Отчаяние

Все началось в 1814 году. Да-да, черт возьми, именно тогда я все и испортил, и именно тогда я поступил как идиот и просто… Просто отдал Эйрика Швеции. Да, я отдал его, это тогда было вполне распространенной практикой, вот только… Наша с Норвегией уния была, пожалуй, не столько политической, сколько… Я не знаю, мне кажется, что тогда он меня любил, как люблю его сейчас я. Я практически спас его, в далеком 1450 году мы подписали договор, в котором я забирал его земли, его имя, и объявлял своим. Я советовался с ним, когда мы избирали монарха, да и в принципе… мы управляли вместе. Вы знаете, тогда он был другим, мой Эйрик. Тогда он чувствовал, тогда он улыбался. Позднее средневековье было периодом глубокого экономического упадка в Норвегии. Чума и эпидемии других болезней, свирепствовавших в 14 веке, унесли много жизней. Большинство крестьянских дворов, находившихся в прибрежных районах, опустели, доходы населения упали. Конечно, он страдал от этого. И только это, исключительно это заставило его согласиться быть со мной. Глупо думать, что тогда он по своей воле подписал ту бумагу. Нет, конечно.  Но триста шестьдесят четыре года - это большой срок. И за этот срок произошло так много… Наверное, я навсегда теперь ненавижу Францию. И чертового Шведа тоже, но я понимаю, что виноват во всем я. Я и только я. Больше никто. Потому что я его тогда отписал по договору.  А Эйрик, нет, правда, я не подумал тогда, что это его так заденет. Я объяснил все. Что я не хочу, но что приходится, ведь я проиграл, если так можно сказать. Он ничего мне не ответил, и тогда я впервые увидел такой холодный лед в его голубых глазах. Он объявил независимость, но кому какое дело, «восстание» было жестоко подавлено. И дальше он был со Швецией, который окончательно его… доломал. А может, это все я. Я ведь ни разу не поинтересовался его судьбой после 1814.  Нет, не подумайте, что я забыл. Просто я боялся, что он не захочет видеть меня, что он не подпустит меня к себе даже на пару метров, что я увижу в его глазах лед. Снова. 1905 год, я вел свою политику и усердно делал вид, что мне наплевать. А он сдружился с Кёрклэндом, этим наглым придурком, торговля, как же. Я же так ревновал к Британии, тогда еще Империи, над которой никогда солнце-солнышко не заходило. Я ненавидел Артура Кёрклэнда. Я отловил его в одном из портов, пьяного и злого, я прижал его к стене и наорал на него. Я сказал, чтобы не смел, не смел даже близко к Эйрику подходить, чтобы не приближался. На что он мне спокойно-спокойно ответил, что вообще-то с этим куском льда и говорить не хочется, но как торговый партнер он приносит прибыль. И что прибыль взаимна. И что вообще-то он не хочет ни с кем никаких, он трижды повторил, никаких отношений, что ему достаточно, знает он все эти союзы-унии-договоры, что правды в них нет, и что странам не стоит даже пытаться. «Послушай меня!» - сказал он. Но разве же меня отпустило? Да ни единой капли. Вторая Мировая не прошла для нас бесследно. Знаете, Россия всегда громко орет о том, как ему пришлось тяжело. Я не спорю. Но когда он орет, что я и Эйрик были заодно со свихнувшимся арийцем… Простите, тут я спорю. Он говорит, мол, мои люди сражались против него. А как, черт возьми, мне иначе было выжить? Я не он, Эйрик тоже не он, у нас население маленькое, земель не много, но черт возьми! Он говорит, мол, наших в войсках было много. Почему никто, никто и никогда не вспоминает о нашем движении Сопротивления? Да, их было мало. Да, не везде, но неужели не понятно, что мы не хотели лезть под пули? Нам тоже было не сладко. Когда тебя заставляют сражаться за то, во что ты не веришь, и против чего твоя душа, разве это проще? Нихрена. Когда война закончилась, я сказал Эйрику, что люблю его. Он сказал, что любил, и с того момента мы как бы «вместе». Вы знаете, лучше бы он сказал мне катиться к черту, тогда бы я не узнал, насколько все плохо. Во время войны я думал, что все дело в боли. В смертях и идеях, в тяжестях, что приходятся и на нашу участь тоже. Хотя… Я говорю «нашу», но на самом-то деле, тогда он убежал к Кёрклэнду на остров и переждал все там, выбираясь только на сражения, особо важные для него. Где нужен был дух.  