всё приходит в норму. Он благодарен команде за то, что нет сочувствующих взглядов, отношения, как к больному или прокажённому — только изредка проскальзывает осторожный вопрос «Ну как ты?» Он возвращается домой. Там тоже всё привычно и спокойно. Аэропорт приветствует привычным гулом самолётов и пробирающим шумом толпы. Летний ветер встречает его на выходе из аэропорта как верная собака, облизывает дождевой влажностью лицо, слабо толкает в грудь. Воздух на удивление свежий — после прошедшего дождя он упоительно пахнет озоном и свежими травами. До дома идти недалеко, всего лишь полчаса пешком. Дорожная сумка во время прогулки приятно давит на плечо, а весь город кажется обыденно-уютным, словно привычный мягкий плед. Гулко хлопает дверь подъезда. Зашуганно-тихо по углам крадутся тени, клацают острыми зубами. Горгульи, всполохом взрезав пространство, с гулким в тишине подъезда хлопаньем кожистых крыльев и яростным клёкотом несутся на него. Он прикрывает глаза рукой, защищаясь от хаотичных ударов крыльями, клювами и когтями, но птицы, звонко хлопнув напоследок крыльями, растворяются в пространстве холодным туманом. Туман острыми иголочками проникает в нос, в рот, заставляет Даню закашляться, закрывает глаза светло-серой пеленой. Вдох — и мир вокруг растворяется, опадая пепельными хлопьями куда-то в небытие. Он теперь знает, что чувствуют персонажи, заточённые в цифровой ирреальности. Они не чувствуют ничего. Если смерть ощущается так же, то она сама по себе уже была адом. Даня коллапсирует в свой мир, его сознание уходит, оставляя одну бессознательную вселенную, статичную и бесчувственную. Одна за одной сменяются эпохи, года сливаются в одну линию, идут, сменяя друг друга, вечности. В статичном пространстве нет времени, нет пространства и нет сознания. Его, Бога этой вселенной, в ней даже нет. Во вселенную извне рвётся страшная, излишне могущественная сила. Первое, что он начал чувствовать, - голос. — Привет, - Саша плюхается на стул, преувеличенно радостный и бодрый, а молодая медсестричка, уткнув смущённо взгляд в пол, уходит раскрасневшаяся. - У нас тут пока Инта прошла. Мы играли с заменой. Ты с ним, правда, вряд ли знаком. Ну что сказать... Всего пятое место, но это было круто! Они ходят к нему каждый день. Команда, родственники, друзья. Этакая негласная вахта. Кто-то заходит чаще, кто-то реже. — ...так вот, представляешь, они таки облетели Куро, как какого-нибудь актёришку. Это было что-то. Вокруг него девушки, автографы на груди, все дела, а он стоит и смущается. Куро, ей-богу, как благородная девица. Эхом доносится знакомый голос, вырывая его из бездны бессознания. Куро. Куроки. Вокруг возникают и множатся образы, но, прежде чем он их сможет уловить, растворяются где-то вдали. Он пытается их удержать, но они уходят, раня своими осколочными краями. Его вселенная нестабильна, она колеблется, но импульс извне недостаточно сильный. — Привет, - Клемент садится на стул и медсестра, напуганная, бледная как смерть, старается убежать. Он приезжает в больницу раз в два месяца. Тренировки отнимают много времени. Состав никак не может сыграться. Происходят какие-то рокировки, перемещения, пробы в другой роли — и, наверное, идея посадить Куро на Медузу была неприемлемой. Все в состоянии какого-то нервозного ожидания, нервничает и стендин. Они не могут найти понимания — и пусть тогда, когда с ними был Даня, у них случались споры, команда была в несколько раз сыгранней. Они его ждут. Они слишком привыкли к его радостной улыбке с утра, к стремлению обследовать все улицы в городе, куда они приезжают на турнир, к его шуточкам и приставаниям на интервью. Всё это слишком привычно. Они его ждут. Те, кого Клемент ждёт, возвращаются всегда. Возвращаются из отпусков и с работы, возвращаются из других стран и с учёбы в университетах в другом городе, возвращаются с прогулок и встреч с друзьями. Не возвращались только с того света. Тот свет явно не был заключён в алюминиевом куске металла, не был разрозненными, запутанными