***
Что праздновали в тот самый день, она и не помнит уже, слишком много было дней, слишком много событий, потерь, обретений, абсолютно всего в ее жизни было слишком много. Остальное – и захочет, не забудет; память подобна револьверу Биски, бьет прямо в цель и без промаха. Но Биске то ведома жалость. А памяти? Рассвет прокрадывался сквозь открытые окна коварным лазутчиком, топтался на телах поверженных магов: война с зеленым змием тяжелее битвы магической, тут выход один – дезертирство, победителей нет. Почти. Считай, девчонка, и хмель ее не то, чтобы совсем не брал, просто добить вовремя никак не получилось. Один в поле не воин, и пить без компании, в одиночестве – отвратительная привычка, так ей тогда казалось. Карты не раз, и не два разложены, смеются только, бесстыдные. Дорогу сулят, пусть близкую, но трудную, печаль, разочарование. И любовь. Да, первую, да, глупую, да, несчастливую, но сильную зато. И верится не слишком, и страшно становится, ведь карты не люди, лгать не умеют. И она, в круговерти мастей и старших арканов знаки читая, не ошиблась ни разу. И будет так, как сказано. Но и сдаваться судьбе не собирается, руки опускать не научилась еще. Домой отправится. Пусть самая трезвая она тут, но без потерь не вышло. Марионеткой при помощи нитей управлять проще, чем телом собственным, даром, что первого она никогда не пробовала, а второе – так естественно у любого получается. Но алкоголь наговорил ногам чего-то, вот и решили, что сами могут дорогу выбирать, с разумом не советуясь, а тело с собой нести – и вовсе, излишняя роскошь. Зато, дорога, несомненно, та самая, семерка трефовая. Трудная, труднее некуда. На экзамен, разве что, за звание вожделенное, с отцом ее на одну ступеньку ставящее; но он не скоро еще, не о нем карты нашептали. Проснется Кана в такой печали – тоске, что хоть на плакатах ее рисуй. Агитационных. О вреде алкоголя лучше любого целителя расскажет одним своим видом. А после – в гильдию, любви навстречу. Кто за любовь у нее сойдет, не знает еще. Может, пиво. Холодное. Как головная боль пройдет, так снова его и полюбит. До следующей вечеринки, где меры не будет знать никто, а гулять откажется только какая-нибудь зануда, вроде Эрзы. А может, и Макао. Почему, нет. Хороший он, добрый и веселый, и на отца немного похож. Малость самую, но за это одно в него можно без памяти влюбиться. Вот она и влюбится. Чтоб без неожиданностей. Сюрпризы не любит, приятные сюрпризы – не из ее жизни история.***
Хотя не дойдет она до дома, чем дальше, тем сильнее ноги заплетаются, а мысли совсем легкие-легкие стали, на пузырьки в шампанском похожи. Подумала так, и сама над сравнением посмеялась; радость чистая, звонкая, как хрусталь. Зачем переживала, глупая? Найдет, где передохнуть можно, раз дорога слишком уж трудная оказалась, тут не семерка треф, а вся десятка будет. Свернется клубочком, верную колоду к груди прижимая, и будет принца ждать. Пусть ее на руках несет. А Макао – к черту, он все равно на Миру больше смотрит, и вообще женат. От Ромео и то внимания быстрее дождешься. Пиво же не ревниво, и это радует. Задумалась, препятствие не заметила, вихрем налетела. Пьяным. И что только в переулке этом такое препятствие замечательное делает: живое, высокое; да в час, когда рассвет крадется по пятам, гуляк всяких догоняя. Ранняя пташка, видно, этот принц. Она же принца ждала. И неплох вполне: плечи широкие, рубашкой фиолетовой обтянуты. Такое трогательно-прекрасное отсутствие вкуса где попало не встретишь. Ботинки тяжелые. Солидные такие. К ним бы и скатилась, но рука крепкая на шею опустилась, за шиворот схватила, рванула вверх,…удержала. Кана была за это благодарна. Упасть к ногам возлюбленного – звучит красиво, но нельзя же это делать так буквально. Тем более что «возлюбленного» она и не рассмотрела еще до конца, и вообще надеялась, что влюбиться ей предназначено в Макао, пока не передумала. Алкоголь не располагает к последовательности, и к здравомыслию он тоже не располагает. Поднимает