Последнее письмо

Мой генерал!       Я пишу вам последнее письмо, точнее, последнее письмо, которое я пишу из Парижа.       Париж.       Сколько же ярких красок переливается в этом слове! Сердце мое дрожит, глаза слезятся. Каким был этот город великим, как жесток он сейчас, как скоро он прерваться в руины! О, Париж! Безмолвный свидетель смертей и измен! О, Париж, прекрасный жестокий любовник, вечно молодой и дикий! О, мой Париж! Мой дом и моя тюрьма! Сена, моя ветренная подруга! Сколько ты видела за долгую свою жизнь, сколько узников, идущих на смерть, сколько изящных дамских ножек, сколько грубых, мозолистых пальцев прачек касались твоих мутных вод, скольких несчастных ты пригрела на своей груди!        Как я люблю вас, как ненавижу, и как мне жаль, что место моего рождения так далеко отсюда. Фамильный замок с окружающими его лугами и озерами - не сравнимы эти земли с грязной, пропитанной потом, кровью, слезами мостовой. Как это место притягательно и прекрасно! Еще в древности оно манило сюда галлов и римлян, манило монахов и проституток, ведших здесь войны за души и тела воинов. За долгие годы эти тропы видели шабаши, крестовые походы, гражданские войны, наблюдали за сменами королевских династий, застали они и мое время.       Моя жизнь, со всеми ее лихими прискоками и кружениями деревенского танца, блекла по сравнению с историями, которые происходили здесь раньше. Сколько сыновей провинциального дворянства почили в твоем лоне, о, Париж! И лишь мне одному, из ста, из тысяч, ты подарил столь печальную судьбу!       Я родился 5 октября младшим из семи детей и первым сыном в семье небогатого отшельника-дворянина - шевалье де Бомона,- в Тоннере, главном городе Иенского департамента. Моему отцу, которого я презирал и презирать буду до самой смерти, нужен был наследник, и, когда я появился на свет, радости его не было предела. Я рос в его безмерной любви и заботе, и, во время эпидемии тифа болезненный сын содержался в тепле и необходимых мерах предосторожности, при личном враче и четырех сиделках, в то время как такие же болезненные дочери умирали одна за одной. К концу бедствия в живых остались лишь двое его детей - моя прелестная старшая сестра, Лиа, и ваш покорный слуга.       Лию я любил больше всего на свете. Я рассказывал вам о ее смерти, подробности вы сможете найти в сводках секретной полиции, к которым вы, как генерал Национальной Гвардии, с легкостью получите доступ. Больше я рассказать не могу. Верьте в легенду о сектантах, о международном заговоре, о шпионской измене, я позволяю, ибо, стоит проронить мне еще слово, вы сочтете меня сумасшедшим. Секта Поэтов действительно существует, но ее суть состоит не в сатанизме; заговор так же дело их рук, но не спрашивайте больше ни о чем!       Нас осталось лишь двое. Имя того, второго выжившего, я не называл ранее, однако теперь, в миг нашего прощания, могу вас заверить: этого человека вы ненавидите, и знаете его как Максимилиана Робеспьера, лидера революции, что вот-вот обрушится на наши бренные головы. Если когда-нибудь вам удастся его задержать - в чем я, признаться, не уверен, - назовите ему одно имя, и будьте уверены, если осталось в нем хоть что-то человеческое, он раскается в своих грехах и поможет следствию. Имя это вы прекрасно знаете. В тот день, когда я остался в вашей спальне, вы слышали его в моих криках, детях жуткого кошмара, посещающего меня каждую ночь вот уже десять лет. Лишь вспомните, мой милый друг! Вы были так напуганы!       Я был напуган не меньше, поверьте мне. В ту ночь я осознал, что говорю словами человека, личность которого вам, возможно неизвестна, но для меня он был и остается дьяволом во плоти.       Вы восславляли короля и королеву, я же, помня, как он поступил со мной и моим недолгим, но горячо любимым другом, зная его истинное происхождение вскипел от ярости -но ярости благородной.       Вы спросили, в чем дело. Я же, отринув вашу любезность, вспылил и высказал всю гниль, что скопилась в моем сердце.       "Если вы верите в Бога, отчего я не могу верить в слово конституции?" - задал я вам пренеприятный и неучтивый вопрос. - Верящим в высшие силы движет ничто иное чем лень. Верить и полагаться на выдумки воспаленного и властолюбивого разума есть признание собственной слабости м не желания изменить этот мир, вступить в благородную борьбу; все это ведет к попранию истинных благ - свобод человека."       Я сказал все и это и от слов своих, не смотря на чувство стыда, отрекаться не намерен.