Верность

В этот апрельский день солнце сияло особенно ярко. Воздух наполнился звонким гомоном радостных голосов и сотнями разноцветных бумажек и лоскутков, которые горожане бросали с балконов и крыш домов за неимением цветочных лепестков. Сегодня праздник, сегодня знаменательный день, веселись, народ! Танцуй на улицах, горлань удалые песни, пей дармовое пиво – прижимистый польский король сегодня угощает! Краков ликовал. Надменные шляхтичи и простодушные кметы, добропорядочные горожане и грязные нищие, степенные купцы и матерые разбойники, все сегодня были одинаково веселы и пьяны. Ибо великий праздник пришел на землю польскую. День избавления и примирения. Последний день, что поставил жирную точку в давней вражде. На старом рынке же царила совсем иная атмосфера. Здесь замерли в торжественном карауле королевские гвардейцы, здесь важно расхаживали польские рыцари, бряцая парадными доспехами, с гордым видом перешептывались благородные дамы. Здесь воздух был пропитан ожиданием и напряжением. Напряжением всех сил души, призванным скрыть злорадное ликование, недопустимое на встречах такого уровня. Но пройдет около часа – совсем небольшое время по придворным меркам – и они тоже станут веселиться и праздновать, как все. Но, чтобы сохранить лицо, уже после того, как их гости покинут рыночную площадь под звуки труб. Веселая музыка и песни горожан казались Гилберту траурным маршем, яркие листовки – нарядом шута, посмевшего заявиться на чьи-то похороны. Прусс шел в самом конце небольшой, но пышной процессии, и едва переставлял ноги. Белый плащ оплетал щиколотки, черный крест на котте, казалось, сейчас прожжет грудь. Преданый, оклеветанный… Так горько и больно Гилберту не было даже в тот день, когда он с борта покидающего берега Палестины когга смотрел на горящий Иерусалим. Тогда это казалось не столь ужасным, казалось лишь временным поражением. Тогда он считал, что придет время, и он вернется. И вместе с Артуром, Франциском и Родерихом вновь поднимет над Святым Городом знамя Креста. Он думал, что нужно лишь чуточку времени, чтобы набраться сил, взрастить новое христово воинство, зажечь сердца и умы идеей нового Крестового Похода. Настоящего, искреннего. Такого, каким был Первый. И все – прахом… «Я, Альбрехт фон Гогенцоллерн, герцог Пруссии и Гроссмейстер Тевтонского Ордена, клянусь тебе в верности, Сигизмунд, король Польши…». Слова сказаны. Слова вбиты в черный крест, как гвоздь в крышку гроба. «И больше открывать нельзя…» Байльшмидт не помнил, как покинул Краков, как полустертыми тропами шел сквозь польскую землю на запад. Он ничего не видел и не слышал, когда из придорожной рощицы раздался звонкий окрик: – Стой! Глупо было бы умереть от рук каких-то разбойников, но сейчас Гилберт даже обрадовался этому. Не все ли равно? Зачем жить после такого? Лишь тело не соглашалось. Тело упрямо обнажило клинок и нанесло удар. Звон клинков огласил притихшую рощу. – Гил, черт возьми! Тот факт, что неведомый разбойник знает его имя, Гилберта нимало не смутил. Перед его глазами стояла лишь одна картина: белое тевтонское знамя, пожираемое огнем. Мечи столкнулись снова. Привычный азарт охватил Пруссию. Умирать, так с музыкой! Сталь вновь зазвенела о сталь и в этом звоне отчетливо послышалась ярость. А следом в уши ворвался отчаянный крик: – Цыпленок! Гилберт вздрогнул. Дурацкое детское прозвище стерло мрачную картину тлеющего стяга, прояснило взор. Перед ним стояла Элизабет. Растрепанная, раскрасневшаяся, в охотничьем костюме, с обнаженным мечом в руке и глазами полными слез. – А, это ты… – он равнодушно убрал меч в ножны и шагнул вперед, аккуратно обойдя девушку. – Извини, не узнал сначала. – Стой, Гилберт! Он не обернулся. – Что было в Кракове? Он запнулся, но не замедлил шага. – Ты знаешь. Венгрия догнала его, вцепилась в край плаща, пытаясь развернуть к себе. – Гил, стой! Я должна… – Ты ничего не должна. Щелчок застежки. Белый шелк водопадом стекает по ее рукам на землю. – Прощай. Яростный вопль заставил Гилберта вздрогнуть. А в следующий миг Венгрия набросилась на него голодной тигрицей, повалила на землю и навалилась сверху. Пруссу на мгновение показалось, что она сейчас его задушит, а вместо этого… – Гил! Гилберт! Милый… Нежные пальцы