глаза вверх, оценить прекрасность черт. Чисто номинально, чтобы узнать потом, не по рубашке же опознание проводить. Пьяной фее и обезьяна – вполне сойдет, если до дома дойти поможет. А в идеале – отнесет. На руках. И пусть будет хоть Эльфманом, в таком случае. Но нет. Не принц. Не обезьяна. Даже не Эльфман. Лаксас. Держит. Смотрит. На лице презрение легко читается, и еще что-то, что совсем никак уловить и классифицировать не получается. Принюхивается и морщится брезгливо, говорит что-то. Зря время теряет, Кана его совсем не понимает, разглядывает заворожено, как губы шевелятся, и только то. Слова все простые, знакомые, понятные, а необходимость в предложения объединяться саботируют упорно, разбегаются в разные стороны, и, кажется, еще и хихикают злорадно. Но голос приятный, улыбаться заставляет, жалобно, заискивающе так. Совсем ведь расслабилась, стоять уже и не может, висит просто. А рука очень сильной должна быть, чтобы ее так держать. Лаксас возводит очи к небу, словно призывая его в свидетели того, до чего же докатились маги одной славной и знаменитой гильдии, но бросить ношу тут, в подворотне совесть все-таки не позволяет. Кана вскидывается на плечо легко, но безжалостно: кажется, что из всех двухсот шести костей, составляющих тело этой самой гильдии надежды и опоры, штук сто находятся именно там, куда она приземлилась животом. Аж дух перехватывает от такого номера, зато мысли снова становятся шелковыми и послушными-послушными, как унюхавшие валерьянку коты. Видимо, опасаются повторения процедуры. И слух доносит исправно данное в сердцах обещание найти того, кто наливал такой сопливой девчонке и самого заставить столько же выпить. Постного масла. Стаканами его заедая, чтобы впредь было неповадно. А она уже взрослая, ей все можно, и пить, и гулять, если хочется, а вот указывать ей – нельзя ну совершенно точно никому. О чем и было сказано тоном категорическим и иного толкования не допускающим. Ей никто не ответил. Ее никто не слушал.***
С момента вступления в Хвост Феи до этого самого праздника, причину которого коварная память спрятала куда-то в самые дальние уголки сознания или просто потеряла, нечаянно, ее всегда окружало много народу. И всех она могла бы назвать своими друзьями, нисколько душой не кривя. Но все же… Ей всегда было одиноко. До сих пор. Странно. Лаксаса она, кажется, совсем не интересовала. Не бросил на дороге, отнес домой к себе, раз, где сама живет, сказать отказалась или просто не смогла, - уже много. Удивительно даже. Но чувство одиночества, взвизгнув жалобно, подальше отступило. В тень. До поры. А с чего вдруг, Кана и сама не понимает. У карт бы спросить, но, а ну как начнут снова рассыпаться водопадом насыщенно красных сердец вокруг Императора, издеваются словно. По-женски коварно так издеваются. И ну их, пускай под диваном, чем хотят, тем и рассыпаются, она даже ногой наступит, чтобы глупостей больше не говорили. А то они наговорят только, а она ведь наделает. Точно, наделает. Наслушавшись. Пальцы дрожат, то ли от выпитого, то ли от нервов, и пуговицу на рубашке никак не могут расстегнуть. А их еще так много. Пуговиц на этой трогательно-безвкусной фиолетовой рубашке. И ремень на брюках.***
Пробуждение не было печальным, и не было тоскливым. И голова не болела, берегла силы, ей предстояло еще так много осмыслить. Внешний вид, возможно, и мог испугать слабонервного, но слабонервных поблизости не наблюдалось. Никого не наблюдалось. Беглого осмотра хватило, чтобы определить: в доме она осталась одна. На кухне – кофе на видном месте, и ни ключей, ни записки, ни намека на то, куда отправился хозяин. Сварить кофе, и выпить его, медленно, неторопливо, с чувством. Не то, надеясь, что вернется, не то, боясь придти в гильдию и встретить. Второе даже вернее будет. Никогда не просыпалась в чужой постели, да еще так внезапно, что сказать и как вести себя не знает просто. Изобразить бы героиню среднестатистического любовного романа, так вот же, и не читала никогда. Остается