Тибидохские вёсны

Обычно единожды попав в кабинет Сарданапала, никто из вошедших его не забывает никогда - многие из случайно попавших на Буян лопухоидов или чиновников из Магщества приходили к одному и тому же выводу: атмосфера в кабинете главы Тибидохса поистине волшебная, а иначе никак и не скажешь. Огромная обитель Сарданапала почти всегда полна звуков: то щелкают о стальные прутья клетки черномагические книги в кожаных переплетах, то потрескивают бревна под живым, веселым пламенем в камине, то постанывает и завывает ветер за окном, то что-то кричат с драконбольного поля юные волшебники – кричат, конечно, не академику, зато слышно отлично. Верхний свет Сарданапал включает редко: обычно ему и посетителям вполне хватает пары-другой магических свеч на резном кофейном столике, непонятно как попавшим к главе белых магов, и отсвета огня в камине, цвет которого причудливо изменяется в зависимости от желания хозяина кабинета. Здесь всегда по стенам скачут живые блики огня и дивно пахнет сухой смесью трав, а еще, слегка - жасмином, спелыми грушами и яблоками, хотя, казалось бы, неоткуда; волшебство, не иначе! Золотой сфинкс чинно сидит на двери, иногда, впрочем, спрыгивая в комнату, чтобы поласкаться о руку академика или припугнуть непрошенного гостя, осмелившегося вторгнуться в чужие покои. И сфинкс, и травянистые запахи, и книги в клетке почему-то заставляют думать о чем-то успокаивающем, теплом и домашнем, но почти каждому ученику известно, как преображается кабинет перед визитом нашкодившего трудновоспитуемого волшебника, превращаясь из уютного и почти родного в царственный и едва ли не грозный (Альберту он порой напоминал кабинет Кавалерии или квартирку Белдо, что уж скрывать). У витражного окна стоит Поклеп, высматривающий что-то внизу, во внутреннем дворе; вся его скрюченная, ссутуленная фигура выдает напряжение, а его резкие движения - начинающуюся нервозность. Он то и дело оглядывается на двери кабинета, не обращая внимания на предупреждающий рык сфинкса и на негромкие, успокаивающие слова академика. С Поклепом Долбушин, ровно как и с главой Тибидохса, познакомился около двадцати лет назад - вернее, конечно, сначала познакомился с Сарданапалом и царственной рыжеволосой особой, называемой академиком «доцентом Горгоновой», а потом уже - с суетливым тибидохским завучем. «Вот, Альберт, знакомься - Поклеп, такой же старый сухарь, как и ты», - весело сказал тогда Сарданапал, представляя мужчин друг другу, хотя, по правде сказать, из них троих только он видел здесь хоть что-то занимательное и вызывающее улыбку. «Я бы попросил вас!..», - тут же взвился завуч, мгновенно покраснев от гнева до корней тогда еще присутствующих волос, а будущий известный финансист уже тогда заметил, что у этого мага явно неполадки с нервами - и в общем-то, заметил верно. Сам Долбушин теперь оказывается в кабинете Сарданапала далеко не первый раз: сначала - когда еще был студентом и только-только присвоил закладку – закладку мощную, добрую и, конечно, - чужую. После того, как хлопотливый Белдо (он уже тогда был похож на яркого попугая, впрочем, конечно, не такого пожилого) упорхнул, будущий глава второго форта, худой, испуганный и продрогший, увидел на площади толстенького бородача и медновласую высокую даму и, признаться, эти волшебники уже тогда внушали куда больше доверия, чем Дионисий свет Тигранович. Альберт даже не понял, как все произошло, но спустя какое-то время он уже сидел в душистом теплом кабинете, где академик быстро наливал в чашки какой-то травянистый отвар, доцент Горгонова церемонно сидела в кресле у камина, а Поклеп все так же сутуло стоял у окна, вглядываясь