El Tango de la Muerte

День не задался с самого утра. Ричард Брук просыпается с жутчайшей болью в горле в день прослушивания «Трамвай «Желание». Сонно потягиваясь в постели, он в очередной раз понимает, насколько бессмысленно и беспощадно его существование. Это должен быть мюзикл – не его жизнь, а «Трамвай». Это должен быть прекрасный мюзикл, а у него болит горло. Нагретое постельное белье пахнет порошком и одеколоном, потрескавшаяся еще во времена Карибского кризиса штукатурка на сером потолке грозится протянуть к нему свои древние иссушенные лапы в любой момент. Ричард поднимается с постели и поводит головой, разминая мышцы шеи. У него совершенно нет времени, чтобы хоть как-то привести голосовые связки в порядок: будильник он обычно ставит так, чтобы успеть одеться и выйти. Патетичное жилище с высокими потолками, обшарпанными стенами и скрипучими, местами почерневшими полами дышит в унисон со своим владельцем, пока он сонно одевается, пытаясь попасть конечностями во все нужные отверстия. На мгновение замерев перед зеркалом, чтобы причесать торчащие во все стороны волосы, Ричард выдыхает со свистящим «Ха», заметив у глаз новые морщинки. Жизнь не задалась с самого начала. В тот момент, когда он родился вторым. «Второй» звучит забавно и пугающе одновременно. Словно приговор на всю жизнь, до которого никому, кроме тебя самого, нет дела. Его, конечно, отсеивают на прослушивании. Ричард не расстраивается. Серая, поблекшая за зиму улица под ногами простирается до самого горизонта. Черные дома сужаются к небу, оставляя небольшой просвет, сквозь который можно разглядеть лишь типичные лондонские тучи. Ричард приподнимает подбородок и мотает головой, как мокрая собака. Дождь роняет редкие капли на него, его невнятную бесцветную ветровку и пустую тихую улицу. Порыв ветра выхватывает из рук временный пропуск в театр, который Ричард все еще мнет пальцами, и уносит куда-то в сторону проспекта. Ричард не злится. Иногда ему кажется, что гласность портит искусство, рвет его клыками, расшвыривает ошметки во все стороны. Каждый, кто хоть раз получил овации и похвалу на каком-нибудь третьесортном спектакле в дешевом клубе, попадает в ее, гласности, звериные зубы. Все – актеры, музыканты, писатели – становятся заложниками своих же почитателей. Мимолетная слава – сильнейший наркотик, и, как это бывает со всяким порядочным наркотиком, кончики пальцев сказочного блаженства ты ловишь только губами и лишь в самый первый раз. После этого все будет уже не так, не тем, ты будешь нуждаться в глотке опьяняющей известности лишь только чтобы выжить. Будет казаться, что малейшая неудача низвергает тебя в ад, но Ричард спешит обнадежить, что это не так – на самом деле ты уже находишься в аду. И где же, спрашивается, все эти идеалы и красота, которой прикрывается каждый человек искусства в своем стремлении получить дозу? Дай Бог, чтобы ты не потерял в нем свой талант, поставив на поток производство нерукотворных памятников. Ричард получает СМС об одном очень важном деле и сворачивает в супермаркет. В нем, на удачу, есть фармацевтический отдел, и совсем скоро он сможет прекратить свои страдания. Не в том смысле, в котором ты подумал, ему просто хочется купить леденцов от кашля. В нос ударяет запах выпечки и едва начавшегося гниения. Ричард рассеянно оглядывается по сторонам, проходя между рядами с фруктами. Красные яблоки ненатурально блестят, словно глянцевые, неужто кто-то польстится на такое? Впрочем, Ричард предвзят: он терпеть не может яблоки. Внутри горла нестерпимо чешется. Ричард закидывается сразу двумя леденцами и, проходя мимо фруктов обратно в торговый зал, рассеянно отщипывает от лежащей на прилавке грозди виноградину. Он не уверен в том, что именно должен сделать. В глубине супермаркета за стеллажами с водой стоят вина. Покоятся на красных бархатных подушечках за стеклом, словно младенцы в инкубаторах. Ричард подходит ближе и вглядывается в свое едва различимое отражение. Сегодня он выглядит не так уж и плохо. День налаживается. Ричард видит в стекле кого-то еще позади себя. Он оборачивается через левое плечо, чтобы посмотреть на потрепанного незнакомца, и глубоко вздыхает от того, как резко, внезапно, точно впивается его взгляд в лицо. Мурашки бегут по спине, словно маленькие человечки с обнаженными острыми кинжалами. - Джим?.. – недоверчиво говорит мужчина. Он пробует его словами так, как пробовал бы ногами топь. Ричард чувствует себя топью. - Я – его брат, - говорит он и, грустно улыбнувшись уголком губ, опускает взгляд. – Младший. Близнец. Мужчина молчит. - Меня зовут Ричард, - немного замешкавшись, он неловко протягивает мужчине руку. Он не знает, что именно