Я был один, на самом деле. Я был против него, на самом деле. Мы однажды встретились в бою, он и я, и я бросил свой пистолет. Я сказал, что так не могу. Что никогда. Ни за что. А он стоял напротив, и всадил мне в лоб пулю, пока я смотрел в его голубые глаза. Плохо, что нации не умирают от такого. Мы от многого не умираем. До тех пор, пока есть хоть один человек, что считает нас своей нацией, мы будем жить. Поэтому и Кёрклэнды в полном составе живут. Никто ведь не может даже подумать, чтобы Шотландия помер, хотя его тогда не только пристрелили. Артур никогда не был закрепощенным в своих кровавых расправах. Многие считают его таким правильным… Они просто его не знают, этого морального урода. Он только для избранных белый и пушистый. Но мне дела нет до него.  Нациям не помогают антидепрессанты, знаете? Обезболивающие помогают, а они - нет.  Для наций психологи не могут прописать ничего, кроме совета: «Попробуйте подумать о хорошем». Да нихрена не получается у него думать о хорошем. Для него нет больше хорошего, нет и плохого, впрочем. Он больше нихрена не чувствует. А во всем виноват я, и все это продолжается с 1814 года. И война тут не при чем. Тут только я при чем.  Я ненавижу себя. Я люблю его. Мы живем вместе теперь, вы знаете? Это больно. Я прихожу домой вечерами, ведь днем я занят документацией и всем-всем прочим, я прихожу, и говорю ему «Я рад тебя видеть! Я так соскучился!». Я стараюсь быть веселым и жизнерадостным, словно бы мое веселье передастся ему воздушно-капельным путем, как простуда. Но это невозможно. Он даже раздражения не чувствует. Вот почему заразить болезнью можно, а эмоциями - нет? Я обнимаю его, я целую его, и я знаю, что ему больно. Больно от того, что он ничего больше не чувствует, и даже когда мои руки скользят по его светлой коже, он один на один со своей болью.  Он иногда спрашивает меня: почему ты грустишь, Матиас?  Я натягиваю на лицо улыбку, и говорю, что ему всего лишь показалось. Что все круто. И мы пьем вместе, мы запиваем боль. Он - свою, а я - его. Потому что очень больно любить того, кому больно за то, что он не может любить тебя в ответ. Мне иногда кажется, что мое сердце однажды даст трещину. А может, оно уже?… Меня считают счастливым придурком, но никто не знает, что я чувствую на самом деле. Я достаю Норвегию как могу, я пытаюсь расшевелить его, ведь только я знаю. Только я, а остальным наплевать. «Это характер», говорят они. Он не доверяет вам, и никогда не расскажет. Ударит, он больно ударит и пошлет к черту, так же тихо и спокойно. А мне он рассказал, что на самом деле у него на душе. Иногда я думаю, что не хотел бы я знать правду. Скажите, неужели я никогда больше не увижу его улыбки? Знаете, раньше я думал, что наплевать на чувства, если человек хорошо целуется. Нор удивительно целуется. Но от его поцелуев становится только больнее, потому что я знаю, что за ними безразличие, а за безразличием только боль. С меня словно сдирают кожу, когда он делает шаг вперед и обнимает меня за плечи.  Все заканчивается поцелуем, и после я не выдерживаю. Я отстраняю его от себя и ухожу. Это слишком больно. Он считает, что если мы переспим, он, возможно, что-то почувствует. А я трусливый, вы знали? Да-да, веселый Дания трусливый, и очень боится боли.  А еще я эгоист.  Я отталкиваю его, а кто знает, может и вправду это не безысходность в нем говорит, но я не верю. Я боюсь. Знаете, мы мучаем друг-друга, так сильно и больно, что, кажется, скоро один из нас найдет другого с петлей на шее.  Но, к сожалению, мы оба знаем, что такой галстук даст забвение едва ли на трое суток. Почему я знаю? Потому что я пробовал.  Отчаяние.  Знаете, отчаяние - это самое плохое. Вы скажете, «эмоциональная боль длится 12 минут, а остальное - самовнушение». А отчаяние - оно может годами длиться. Иногда оно сильнее, иногда почти незаметно. Когда напиваюсь, оно незаметно. Когда он обнимает меня, оно накрывает с головой. Я должен уйти, и тогда оно пройдет, но я больше не могу оставить Эйрика одного.  От меня мало пользы, но он говорит, что я отвлекаю его от плохих мыслей, и что он хотел бы меня любить. Поэтому я с ним. И навсегда останусь, какой бы не стала политика наших стран. Мне плевать на унии, союзы и все остальное. Прав был Кёрклэнд, правды в них нет.  Правда лишь в том, что у стран есть чувство, которое можно делить на двоих. И это не любовь, это отчаяние.