в темень парка внизу - двадцать лет вовсе не срок для бессмертного мага и неизменность завуча вполне объяснима. Второй визит на Буян пришелся на время кончины жены Долбушина, Нины, а крохотная Аня была оставлена с Андреем, еще не таким матерым и втайне любящим маленьких детей; а потом - тот же кабинет, рык сфинкса, резной кофейный столик и живые гибкие тени от камина, пляшущие по стене. В третий раз Альберт оказался здесь сразу после того, как Школа Ныряльщиков получила новую ученицу в лице Анны Альбертовны - и, пожалуй, это был тот самый случай, когда глава финансового форта наиболее остро и отчаянно нуждался в поддержке академика. Сегодня - его четвертый визит в Тибидохс, и Долбушин невольно горько усмехается: за двадцать лет здесь абсолютно ничего не поменялось. Академик сначала обыкновенно замирает словно в нерешительности, а потом, будто все-таки нашарив слова для странной, короткой беседы, начинает. - Знаете, Альберт, - осторожно произносит он, жадно вдыхая дурманящий аромат, поднимающийся от чашек с отваром, стоящих на столике; его молодецкие усы, не сцепленные зажимом, оживленно шевелятся и дразнят флегматичную бороду, а Сарданапал пока остается в неведении, что творит растительность на его лице, - все это временно. Все изменится - рано или поздно - и, разумеется, к лучшему. - Вы каждый раз это говорите, - спокойно и сухо отвечает Долбушин, упорно буравя взглядом свои худые колени и прочно зажатый между ними зонт, знаменитый даже у этих магов с Буяна. На академика финансист глаза не поднимает, и черт его знает, почему. - А каждый раз все становится еще более паршиво. Он говорит без обвинения, коротко и четко, просто констатируя факт; Сарданапал задумчиво кивает и все так же мягко улыбается, а плечи сутулого завуча нервно вздрагивают, но Поклеп так ничего и не говорит и даже не оборачивается от окна. Медузия, сидящая в кожаном кресле академика, устраивается поудобнее, грациозно сложив ноги и расположив локти на широких подлокотниках. - А вы пессимист, Альберт Федорович, - насмешливо замечает вдруг она, фыркнув совсем по-кошачьи. Вообще-то она редко прислушивается к разговору академика и его гостей; обычно волшебница сидит у камина за книгой, или дразнит черномагические книги, щелкая ногтем по прутьям клетки, или гладит сфинкса, или - что совсем уж необычно для этой суровой особы - вяжет длинный темно-бордовый шарф, так и не ставший за эти двадцать лет достойным примером аксессуара. Что касается Долбушина - этот лопухоид ее по-настоящему забавляет, как когда-то раньше забавлял Цезарь, с которым она чуть не сбежала из Тибидохса в Рим, и как кучерявый Пушкин, обещавший писать с Горгоновой героиню своей новой сказки - впрочем, доцент нежитиведения иногда думает, что называть главу второго форта лопухоидом не так уж и правильно. Пусть уж лучше действительно будет ведьмарем. - Веселее надо быть, - замечает потом она, дерзко и горделиво смотря в лицо поднявшего голову Долбушина; в ее кошачьих глазах - всего лишь насмешка и бесконечная веселость, и ей вообще-то все равно, какими там способностями обладает Альберт Федорович и надо ли ей прятать взгляд, как это обыкновенно делают другие. - Смотреть вперед, в будущее, например. Долбушин смотрит на Горгонову внимательно, изучающе, удивляясь этой напускной, ненастоящей веселости: она совсем не сочетается с узкими поджатыми губами женщины и с резкими чертами красивого лица, словно высеченного из мрамора. Раньше он видел и ее шипящие, живые, свитые в медно-рыжий клубок волосы, видел длинные красивые ногти, быстро очерчивающие на щеке провинившегося чародея руну молчания, и видел зеленые