нужно говорить. Мысли воображают из себя овец и прыгают в голове через заборчик, сбивая одна другую, перемешиваясь, путаясь. Белая, черная, черная, белая, черная. Или снова белая? Во взгляде мужчины что-то разбивается, но он стоически стискивает ладонь Ричарда в рукопожатии. От мужчины пахнет чем-то непонятным, но хочется вдохнуть полной грудью. Лампа, вмонтированная в потолок над ними, мерцает желтым. - А вы?.. – Ричард медленно моргает, полуприкрывая глаза. - Моран, - сообщает мужчина неохотно. – Себастиан Моран. Мы… вместе работали. Джим никогда не говорил брату, знает ли Себастиан о его существовании. Учитывая долгие годы их общения, можно было бы, конечно, предположить, что Джим хоть раз да упомянул о наличии столь близкого родственника, но… Зная брата, Ричард не удивится, если он ни разу не откровенничал о своей семье. - Я знаю, - Ричард загнанно, неуклюже улыбается, глядя Себастиану в лицо. – Джим рассказывал мне о… Вас. Он добавляет последнее слово многозначительно, давая Себастиану понять, что перед ним ломать комедию не стоит. У Морана ужасно усталые глаза, будто он не спал всю жизнь. - Сочувствую, - говорит он вдогонку. С лица Себастиана невозможно ничего считать, хотя Ричард почти готов поклясться, что Моран прячет снисходительную усмешку. Рич тянется потереть неожиданно занывшее плечо, и рукав его ветровки задирается, обнажая перед собеседником руку, обезображенную свежими шрамами. Такие остаются, когда режешь вены лезвием, и Себастиан абсолютно точно это знает. Ричард смущается и одергивает рукав. Все переживают горе по-разному, но некоторые предпочитают его не пережить. Некоторые хотят уйти вслед за усопшим. Ричард не так давно прочел в газете, забытой кем-то в метро, что по статистике 15% самоубийц составляют те, кто не смог смириться с утратой. На самом деле, Джим и Рич даже почти чувствовали ту пресловутую близнецовую связь, хотя людьми были совершенно разными и предпочитали не общаться лишний раз. И… Что удивительного в этих шрамах в таком случае? - Я… Тяжелые выдались месяцы, - Ричард зачем-то тянется рукой ко рту, теребит губы. Он нервничает. Он не хочет говорить об этом. Себастиан же не намерен с ним разговаривать вообще, и Рич уже судорожно пытается сообразить, что делать дальше. – Не правда ли? - Неправда. Себастиан разворачивается и уходит вдоль рядов с водой и соками, забрав с собой свой меткий колючий взгляд, ледяное спокойствие и усмешку под органзовой вуалью безразличия. Беспомощно глядя ему вслед, Ричард не знает, что делать. Он привык отступать. Он смотрит на отросшие чуть сильнее, чем на фотографиях, рыжевато-русые волосы и думает о том, что они могли стать друзьями. Могли стать любовниками – Ричард смущается от этой мысли и заставляет внутренний голос замолчать. Ему кажется, что если бы Джим смог услышать это, он бы ничтоже сумняшеся сломал брату нос. А Рич залился бы слезами и повторял бы удар за ударом, что это ведь совсем не важно – ведь Себастиан уже почти ушел. Но Моран останавливается. Он замирает, словно гончая, приподнимает мощный подбородок и чуть поводит им в сторону Ричарда. А потом возвращается. - Забери его вещи, - говорит он. Ричард снова оказывается во власти взгляда. *** Квартира Себастиана наполнена сигаретным дымом и запахом мытого камня. Ричард украдкой пытается вдохнуть поглубже. В молчаливой исступленной злобе Моран складывает в коробку вещи Джима: три костюма, две рубашки, футболка, серый свитер. Наручные часы. Запонки. Сворачивает галстук. Ричард сидит на неудобном обтянутом коричневым винилом диване и просто наблюдает. В доме Морана неудобно все – там слишком острые углы, слишком твердая мебель слишком нейтральных цветов, слишком тихо и неуютно. На всем лежит отпечаток руки хозяина. Моран такой же – колючий, острый, твердый. Ричард иронично думает про себя, что в кухне, наверное, стоит длинный черный стол с резными ножками, а за ним – добротные чугунные стулья с шипами на спинках. Что за человек может чувствовать себя комфортно во всем этом? То, с какой небрежностью Себастиан кидает вещи Джима в коробку, смущает на фоне общей тошнотворной педантичности. Ричард трет глаза. Потом трет еще и еще, и, когда Моран обращает на него внимание, Рич уже заливается слезами. Ну да, ему тридцать три, но Ричард никогда не стыдился слез. Более того, они помогали преодолевать жизненные трудности, подобные, например, той, в которой Джим вышиб себе мозги. Моран смотрит сначала растерянно, а потом его взгляд меняется на что-то вроде «Только не это, твою мать». Ричард вскакивает, чтобы отправиться на поиски ванной, и это настолько походит на истеричный порыв сотворить нечто непоправимое, что Себастиан хватает