Лаконичность.

Солнце проснулось, умылось росою и к нам повернулось Рожей прыщавой, cо мной попрощалась старуха с косою, с тобою не знакомы, в кармане кондомы, а значит мы живы, а значит нас любят, и мы тоже любим, пусть так и будет и нас не погубит... Босиком по ледяному полу, подскользнуться на линолеуме, удариться плечом о серую стену в ободранных обоях. На кухне противно и громко хлопает форточка и капает кран, а еще совсем нет чистых чашек. Налить заварку в пол-литровую банку и выбежать на балкон, в одной длинной футболке, щурясь на холодное голубое солнце. Внизу шепчутся окоченевшие за ночь тополя, во рту горечь закисшего «Ахмада», допотопный мобильный молчит, ловя разбитым дисплеем блики белого утра. Я щурюсь, подставляя лицо поддернутому рассветной дымкой небу, и думаю… не о тебе, конечно. Я вспоминаю ночь синих-синих фонарей, когда перед глазами дергались цветные мушки, горло саднило от скрима, когда последняя сотка просажена в караоке и баре, когда я не помнила ни одного лица, кроме крайнего справа, которое было необычайно серьезно в этот блядский вечер. Цепляло, понимаете, взгляд полными губами и белой прядкой на лбу. Рок-н-ролл, маечка в облипку, кожаная куртка, этот классический начес и туфли на громадной платформе. А меня дома жених ждал. Секс и рок-н-ролл и старый Ibanez, Мой друг вчера умер, а сегодня воскрес, Кефир и молоко, тёртая морковь, Спасает не любовь, а секс и рок-н-ролл. А девять человек на одной «девятке» по магистрали. А чья-то квартира, залитая желтым светом, белые дорожки на темной столешнице, дым в форточку, магнитофон на подоконнике, и чайные кружки с водкой на дне. Бутылки из под пива под батареей, отчаянные вопли вмиг протрезвевшей девушки из ванной, кухня с дребезжащим холодильником, мое одиночество над изрезанной клеенкой и такие контрастные, солнечные яблоки на столе. Я смотрела на эти яблоки и думала, что я – одно из них. Им хорошо, они не слышат, как орет жертва насильников, как блюет в туалете пятнадцатилетняя дура, как в зале жадно делят порошок и роняют сигареты. Пресловутый Kiss из хрипящих колонок… Но это было не самое мерзкое, что я видела за этот вечер. Худшее было еще впереди. Худшее завалилось на кухню с размазанной помадой, в драных джинсах, сквозь дыры которых виднелись острые, детские коленки, с растрепавшимся белым начесом и невменяемым взглядом. Я посмотрела на нее. И умерла. — Есть еще выпить? – хриплый, прокуренный голос с полных, накрашенных алой помадой губ. — Тебе хватит, — презрительно морщусь, картинно стряхиваю пепел в банку шпрот. Это модно. — Глаза ебутся… — хватается за стол, наклоняется близко. Обдает запахом перегара, пота и тяжелых, густых духов. — Иди на-ахуй… — плывет все, плывет, и уцепиться не за что. Цепляюсь за сигарету, глядишь, поможет. А она внезапно вздохнула. — Не хочу я нахуй, — и аккуратно так, как барышня, уселась за стол, ручки сложила. А мне смешно стало. — А куда хочешь? – интерес распирал. — На рок-концерт… — мечтательно закатила густо накрашенные глаза… Он открыл дверь и скривился. — Бухая опять? Вот не пущу тебя сегодня ночевать! – хитрый-то какой, господи. — А я не ночевать, я за гитарой. Мой хриплый смех летел по подъезду, ударяясь о почтовые ящики и дверные глазки. Доброе утро, яйца и кофе сварены круто, а значит всё пофиг, Трогают пальцы новые струны, и барабаны. В кармане две деньги, хватит на пиво, а значит мы живы, А значит нас любят, пусть так и будет и нас не погубит... Подъезд заряжал холодом в поясницу, да и пальцы спъяну не слушались, но все хором завывали под мое дребезжащее брынчание, хлопали в ладоши и прикладывались к пиву. Зато она сидела так, как будто на ее глазах родилась сверхновая, – с широко распахнутыми, оказывается, голубыми-и… Я бросила гитару там же, и мы сбежали на крыши, ступая на шатких платформах невозможных туфель по дребезжащим железным лестницам. Я держала ее за руку, на ее голове был уже совершенный кипиш, а в глазах – совершенное пьяное счастье. Мы скакали, как дети, по темным асфальтовым полоскам, по белым полоскам, по бардюрам. Она сняла туфли и, держа их в одной руке, шла по невысокой ограде баскетбольной площадки, а я шагала рядом, разглядывая ее покачивающуюся фигуру. Мы замирали, обнявшись, где-то между потоков машин, на островке безопасности, и то ли от порошка, то ли из-за ее невозможных густых духов, мне казалось, что вокруг нас все движется быстро-быстро, сливаясь в один яркий поток, а мы здесь – навсегда, так и останемся, обвив руками тела. Мы бегали наперегонки в парке, пока не свалились на газон, хохоча и размазывая остатки косметики. Мы залезли в фонтан и бродили по колено в воде, отражающей огни какого-то учреждения, а когда после брели в обнимку по бетонным плитам площади, за нами оставались темные