всполохи, срывающиеся с ее кольца, неизвестно как не опаляющие женщине руку. Видел – и теперь совсем не понимает этого лукавого блеска в темных глазах и насмешливых губ. Он Медузии так и не отвечает: волшебница, ровно как все буянские преподаватели, и так прекрасно знает, что будущего толком-то и нет – у ведьмарей, у ШНыра, у всего мира; человеческий мирок стремительно катится в тартарары, болото все расширяется, а граница между двушкой, задохнувшемся миром и людским – делается все тоньше и тоньше, намереваясь скоро исчезнуть без следа. Ибо когда задыхается кто-то один – должны задохнуться все. Оставшийся вечер три мага и Долбушин - ведьмарь? лопухоид? - просто молчат. Пьют чай, вдыхают терпкий травянистый запах отваров, слушают клацанье книг о прутья клетки и потрескивание поленьев в камине, вой ветра и тяжелое, хриплое дыхание все еще склонившегося к окну завуча. «Такой же старый сухарь, как Поклеп» осторожно крутит между пальцев ручку зонта, прислонившись спиной к спинке кресла и чуть прикрыв веки; в свете огня от камина, на этот раз желто-оранжевом, его лицо кажется еще более худым и усталым, с резкими скулами и острым подбородком. Золотой сфинкс, спрыгнувший с двери, лежит на коленях Горгоновой, мурлыча и прислушиваясь к негромкому шелесту книжных страниц, осторожно перебираемых волшебницей. Сарданапал потом еще раз говорит что-то успокаивающее, призванное вселить веру в дальнейшую жизнь и в счастье, Долбушин смотрит в одну точку невидящим взором, туда, где мелькают белые руки доцента нежитиведения, листающие книгу и поправляющие тяжелые медные волосы; он одними губами шепчет фразу «Смотреть в будущее», а потом горько усмехается, едва ли не чувствуя вкус этой иронии. Поклеп еще ниже склоняется к окну и передергивает плечами. Медузия захлопывает книгу и встает с кресла. …А потом Альберт вновь возвращается в серый задыхающийся мирок к ведьмарям, Гаю, эльбам и черному «Хаммеру», с пассажирского сиденья которого темными ночами можно инкогнито наблюдать за зданием Школы Ныряльщиков, в надежде случайно увидеть мелькнувшее в окне или на территории девчоночье лицо с каждой до боли знакомой чертой. Долбушин сжимает узкими коленями зонт и рассеянно перебирает пальцами по его ручке, зорко вглядываюсь в непролазную темень за тонированным стеклом; наручные часы со светящимся циферблатом безжалостно отсчитывают часы, минуты и секунды, но вот в пятом окне второго этажа слева гаснет тусклый желтоватый огонек энергосберегающей лампочки, и известный финансист сразу вдруг осознает, что ждать более не имеет смысла. - Домой, Андрей, - негромко приказывает он водителю, вскользь бросая прощальный взгляд в заднее стекло на белеющий фасад школы. Его телефон «оживает», жалобно позванивает самой классической мелодией, а потом обиженно замолкает, Альберт смотрит на экран – двенадцать пропущенных вызовов от Белдо, пестрого балетного старичка с клоунскими ужимками, полувсхипами-полувздохами и наиполнейшим отсутствием хотя бы понятия о нравственности. С Белдо хочется связываться чуть меньше, чем нисколько, финансист выключает телефон и отбрасывает его куда подальше; ему снова хочется вдыхать дивные ароматы отваров, смотреть на всполохи разноцветного огня в волшебном камине и слушать рык сфинкса и позвякивание вязальных спиц Медузии, а магия балетного старичка – всего лишь пустые фокусы, не более. Они и гроша ломаного не стоят, если признаться. Просто каждому человеку временами нужна своеобразная больница для сказок и иллюзий, способная излечить от раздирающей на куски тоски и внутренней боли; помогающая дальше жить, продолжать надеяться и верить. И сегодня, и завтра, и всегда.