его за руки и прижимает к себе. Рич слушает мерное мрачное дыхание и чувствует себя топью. Он понимает, что Морану вряд ли раньше приходилось делать что-то подобное, поэтому сейчас тот стоит так тихо, а его вечное ледяное спокойствие щедро посыпано смятением, как мороженное ореховой крошкой. Ладонь Ричарда нащупывает ладонь Себастиана и чуть сжимает ее. У него большие руки, и Ричу кажется, что в последний раз его маленькие пальчики терялись так лишь в отцовской ладони. Слезы засыхают солью в глазах, режут слизистую напополам, и веки вновь переполняются слезами. Бесконечная трагикомедия. Свободная рука Морана лежит у него на талии. В заднем кармане Ричарда начинает звонить телефон. Не обычный рингтон – особенный. Современная вариация танго. Он кладет ладонь на крепкое плечо, будто бы приглашая, и Себастиан не возражает. Они танцуют танго прямо у Морана в гостиной, рядом с коробкой, в которой валяются вещи Джима. Джима, который их бросил. Шаги Себастиана такие же отточенные, как любое его движение. Губы Себастиана, чуть приоткрытые, на уровне носа Ричарда. Ладонь Себастиана прижимает его к себе чуть ближе. Телефон звонит. Они танцуют. Ричарда ведет, он едва дышит, ему не хочется, чтобы этот момент кончался. Он смотрит в глаза Себастиану пьяно, все плывет, но ему удается понять, что он ошибся. Его взгляд не похож на ножевое ранение. Когда Джим смотрит точно так же, оценивая, он словно скользит глазами, не задерживаясь ни на чем и видя все одновременно. Моран же цепляется, стреляет наповал. И Ричард погибает. Погибает в тот самый момент, когда Себастиан наклоняет его к полу, и время с пространством вокруг в нерешительности замирают. Когда Моран снова прижимает его к себе, телефон перестает звонить. Мелодия обрывается, и они возвращаются на землю двумя одинокими идиотами, танцевавшими танго в гостиной. Когда они отстраняются друг от друга, взгляд Себастиана вновь втыкается в кожу Ричарда где-то в районе бедра, оставляя сквозную рану. - Пошел вон, - холодно цедит он. Ричард застывает на месте. Почему-то Моран больше не хочет отдать вещи. Вместо этого он поднимает глаза и смотрит ему в лицо. И Ричард погибает. *** Ричард очень медленно поднимается в квартиру, тщательно считая ступеньки; а ведь он живет на восьмом этаже, и ступенек до него сотни. Он очень неохотно отпирает дверь и заходит внутрь. В глубине коридора у окна стоит мужчина, задумчиво подпирая рукой подбородок. Он оборачивается на звук, не отнимая ладони от лица. Он стоит против света, и Ричард видит только силуэт на фоне окна. - Я звонил тебе, - произносит он протяжно. Тень и больше ничего. Закрой глаза – исчезнет. - Да, да, я… Знаю, - поспешно отвечает Рич. Силуэт ныряет в ближайшую комнату, и Рич идет за ним. Мужчина, похожий на него, как одна капля воды на другую, садится в продавленное кресло и закидывает ногу на ногу. На журнальном столике рядом стоит нетронутый стакан апельсинового сока, и Ричард ловит себя на мысли, что не помнит, когда тот в последний раз ел. - Джим, послушай, я… - Дорогой, будь добр, заткнись, - Джим страдальчески сдвигает брови, прикрывая глаза. – Присядь. – Он кивает на кресло напротив так, словно это его квартира. Ричард быстро садится. Не то чтобы он боялся брата, просто с детства знает, что Джиму лучше не перечить. Но он все же пробует, так, как если бы пробовал ногами топь. - Может… - Джим вскидывает взгляд. Ричард несмело продолжает: - Может, не стоит так с ним поступать? Шрамы на руках ужасно чешутся, и он закатывает рукава, вволю предаваясь райскому греху. Расчесывать их, конечно, ни к чему, но за страдания всегда хочется урвать немного блаженства. Ради чего страдал? Двухсекундной демонстрации? Они даже не произвели на Морана впечатления. Зато Рич прекрасно помнит, как Джим сжимал его дрожащую руку, рвано проводя по ней лезвием, зажатым правой ладонью. Рич – правша, Джим – левша, но он сказал, что никто не поверит ровным аккуратным шрамам. Да, это было больно и страшно, но куда страшнее было наблюдать, как Джим заботливо перебинтовывает ноющие от боли руки брата. Как он говорит, что не хочет причинять ему боль. Как ни в чем не бывало готовит ужин, пока Ричард баюкает порезанные руки. Но… Кто поверит в такую жуткую историю? - Ричи, - Джим ласково приковывает его глазами к креслу, прямо как большой удав. – Я без тебя решу, как мне поступать. Но если ты хоть пальцем до него дотронешься, пожалеешь, что родился на свет. Понимаешь? Ричард знает, что ему просто не хочется, чтобы кто-то заботился о чувствах Морана больше, чем он. Вернее, думал, что заботится больше, чем он. Потому что никто не заботится больше. Так что Ричард просто понятливо кивает в ответ.