кусками сфабрикованного программерами кода. А, значит, оставалось только ждать. — Врачи говорят, что надо разговаривать с тобой, - Клемент вздыхает, ерошит волосы. - Знаешь, тебе, наверное, уже всё рассказал Саша. Слушай, парень, честно. Мы тебя ждём. Возвращайся, а? Пауза затягивается. Тишина давит — сейчас она тяжелее любой скалы. Рука Дани холодная и мертвенно-бледная. Она ощущается как фарфор, из которого делаются куклы. И пульс — тихий, размеренный, едва ощутимый. Клемент отпускает его руку осторожно: кажется, одно неловкое движение — и кисть разобьётся на кучу осколков. - Хотя, знаешь, возможно, Саша рассказал тебе не всё... Голос. До боли знакомый, привычный. Сначала из небытия возникают роем звуки, потом этот гудящий рой складывается в отдельные слова. Голос плавный, уверенный, спокойный. Рассказывающий о чём-то голос. Голос разрывает его бессознание, как бумажный пакет, наполняет всё вокруг чувствами, образами, эмоциями. Даже темнота вокруг обретает фактуру, цвет, вязкость, осознанность... Темнота расплывается, расползается по швам, словно расходится в театре занавес из чернильно-чёрного бархата. Из тёмного марева выплывают белые, вдоль и поперёк прохлорированные больничные стены. Белый режет глаза, белый некрасиво отблескивает всполохами, белый повсюду - как бесконечное напоминание о смерти. Он на койке. Простыни накрахмалены и очень жёсткие - словно спит он не на ткани, а на досках. Отвратительная больничная кровать противно-металлически скрипит при каждом движении. — Твою ж мать, - шепчет Клемент, однако на его лице возникает широкая улыбка облегчения. Даня встаёт, пошатываясь, с кровати, которая режет слух своим железным скрежетом. Мир пытается кувыркнуться, встать с ног на голову, но он, схватившись судорожно за спинку кровати, как за последнее оружие, переворачивает его в нормальное положение. — Ты совсем? Лежи! - И Клемент обратно усаживает его на кровать. Даня слабо улыбается. — Какое сегодня число? — Двадцать второе сентября. День осеннего равноденствия. Ночь и день вступают в равные права. Природа и всё вокруг находится в идеальном равновесии, наполняясь живой энергией. Вокруг суетятся врачи. Он должен лежать — и лежать овощем, после комы так быстро не восстанавливаются, он не должен уметь ходить вообще. Укол — и он опять на жёстких простынях. Клемент кому-то звонит, торопливо говорит в трубку слова и набирает следующий номер. — Сейчас они приедут, - он улыбается, улыбается широко и облегчённо. Ожидание окупилось сполна. Восстановление идёт слишком быстро. Врачи таскают его по обследованиям — МРТ, электроэнцефалограмма, водно-солевой баланс, многочисленные анализы крови. Даня уже знает, когда он должен дышать, когда должен не дышать, когда ему запрещается думать и моргать, когда он должен глубоко вдохнуть и задержать дыхание... Обследования выматывают. Врачи ставят многочисленные уколы. Несколько часов в день он железно проводит под капельницей, пока в вену текут различные растворы. Месяц томительного ожидания — и его выпускают из больницы, строго наказывая прийти на следующие обследования. Привычная ярко-жёлтая толстовка слишком контрастирует с утомительно-белыми стенами больничных коридоров, а её фактура приятно касается кожи после дубовых прокрахмаленных больничных простыней. Сестра поддерживает его, пока он спускается по лестнице — они до сих пор боятся, что он сможет не справиться с нахлынувшим головокружением, и тогда история, сделав виток, повторится вновь. Ветер бьёт в лицо, когда они выходят из здания больницы. Природа вокруг наполняет всё яркими, тёплыми красками, и ветер совсем не осенний — западный, тёплый. Опавшие оранжевые листья кружатся в весёлом хороводе на тёмно-сером асфальте. Асфальт серый, но даже серость его яркая, насыщенная, тёмная, совсем не похожая на неприятный серый цвет, которым окрашена снаружи больница. Даня оборачивается. Горгулья видит свою цель с крыши больного, неприятно-серого здания и, расправив крылья, бросается в полёт.