Поймите: человек всегда считал себя выше животного, однако на самом деле ему есть чему поучиться у вышесказанного. Жизнь в современном обществе - такая же борьба за жизнь, как жизнь ланей в охотничьих угодьях, однако, если животное предпочтет разорвать больного, старого, умирающего противника и предоставить ему радость освобождения от земных оков, то человек будет медленно и расчетливо стравливать своего оппонента, не обращая внимания на его возраст, пол, статус.       Я жил разной жизнью, был одинок, путешествовал, знал любовь и достаток, а то жалкое существование, что я влачу на ваших глазах, лишь цена за весь пройденный путь.       Мне болезненно вспоминать обо многом из прошедший приключений - если можно назвать полную утрат и разочарований жизнь этим словом. Я с куда большей радостью вспомню день нашей первой встречи.       5 сентября 1783 года. Пасмурное серое утро, удушье, предвещающее скорый дождь. Широкая улица прекрасного города, прекрасного Парижа, примыкающая к Пале-Рояль - там десять лет назад я был пленником жестокой интриги и предательства одного из ближайших мне людей. На грубо сколоченном деревянном помосте стоит, гневно выкрикивая революционные речи, молодой мужчина. Если мне не изменяет память, сейчас ему уже двадцать два года, он сильно вырос, пополнел, красивые рыжеватые волосы скрыл парик, на потном носу блестят круглые дорогие очки. Это - новый Максимилиан Робеспьер. Народ, греющийся под тенью герцога Орлеанского могучим потоком стекался к его ногам, внимал каждому его слову, был готов его воспевать. Это был день, еще не последний и уже не первый, предвещающий новую, великую эпоху. Все, каждый возглас, любой напряженный мускул, все было символом века, когда Франция взошла на первую ступень грядущих революций.       Робеспьер все говорил и говорил, но я не слышал ни слова: не хотел слышать. Кровь пульсировала по жилам, необычно громко и сильно, причиняя мне боль каждым толчком. "Робин, - как молитву, повторял я это имя мысленно, но, сдается, я говорил вслух, боясь не услышать за шумом бешеного пульса самого себя. - Робин.".       Среди горожан мелькают синие мундиры жандармов Национальной гвардии. Окружающие косо и злобно поглядывают на них, плюя им же в спины и называя "Королевскими ищейками". Весь Париж ненавидит эту своеобразную касту, собственно, так же, как все и вся ненавидят друг друга в любом дне и часе нашего мира. Простите мне очередную грубость, но Национальную гвардию стыдно назвать кастой: в глазах горожан и дворянства она куда ниже. Ее солдаты - бывшие слуги, выросшие воспитанники сиротских приютов, бастарды, провинившиеся офицеры, обедневшие дворяне, - все они (и вы тоже) ничто иное, как пушечное мясо.       Но все же вы, предмет моего обожания и восхищение, выделялись из серой массы.       Я заметил вас почти сразу, что неудивительно, ведь вы увидели меня раньше и пожирали взглядом, сами того не желая. Меня пробрал страх до глубины костей, и причина этому ужасу была на редкость нетривиальна - я влюбился в вас. С самого первого взгляда. Мы были на равных: я находился в полной уверенности, что полюбил мужчину, вы - что увлеклись женщиной. Глупо, не так ли? До чего же забавную шутку сыграла судьба, сведя наши пути!       Мне было плохо, меня тошнило от слез и от одного только вида чудовища, в которое превратился смышленый и очаровательный ребенок. Я падал. Вы меня подхватили.       Все выглядело, как сцена из сентиментальной бульварной прозы - вы, в форме, высокий, жилистый светловолосый юноша спасаете из толпы торговцев и воров хрупкую девушку, при чем не слишком женственную - слава Богу, к тридцати годам я стал-таки походить на того, кем был рожден, то есть на мужчину. Между прочем, ваш слуга с того самого момента угасает от ревности.       Я чувствовал себя крайне дискомфортно, ведь сразу же проникся к вам нежной симпатией, но, как только по нелепой случайности наши тайны открылись, меня пробрал дикий смех, который, как вы помните, я долго не мог подавить. Вы - вторая Жанна Д'Арк!       Позволю себе напомнить, что это письмо мужчины к женщине, раболепного мужчины к прекрасной, непоколебимой женщине, и самое в нем место вновь признаться вам в своих чувствах. Перо не может передать иронии, в которой вы меня вечно осуждаете, так что, молю, не посмейтесь над словом "люблю" вновь, ибо я не знаю, как еще описать свои чувства.       После нашей встречи мир приобрел для меня новые краски. Череда черных дней наполнилась яркими огнями ваших глаз и звоном вашего смеха, и мне, бывшему дворянину, находящемуся на волоске от смертной казни за содомию, ничего не оставалось, как жить от встречи до встречи с предметом воздыхания.       