Флаг страны, которой больше нет

Выход из подземного перехода завален обломками стоявших когда-то на центральной улице лавочек — их трудно не узнать: изощренная ковка всегда потрясала мое детское воображение. Как сейчас потрясают его сваленные поверх всего этого металлолома обгоревшие куклы. С подплавившимися лицами и потекшими от жары глазами, они смотрят куда-то в потолок. Или в меня. Или в небо. Если оно еще есть — за дымом не видно. За дымом вообще мало что видно — и пока я, ругаясь и проклиная слишком узкие джинсы, пытаюсь перелезть через баррикаду и выбраться на поверхность, мой нос уже хочет обратно. Туда, где пахло вафлями, молоком... Можно даже хот-догами и сладкой ватой — но только не горящей резиной, не тлеющими деревьями и не… «Эй!» — слышится где-то впереди. И, отодрав от джинсов колючую проволоку, я замечаю в конце лестницы кого-то в форме. Он смотрит на меня ничуть не менее пристально, чем я на него. Даже удивленно. Лицо бледное, волосы под фуражкой седые. Или это дым все так рьяно окрашивает в серый цвет? А под ногами хрустит стекло. И с каждой ступенькой, что я приближаюсь к незнакомцу, глаза все сильнее слезятся от копоти. «Там дальше есть дорога?» — спрашиваю, хоть и вижу уже, что дорогой назвать это трудно. Здесь когда-то была широкая центральная улица — с цветущими весной деревьями, с бьющими в летнюю жару фонтанами и с неизменно бегущими к метро прохожими. Сейчас же это — узкая тропа между ржавыми машинами и коптящими шинами. Там, где асфальт еще не потрескался, видны надписи цветным мелом — на всех языках мира. Наверное. Но ни один из них мне не знаком. Трудно поверить, что это — мой город; улыбается мне беззубым оскалом обгоревших домов и осыпавшихся мозаик. От радуги над детским магазином осталось лишь две полоски: красная и оранжевая. Потому что «каждый — охотник». И он вовсе не желает знать, где сидит фазан. Ему плевать. Из черных окон валит дым. Он особенно странно смотрится, когда как будто грызет еще не лопнувшие стекла — те мутнеют, жалобно дрожат, но не сдаются. Эта война — чьей бы она ни была, давно проиграна всеми. И только одинокие обрывки плакатов все еще дергаются в судорогах, подхваченные пьяным от интоксикации ветром. Резина плавится. Под ногами хрустит битое стекло. А я смотрю туда, где каждый год торжественно ставилась новогодняя елка — не пощадили и ее. Война, поймавшая город с первым снегом, превратила зеленый символ праздника в угрюмый памятник человеческому безумию. И вот на потемневших ветках висят теперь безвольно грязные игрушки — засаленные и перепачканные смогом зайцы, волки и белки... Медвежата и ежики. Ангелы... А впереди опять завал; гора щебня, отчего-то заляпанная бордовыми пятнами. И черными кляксами машинного масла. Прощай, маникюр, ты был мне хорошим другом, но сыпучие шершавые камни теперь моим пальцам роднее — и я лезу вперед. Пытаюсь, по крайней мере. Вид сверху. Красиво. Если плотно закрыть глаза и вспомнить, что передо мной — широкий проспект. Старинные здания нависают резными балконами над выстриженными в причудливые формы кустами; где-то там, дальше, дорога уходит вниз, уводя многочисленных гостей города к полноводной реке и плывущим по ней катерам, к стеклянным небоскребам и... Только не открывать глаза! Где-то слышится смех — такой же едкий, как этот дым, которым приходится дышать. Дым разрывает горло, грызет кожу и с особой одержимостью охотится на глаза. Смех все равно угнетает сильнее. В ноги бьется принесенная ветром детская куртка — без одного рукава. Сгнившие венки и букеты цветов валяются вперемешку с помятыми пластмассовыми касками и разбитыми цветными плафонами от свечей. А над центральной площадью, будто бы созерцая раскуроченные сувенирные лавки, одиноко развевается приговоренный и расстрелянный флаг. Флаг страны, которой больше нет.