Давай подумаем — может быть, не сто́ит его прогонять. А? Живут же другие — и ничего! Подумаешь — медведь… Не хорёк всё-таки… Со мною происходит нечто ужасное… Доброе что-то — такой страх! Е. Л. Шварц «Обыкновенное чудо»
Быстро сказки сказываются (да о том всех в малолетстве ещё упреждают). А три строчки — и подавно. Мелькнули они — вот и войне конец. Что тебе сорок годов солнца, что миг. Одолело, стало быть, белое войско полчища чёрного ворога. Сдался ворог, засобирались до дому с победой эльфы заморские, племя звёздное, — да родню свою дальнюю и ближнюю за море звать стали. Были те эльфы востроухие, и слух у них был вострый да чуткий — особливо на каверзы какие али на подвох (иных из того воинства и чёрный ворог не заморочил ни разочка, как ни исхитрялся). И пуще прежнего сплотил их тяжкий труд ратный да победа над лихом. Опричь того, сдружились они средь тягот и с племенем младшеньким, человечьим, что востротой ушей не вышло, да и чуткостью супротив эльфов обделено было (чаще плясало под дудку ворога, нещадно расстроенную, а иные из того племени и по сю пору пляшут да вражьими устами вещают, как ни горько то). Битва на всех одна, и одна на всех радость — общая. А тем часом воевода вражий один-одинёшенек остался. Да и какой он теперича воевода — разве что бывший. Скован хозяин его, чёрный ворог, цепью зачарованной — да не гулять уж ему привольно боле. Разбежались ошмётки полчищ лихих кто куда, попрятались по глухим да тёмным углам. Обуял тут воеводу чёрного страх леденящий, дотоле неведомый. Да слабнуть стали путы, что в давнее время наложил на него хозяин, чёрный ворог, душитель окаянный. Приоткрылась тогда завеса перед глазами, кои издревле ненависть застила да злоба, и пуще ужаснулся он — делам своим лютым. И того он страшился, что падёт на него гнев владык заморских, что изловят его победители — и разделит он участь хозяйскую. Задумал он в тоске покинутости ту беду упредить. Разрядился бывший воевода во всё чистое — обликом сиятельным сердца смягчить — набрался то ли духу, то ли отчаянья, да и направился в головной шатёр войска белого. Но перед тем заозирался, смекая: что прихватить с собою — а ну как уж не доведётся воротиться? Огляделся — да и видит: ничего не нажил он за сотни годов в землях Срединных. Ничем не обзавёлся, опричь ненависти и страха народишка местного, да нескольких прозвищ на разных наречиях, равно срамных да позорных — таких, что и сказать стыдно. На худой конец, думал было носки тёплые взять — буде в чертогах Мандоса запрут его владыки заморские, — да в Мандосе, сказывают, ковры везде, куда ни ступи. Так и не взял. Двинулся налегке — идёт, думы невесёлые перебирает: готовится взаперти веков этак с пято́к рукавицы шить для землепашцев эльфийских. К ручным-то ремёслам он издавна привычен был и весьма в них искусен. Явился он наконец к предводителю воинства светлого, что был одного с ним роду-племени. Знавали прежде один другого, да много времени с тех пор минуло. Склонился бывший воевода смиренно, почтительно — в делах лихих каялся, отрекался от них да от чёрного ворога. Ответствовал на то собрат его, что не по чину-де ему суд вершить. Владыке-старейшине, мол, только и по силам то дело — надобно к нему за море путь держать. «Коли, — говорит, — лежит душа — воротиться к племени родимому, — так доро́га тебе ве́дома. Неволить не стану — ну а буде пожелаешь, на ладью возьму: отправляюсь вскорости морем». Видит воевода бывший: паче всякого чаяния не грозит ему пленение неминучее. Да только зашлось сердце его в смятении пуще прежнего. И страх перед владыками заморскими заговорил, и гордость взыграла: припомнил вновь рукавицы эльфийские, что давеча мерещились, — да и возненавидел ту думу. Распрощался он неловко да поспешно, прочь заторопился. Светлый военачальник тем временем вышел из шатра, вздохнул тяжко, возвёл глаза к небу, да и мыслит про себя: «Ходят и ходят: то отдай, то извини, — кабы вы знали, как вы мне все до́роги… Однако же, надо что-то делать». Поглядел было на море — призадумался, почесал в затылке, смекнул чего-то, да и пошёл туда, где волны бурные, лихие на берег накатывают… А бывший вражий воевода меж тем мимо шатров войска белого тихо бредёт. Чарами прикрылся, скользит плавно да незаметно. Рать светлая дружно о павших своих горюет, да о победе великой ликует. Закручинился он тут ещё пуще: одиноко стало — хоть волком вой. Завыл бы — дело-то нехитрое, привычное — да нельзя: эльфы кругом, все как один при оружии. Да ежели бы и без оружия… А ну как эльфы светлые, нездешние, заморские — да хором рявкнут… Да король ещё их из-за моря… а ну как зуб имеет… нет, никак не время выть — самое