Хрупкие листья

      Жёлтые листья шуршали под ногами, пели об осени, плакали надрывно и горько, разрываясь на сотни осколков-звёздочек.       Хирако смотрел на небо, испещрённое белыми изгибами облаков, слушал плач листьев под ногами и жевал травинку, сорванную несколько секунд назад. Хиори, конечно, не оставила этот факт без внимания, назвала его «идиотом, толкающим в рот всякую гадость» и шлёпнула тапком. Но больше для проформы, чем от души.       Саругаки устала от игр. Устала от всего.       В глазах у неё – тоска.       Она шла рядом, засунув руки в карманы любимого красного костюма. (И где она его откопала?) Наверное, тоже думала о доме. Или о смерти. Хирако не знал точно, не мог сказать, но молчала она слишком долго. И это пугало.       Ветер трепал светлые волосы, – его или её… разницы никогда не было, – пробегал по коже, смеясь. Пытался вскружить голову, но ничего не выходило.       В этой осени было столько прозрачности, чистоты и грусти, а тишина резала по сердцу ножом и падала к ногам шёлковым покрывалом. Красиво, но так больно…       - Присядем?       Она кивнула в ответ на его предложение, устроилась на скамейке, поджав под себя ноги.       - Чёртов гигай, всё никак не привыкну, - ругнулась, отведя взгляд в сторону.       - И я не привыкну.       Никогда не привыкну. Не смогу. Жить так всегда не смогу. Всегда – это слишком долго, Хиори. Даже для нас.       - Идиот.       Сказала, чтобы он не понял. Не заметил. А по щеке слеза – крупная стеклянная горошина.       Хирако отвернулся, дав ей возможность прийти в себя. Будто это поможет. Будто есть ещё надежда.       Они жили в этом пыльном городе уже три месяца, а казалось – вечность. Худшую из тех, что были в его бесконечной жизни. Тренировались каждый день, сражались друг с другом, учились контролировать внутренних пустых и думали о доме.       Никто не говорил о произошедшем. Будто молчание могло что-то изменить.       А эта осень вся – молчание, и у Хирако зубы сводило от осознания собственной беспомощности. Оттого, что он позволил себя обмануть. Так глупо. Оттого, что дома на них объявили охоту. Но больше всего – от тихих слёз Хиори.       Нет ничего страшнее тишины.       - Поговори со мной.       Думал, опять обзовёт, но Саругаки только покачала головой, потом наклонилась, подобрала листик с земли и стала крутить его в руках. Затем, наглядевшись, протянула его Шинджи:       - Возьми.       Рука у него дрогнула, а она улыбнулась по-настоящему, – впервые за столько дней – вложила жёлтый листик в его раскрытую ладонь:       - Не надо, Хирако.       Он взглянул на неё с удивлением, а Хиори лишь пожала плечами, точно всё это и не значило ничего, но он-то знал, что это совсем не так.       И рассматривал жёлтый сморщённый лист, точно драгоценность, осторожно, боясь обломать хрупкие края, переворачивал его и вздыхал. Смешно, наверное, со стороны. Даже глупо, пожалуй.       Но Хиори не смеялась, смотрела серьёзно. Периодически отводила взгляд и всё искала что-то на небе.       Вечная Хиори.       Она не сказала: «Ты не виноват». Не положила руку на плечо, желая утешить. Не накричала от избытка чувств. Не обещала, что всё будет хорошо.       Саругаки доверилась ему. Как всегда доверяла, пусть всем остальным и казалось иначе. Но что они знали? Что люди или синигами вообще знают друг о друге?       И ему хотелось сделать что-то столь же значимое, потому что её слёзы – хуже всего на свете, а тишина…       Тишина таяла, пока он держал в руках жёлтый лист. Странно, что Хирако не заметил этого раньше.       Гул самолёта, крики детей на площадке, чьи-то шаги вдалеке… Как тебе это удалось, Хиори?       И надеясь на то, что не ошибся, Хирако взял её руку в свою, прижался к ладошке губами и почувствовал, как она вздрогнула, вздохнула, будто желая освободиться от неведомых оков.       В этом мгновении было что-то от вечности. От истины. По крайней мере, Шинджи так показалось.       А потом она вырвала руку и крикнула что-то о его «безмерной тупости». По родному так крикнула…       И они пошли домой, переругиваясь, и он убегал от неё, ломая ногами чужие, не знающие ничего и ни черта не понимающие листья. Кидал на бегу ехидные комментарии и слушал её голос, не разбирая слов.       Во всём была какая-то обыкновенность, надёжность, и Хирако чувствовал, что за ними, совсем рядом, притаилась и надежда. Он думал об этом, когда аккуратно положил высохший листок между страниц любимого справочника по джазовой музыке. И когда Кенсей спросил, «чем это он там занимается», Шинджи сделал вид, что не расслышал. Для Кенсея всё, что угодно, но только не это. Ведь, как известно, надежда у каждого своя.