ловко расстегнули пряжку пояса, стянули котту и занялись застежками кафтана. Брызнули в разные стороны пуговицы ее кафтанчика, пышные груди призывно качнулись. А сама Элизабет, рывком стянула с прусса штаны и уже покрывала поцелуями его живот, спускаясь все ниже. – Что ты делаешь? – голос был холодным и безжизненным Губы Венгрии мягко обхватили член Гилберта, несколько раз скользнули вверх-вниз. Безрезультатно. Боль души была настолько велика, что даже тело не откликалось на ласки той, которую Гилберт всегда втайне вожделел. Он осторожно взял ее пальцами за подбородок, притянул ее лицо к себе. – Что ты делаешь? Прекрасные зеленые глаза были полны слез и сверкали подобно изумрудам в лесном ручье. Ручье, водой которого были отчаяние, боль и… – Я просто хочу согреть тебя, Гил… – прошептала Венгрия. – Родерих не одобрит… – К черту Родериха! – вспыхнула она. – Неужели ты не понимаешь? – Не понимаю. И не хочу понимать. Сегодня… – Да-да-да! Сегодня! – зло выкрикнула Элизабет. Рука девушки завладела достоинством прусса, властно и жадно ласкала его. – Сегодня тебя все предали, бросили и унизили! Никто не протянул руку помощи Тевтонскому Ордену! – Так и есть, – он не понимал, к чему она клонит. Зато ласки Венгрии имели вполне ощутимый успех. – Но помимо Ордена есть ты! Она вскочила, яростно сбросила с себя сапоги и штаны. И прежде чем Гилберт успел что-либо предпринять, опустилась на него, вобрав в себя его член. Девушка сдавленно всхлипнула от боли, но не остановилась, и остервенело задвигала бедрами, насаживаясь на прусса. – Я… ох… не понимаю… – Глупец… – она прерывисто дышала. Соски грудей налились и затвердели, щеки покрылись румянцем. Пальцы Венгрии нашли пальцы Пруссии и переплелись с ними. – Неважно, кому отданы мои рука и сердце. Моя верность всегда будет принадлежать только тебе! – Верность? – злость смыла нахлынувшее возбуждение. – О какой верности ты говоришь? Давно ходят слухи, что Австрия и Венгрия хотят заключить союз с Польшей! Она зарычала, словно дикий зверь. Тело Элизабет извивалось от наслаждения, бедра поднимались и опускались, с каждым движением стараясь впустить член прусса как можно глубже. Гилберт мимо воли застонал, чувствуя, как в животе собирается сладкая истома. – Господь всемогущий, какой же ты болван, Гилберт Байльдшмитт! – она протяжно застонала. – Забудь же хоть на миг о наших странах! Моя верность принадлежит тебе! Потому что… потому что я люблю тебя! Натянувшаяся струна наслаждения, наконец, лопнула. Их тела изогнулись от сладкой дрожи, из горла прусса и венгерки вырвался громкий стон. Пальцы любовников судорожно вцепились друг в друга. – Я люблю тебя! Они долго лежали на мягкой траве под ласковым солнцем, и небо уже не казалось Гилберту угрюмым саваном. Стебли травы нежно щекотали обнаженные тела, ветерок холодил кожу, смывая возбуждение. Наконец Гилберт со вздохом поднялся и потянулся за одеждой. Элизабет молча наблюдала, как он одевается, склонив голову набок и прищурив один глаз. – Ты красивый. На лице прусса не дрогнул ни один мускул, лишь в глазах зажглись лукавые огоньки. – Я знаю. Она фыркнула. – И невероятно самонадеянный! – Верно, – Байльшмидт помрачнел. – Ну-ну, перестань, – Элизабет поднялась и положила руки ему на плечи. – Все будет хорошо. Ты еще всем покажешь. – Точно, – Гилберт улыбнулся. – До встречи, госпожа моя. Жди меня, и я непременно вернусь! – Плащ забыл, крестоносец, – хихикнула она, протягивая ему мантель, только что служивший им ложем. Пруссия накинул его на плечи. – Спасибо. – Не за что. А то точно замерз бы в пути. – За плащ – тоже. Венгрия улыбнулась. Обняла мужчину и поцеловала в лоб. – Ступай, мой рыцарь. Я буду ждать тебя. Он кивнул. Развернулся и направился прочь своей привычной пружинистой походкой. Пруссия ни разу не обернулся. Зачем, если он и так знал, что верная слову Элизабет будет его ждать, как и обещала? Девушка зябко повела плечами, подняла с земли кафтанчик и накинула на плечи. Взгляд Венгрии был устремлен вслед уходящему возлюбленному. – Ступай, Гилберт Байльшмидт, – тихо произнесла она. – В твоей жизни будет еще немало поражений. И тогда приходи ко мне. Приходи, и я превращу поражение в победу. Белый плащ с черным крестом развевался на ветру.