следы, по которым я еще могла вернуться, сбросив со своего плеча ее руку. Но мне совершенно не хотелось этого тогда. Мы встречали рассвет, сидя на ледяной лавочке, уверенными поцелуями согревая кожу, покрытую мурашками. Но я была уверенна, что вижу ее в последний раз. Кто знал… Солнце достало, с луной переспало, они лесбиянки, они так шутили, Нас звёзды бросали, нас ветром кусали — пусть так и будет и нас не погубит... Голубые глаза – как у куклы, стали совершенно пустыми. Мои, наверное, тоже. — Светка? – хриплый шепот, такой срывающийся, родной, но наводящий ужасающую дрожь. — Мм? – разглядывать стены в мелкий цветочек и не_думать, главное это. — А что дальше будет? – острые коленки мелькнут в кресле, поменяла позу. — А дальше… — усмехнуться так, будто тебе все равно. Тебе все равно, поверь. – А дальше увлекательное путешествие, Полин. И, спустя неделю, дикие крики и руки в крови. Зачем?! Ее истерики, мое безразличие, наш на двоих героин. Синяки на сгибе локтя, отмороженные улыбки, серое небо. Истощение, моральный мазохизм, пафосное небытье, серая мгла. Я не помню, что было с нами тогда. Я помню только пустые голубые глаза в какой-то клубящемся тумане и мою песню под гитару, последнюю, что я могла петь. Кто-нибудь вспомнит о нас? Умерли мы, живы мы? Какое сегодня число, какой год, какой век? Страшно выглянуть в окно – а если там все умерли, если нет больше никого? А мы – мы в блаженной спячке. Мы в домике. А ты металась, ты выла, как волчица, ты боролась – гордость, Полин? Страх? А однажды, застав меня сидящей на полу в коридоре, взяла за руку и заговорила о любви. Прости, что я тогда смеялась. Отрывисто, будто лаяла. Ты, Полин, волчица. А я шавка. Все правильно. — На философию тянет, — я скажу. — Вот и поступала бы на философа, — фыркнешь, затянешься. А мне уже и не смешно. Мне все равно, и это, наверное, страшно. Ты еще со мной о чувствах говорила – какие чувства, я тебя умоляю!.. Не издевайся над моей, погруженной в дурман, психикой. Мне не жалко, понимаешь? Ни тебя, ни себя. Мне пофигу. Я в домике. Увижу – сидишь гордая, спина прямая, колени к груди прижаты, взгляд еще ясный. Плевать, что руки исколоты, главное – взгляд, да? Ты даже в окно иногда смотрела, наверное, уйти хотела. Но мы теперь никуда друг от друга, мы повязаны. Одной ночью, одной песней под гитару. Моим личным рок-концертом, открывающим новую жизнь в завуалированной сказке про Алису и кролика. Если я поймаю кролика, ты не утонешь в море слез, выплаканных за жизнь? Ты улыбнешься, как чеширский кот, и перестанешь быть каменной волчицей-сфинксом, охраняющей выход во внешний мир от таких, как я. Я бы уже давно научилась летать, а ты не даешь. Дежуришь, ждешь меня. За руки ловишь, орешь. Уши закладывает, как орешь. — Ты тонешь в этом дерьме, — заявляла ты. — По реке плывет кирпич, деревянный как бетон, ну и пусть себе плывет, нам не нужен пенопласт… — хохотала я. Секс и рок-н-рол и старый Ibanez, Мой друг вчера умер, а сегодня воскрес, Кефир и молоко, тёртая морковь, Спасает не любовь, а секс и рок-н-рол. Вылив остатки заварки за перила, я вернулась на кухню. В глаза бросились голые окна – давно надо было повесить шторы. Давно надо было сделать ремонт. И убрать банки с окурками с подоконника, смахнуть пыль, поклеить светлые обои, завести цветы и кошку. Мне так хочется засмеяться, но я не буду. Я слышу, как скрипнул диван. Звуки ебанного Kiss, босые ноги прошлепают по полу, стремительный скачок на шею, фырканье в ухо. Короткий светлый ежик волос, белая майка и спортивные штаны. Домашнее. Торопливый глоток молока, шум воды в раковине – а я так и замерла посреди кухни. Скользнула взглядом по ампулам с лекарством, которое все равно не поможет, по протекающему крану, облупившейся краске на рамах, распахнутой форточке, пакету молока и поцарапанным кухонным тумбам. По дурацкой картинке чеширского кота, вырезанной из детской книжки и приклеенной на дверцу шкафчика. Она вошла в комнату неслышно, обняла со спины за талию, устроила подбородок на плече. Значит, сказала, что проснулась. А потом уселась за стол и требовательно вскинула на меня глаза. В мире так много серого. Наркомания, СПИД, первая ломка, первая неделя без уколов, болевой шок, из-за которого она теперь так мало говорит и смеется беззвучно. Каждое утро – Kiss и глоток молока, каждый вечер – взгляд раненной волчицы. Привычка слушать радио, сидеть на балконе, свесив ноги вниз, курить одну на двоих, переплетать пальцы и никогда не говорить о чувствах. А еще о будущем. Вытряхнуть в форточку пепел, выкинуть окурки. Провести пальцем по слою пыли. — Полин. В оконное стекло вижу, что она вскинула голову и внимательно смотрит на меня. Как жаль, что ее голубые глаза теперь такие мутные, серые… — Полин… Давай заведем кошку?