Каждый вечер я ожидал пвашего слуги - который, как я понял, оставался в блаженном неведении по поводу моей половой принадлежности, что говорит о его высочайших умственных способностях, - и вы не можете представить той радости, коею я испытывал в те дни, когда скромное мое желание становилось явью. Ваш слуга (Андре, кажется, его зовут так, уж простите мне мою короткую память) привозит меня к вам. О, как я люблю такие вечера! Наши беседы о политике, литературе, поэзии и истории были отрадой для моих ушей после долгих лишений и издержек, но главная ваша милость заключалась в предоставлении вашему покорному слуге мужского платья. Мне льстило то, что оно было сшито по вашим меркам, но изрядно веселила его величина. Вы на голову выше меня, шире в плечах и так же несчастны, в вас я находил отраду, крохотная женственная часть внутри меня искала в вас защитника. Что вы жаждали получить взамен любви, до сих пор остается загадкой.       Я вас люблю. Есть ли оправдание этому греху? Вы непорочны и чисты, вы носите пчелиное жало под оперением голубя. Вы - белая роза, прекрасная, но карающая того, кто посмеет вас коснуться.       Та ночь... Я заживо похоронил себя. Я умирал медленно и верно, задыхаясь от вашей близости. Вы были особенно грустны, я стремился вас утешить. Десять лет в женском обличье я провел, легко перенося присутствие красавиц, для которых я шил платья в маленькой мастерской на площади N, но вы напомнили мне, что я мужчина. Я никогда не испытывал вожделения: каждое ваше движение наполняло меня неизведанными ранее ощущениями. Я весь дрожал, пальцы мои кололо иглами, тело плохо слушалось и горячело. Это была болезнь, лихорадка, чума, и носила она ваше имя.       Я держался до последнего. Я не должен был этого писать, но мы больше никогда не увидимся, так что омерзения на вашем лице увидеть не смогу.       Вы сидели напротив меня, я пытался скрыть свое возбуждение. Затем вы поднялись и скользнули ко мне, прижав руку ко лбу.       "У вас жар," - сказали вы.       Ответить было нечего; я просто кивнул.       Так я и остался у вас по милости вашего доброго недосягаемого сердца. Я спал на кровати дамы моего сердца, пока она не смыкала глаз все ночь, протирая мой лоб влажным платком, подносила мне воды, перебирала мои волосы длинными пальцами пианистки. Я действительно был болен, болен борьбой со своими демонами.       Как только я смог подняться на ноги, я бросился домой, в чем был, не боясь, что вместо скромной швеи кто-то застанет озверевшего от страсти мужчину в скромной квартире на тихой улочке. Я крикнул, что являюсь братом мадам Дюран, но никто этого не слышал - вернулся я днем, когда остальные жильцы работали, а ключница спала после обеда. Ворвавшись в свою комнату, я написал письмо давней своей знакомой, англичанке, занимающей в родной стране далеко не последнее место, и, найдя в своих вещах один важный предмет, напоминающий о моей связи с домом Бурбонов. Посылку эту я незамедлительно отправил по назначению.       Содержание того письма вам уже известно. Я уезжаю в Англию через два дня, и, если вы передумаете и примете мое предложение совместно покинуть Францию, я буду ждать вас, вашего слугу, вашей записки, как делал то уже два месяца каждый вечер.       Я дал вам слово дворянина. Честь остается честью, даже будучи обагренной пороком и позором. Я пообещал вам лучшей жизни, пообещал дать вам все, что может дать мужчина женщине, человек человеку, раб господину. И, я клянусь, небо падет мне на плечи, если я позволю этому обещанию сделаться нарушенным. И в Англии мне, возможно, придется притворятся горничной или фрейлиной, но вы - моя богиня,- получите то, чего я сам страстно вожделею: вы будете собой. Вы забудете о революциях, о самодурстве отца, об извечных интригах французского света.       И я осмелюсь сделать вам предложение, на которое вы, скорее всего, ответите отказом: я предлагаю вам стать моей женой.       Прекрасно зная, каким глупцом окажусь в ваших глазах, я все же нашел в себе смелость просить, молить о том, чего никогда не получу. Я научился читать каждый ваш жест, и давно понял, что ваше сердце принадлежит другому. Ах, неужели все мои надежды необоснованны? Неужели вы никогда не сможете принадлежать мне? Молю вас: если вдру я истолковал ваше поведение неправильно и мне есть, на что уповать, сообщите об этом немедля.       И все же я до сих пор не могу поверить,что вы любите этого человека.       С заверением в искренних чувствах, вовеки ваш шевалье Д'Эон де Бомон.