бродить по светлым комнатам с огромными окнами, с высокими потолками. Носить с собой чашку, как знамя, как величайшее сокровище. Но кофе кончается. И терпение кончается тоже. Не вечно же сидеть здесь. Ключей нет, и дверь запереть не может. И хочет не слишком. Распахнет окна огромные, чтоб небо синее в них падало, и дверь распахнет тоже. Пусть знает, как одну оставлять. Она же обижена почти. Идет в гильдию, как маг из легенды, мамой еще рассказанной, к месту собственной казни, храбрости в себе не ощущает совсем. И спросить не у кого, карты так под диваном и остались, сердцами сверкают, другой колоды, новой, не припасла. Сама себе смешна: что за привычка от куска картона помощи ждать. И не в драке оружия, а в личной жизни совета. А девочка то взрослая, точно ведь взрослая, сама бы и решала… Кто-то там, судьбой заведующий, сжалился, и решать ничего не пришлось. Пока язык бегло и даже с задором отвечал на приветствия, глаза ощупывали пространство, силясь отыскать одну-единственную светлую макушку среди множества таких разнообразных, и подчас экстравагантных. Не находя. Мало ли мест, где еще может быть, мало ли у нее причин оставаться здесь, где кого угодно дождаться можно, если ждать уметь. Даже Гилдартса. Уж ей то это отлично известно, она – умеет. Осталась. Рассказы Грея об очередной драке слушает, о головешке нахальной и о девчонке вредной, которая ругаться запрещает, а саму побить даже вдвоем не получается. Одного ждала, теперь двоих ждет.***
Это было не раз: не имело ни малейших шансов на продолжение, но тянулось исправно из прошлого в будущее. Кана ведь многократно себя спрашивала, что же нашла то такого в нем. Время просыпалось сквозь пальцы, как разноцветное конфетти, стоять на месте не хотело, бежало стремительно. А ответа, как не было, так и нет. И вовсе она не собиралась его ждать, ей и без того есть кого. И верность хранить она ему тоже не собиралась, и не пыталась, и не думала. Другие как то сами не задерживались. Или не теми, кто нужен, оказывались. Или сравнения не выдерживали; врет ведь тот, кто говорит, что женщины не сравнивают. А Лаксас всегда возвращался. Пусть грубый, и цветов не дождешься, и ненадолго, но возвращался ведь. Никто, кроме него, никогда еще не возвращался к ней. И за это одно она ему все прощала. И что он делал, и как жил никогда не спрашивала.***
Первый звоночек через полгода прозвенел. Другая в нем тоже что-то помимо грубости внешней и надменности разглядела, и за это что-то полюбила. А может, и за надменность даже. И в руки тоже сама свалилась. И ждала также, и при встрече радовалась. И в чувствах своих была куда как откровеннее. Эвергрин в игры любовные лучше игр военных играла, только правила для них те же самые устанавливала. Никаких правил. Зато средства любые. Веер щелчком раскрывала, мир окружающий от себя отгораживая, и поверх веера глядела. Пристально. Приблизишься – в камень обратит, и стыдно не будет потом. А Кану даже за соперницу не считала, так, болезнь детская, максимум. А та все в веселье лихорадочном, сумасшедшем забыться пыталась. И получалось вполне, и не раз еще получится. Только забаву любимую бросила. Раньше сама всем карты раскинуть предлагала, да настойчиво так, согласиться проще, чем объяснить, почему не нужно. Теперь боится, всюду ей россыпь сердец кроваво-красных мерещится, да Император равнодушный. Сбоку где-то, рядом, рукой дотянешься, и далеко, всю жизнь бежать можно, и не догонишь. Королева с ним рядом. Посторонняя такая королева. Не из ее колоды даже, приблудная. Второй звоночек тоже был не за горами.***
Память суровая, память безжалостная, ни одного момента упустить не хочет, все бережно хранит, жадно, как скряга – копеечку. Фестиваль Фантазии всех почти собрал в этом городе с именем цветочным, всех приютил, всех заворожил огнями разноцветными. Это не маги постарались, кажется, это сама Магнолия – волшебная. Тут всем и совсем хорошо, у всех по венам вместо крови вино течет, густое, сладкое. Она кровь и не хотела проливать никогда, и не любила, а в том, чтобы вино лить – плохого не видела. Чем не шанс? Найти, в волосы вцепиться жадно, и даже страстно, и даже влюблено. Удивление легкое на лице увидеть, прежде чем глаза опустить, наверное, от смущения. Целовать губы обветренные, и на плечах ногтями узоры рисовать, да пуговицы на чем-то очевидно-нелепом расстегивать. Хорошо. Или Эвергрин найти, и тоже в волосы вцепиться, и тоже страстно, но уже совсем не влюбленно. Удивление в глазах рассматривать, недолго совсем, малость самую, но ей хватит; а после глаза закрыть, от магии древней спасаясь. Да губы тонкие разбить, и ей, и себе; а плечи синим разукрасить. Сильных магов себе в команду набрал Император этот неправильный, но и она еще руки опускать не научилась, докажет, что сильная. А Эве и вовсе никогда не проиграет, не может просто. Зашелестят карты решительно, вот где водопад сердец пригодится – оружие грозное в руках умелых. А потом они научатся как-то уживаться, мириться с существованием друг друга в таком узком и тесном пространстве жизни. И даже сочувствовать друг другу, наверное, научатся. Он ведь ни к одной из них не вернется.***
А каждое новое утро в гильдии чем-то неизбежно похоже на каждое предыдущее, и чем-то неуловимо отличается. Эвергрин из числа того, что всегда удивительно новое. Устроилась за столиком небрежно, вино из бокала потягивает, что делать, если идти никуда не хочется? Кана рядом с ней сидит. Ненависть кончилась, не успев начаться толком, для ненависти места не осталось. Карты по столу разбросаны, ворохом разноцветных пятен окружают, шепчут, кричат…нет смысла их слушать, и так понятно, где Лаксас, как на второй этаж поднимался, видели. И с кем, понятно. И даже то, что все на сей раз по-другому, ясно предельно.***
Сами ведь, обе, разные такие, такие одинаковые, любовь свою предлагали, он ее не просил. Принимал, и на этом спасибо. Потом и в себе нашел что-то от любви, что-то от нежности. Нашел, да и подарил тут же – Эрзе. Будто бы она знала, что с ней делать. Теперь подкрадывается к ней неслышно, со спины, приобнимает осторожно и что-то тихо шепчет на ухо. Немного снисходительно, немного очарованно. Кот нашкодивший, а не маг S-класса. Куда только вся надменность испарилась, с грубостью вместе? Скарлетт взгляд бросает искоса, в нем нет приглашения, в нем – вызов. Завоевать сначала нужно: задача сложная, никому решить ее не удавалось. Лаксас трудностей не боится.***
Мастер Макаров третий день пьет, третий день празднует. Он за детей рад, печени своей не жалея. Кана не рада совсем, но тоже пьет, и тоже не жалея. Время больше не летит стремительно, замерло, остановилось, но как заставить его двигаться вновь ей уже известно. Бутылка вина – вот и весь секрет. С собой ее возьмет, идя к цели стремительно: жизнь не то закончить, не то начать заново. К квартире подходит, сомневаться не думая. В дверь стучит требовательно и агрессивно даже. Это все луна. Полная. Плохо на сумасшедших действует, а она то чем не сумасшедшая? Эва откроет не торопясь. В сорочке одной, тонкой. Заспанная, допоздна засиживаться для цвета лица вредно, любая женщина знает. Не удивится, не обрадуется, не рассердится. Узнать только захочет, не ошиблась ли случайно адресом эта Альберона. И спросит тут же, сварливо. Кана отвечать не будет, вообще ни единого слова не скажет, вином припасенным только обольет, чтобы повод был прикоснуться ненавязчиво, губами в погоню за каплями броситься. Первую поймать, с ключицы на грудь стекающую, дыханием горячим обжечь: любой уважающий себя дракон такому дыханию позавидовать обязан. Разведку на местности производить тщательно, чтобы ни одна ускользнуть не смогла. Языком пойманные в линии и спирали выстраивать, карту мира обитаемого на теле рисовать. А что рисовать мешает, то – прочь. Ткань тонкую, атласную – прочь, очки – прочь. Ни к чему за тряпки и стекляшки цепляться, когда целый мир на кону. А если веко поцеловать осторожно и вдумчиво, от ласки опьянев, – и без очков не заколдует.