время убраться от греха. Пустился воевода бывший восвояси, страх да тоска одолевают. Куда да зачем путь держать — не ведает. Шёл, куда глаза глядят, — а глядели глаза на север — шёл, да и не заметил, как ночь в права вошла. Остановился он на горке, пригорюнился да изготовился было завыть по-волчьи. Тут вдруг — хлоп! — падает сверху незнамо что, аккурат перед ним, чуть по носу не задело — аж отскочил воевода с испугу. Видит — блестит чего-то на земле. Глянул он тогда вверх. А надобно сказать, к небесам уж давнёхонько не доводилось ему глаз подымать — всё больше под ноги смотрел: гнёт злых дум тому виною да заботы колдовские, чёрные. Глянул вверх — да и потерял дар речи (и уж тем паче позабыл, как выть собирался): мерцают в небе бархатном россыпью звёздочки ясные, ровно самоцветы дивные, а ярче всех звёзд — девица несказанной красоты. Сияет лик её в звёздном свете, а взор всё вокруг себя затмевает. Так бы и глядел на неё, не моргнув, глаз не отводя, без сна и отдыха. Тут вдруг заговорила девица — голос, точно колокольчик, звенит-заливается — век бы слушал: «Не подашь ли мне, любезный, метёлку мою серебряную?» Вздрогнул он тогда, будто очнулся, поднял с земли то блестящее, что чуть было без носа его не оставило, — видит: точно, метёлка. Серебряная, работы такой тонкой да искусной — залюбуешься. Уж всяко, не человечьей — да и не гномьей, и не эльфийской. Поглядел он на ту работу филигранную — и ровно застыл. Сколько бы ни минуло веков, и во сне узнал бы он руку, что этакую красоту сработала. Защемило сердце нежданно-негаданно. Стал он припоминать, как давно в последний раз самому доводилось развернуться душой во всю ширь да мастерством блеснуть — и не вспомнил. Только и показала память услужливо: камни чёрные крепостные, землю жжёную да морды клыкастые смрадные. Да ещё блох. Какой уж тут быть красоте, какому порядку — когда блохи кругом скачут да на тебя прыгают. Одна отрада: пойдёшь, бывало, ночью за мясом — для зверья пушистого, воротишься — а зверьё тебе радуется… Но, обратно же, тут тебе и блохи… Вынырнул он из памяти — точно из колодца, где что ни брёвнышко в срубе, то век, — печальней прежнего стал. Снова взор устремил на девицу, а в глазах у неё ровно свет — родной да далёкий — и словно бы теплей от него делается. «Не спустишься ли, — спрашивает её, — прелесть ясная, сама с небес на землю?» «Некогда, — отвечает, — мне попусту по земле расхаживать. Вишь, созвездия чищу: никому не могу нынче дело то доверить. Позакоптили-позапылили мне все звёздочки! То у них вулканы, то у них змеи огнём пыхают, то братец горы рушить взялся! Им война, а мне знай успевай порядок наводить». Принахмурилась девица — да от того ещё краше сделалась. «Порядок, стало быть, любишь?» «Люблю, — отвечает. — А болтать без дела не люблю. Подавай сюда метёлку». Подбросил он в небо метёлку серебряную, ловко подхватила её девица, принялась звёзды начищать — так ладно да споро — любо-дорого смотреть. А он меж тем всё допытывается: «Ну а за делом как же, драгоценная, нравится ль тебе беседы вести?» «Не с кем мне за работой болтать. Со звёздочками не больно-то побеседуешь: не отвечают они. Опричь одной, новой, — да её чистить не надобно. Верней, его. Верней, его и без того есть кому чистить. Да вот хоть намедни — схватился он со змеем огнедышащим — так, птицы сказывали, долго его супружница опосля того в эльфийский вид приводила… али хоть в человечий…» «И не скучно эдак в небе да в тишине?» «Не скучно. В небе да за работой отродясь не скучно, да и песнями себе помогаю, чтоб дело спорилось», — и завела тут девица напев тихий да ласковый — такой красоты, что словами не передать. Загляделся на неё бедолага наш, ровно зачарованный, про все горести разом позабыл, печаль-кручину как ветром сдуло. Звёзды в небе всё ярче разгораются, а на сердце всё теплее делается. А и позабыл уж он, когда такое пение слышать доводилось, от коего никому никакого урона нет, а одна только услада. Заслушался, да помаленьку и задремал. Отвык от колыбельных-то, го́ре луковое… (Эх, да что там: не он один.) Так до самого утра и продремал. Очнулся — а в небе ни звёздочки, и солнышко уж высоко. Протёр глаза, видит: никого вокруг, куда ни глянь. Потряс головой, будто сон прогоняя, а сон и не уходит. Только зажмурится — в тот же миг перед глазами девица давешняя, да напев её будто взаправду звенит. Уж и сам не ведает: то ли явь была, то ли померещилось всё. Одно ему ясно, как день: видал он прежде, во времена стародавние, ту девицу и слыхал, как поёт она, — да на мысли о том сил недостаёт, будто бы память в тисках кто держит. И то ему доподлинно ведомо, где искать её. Ну, тут уж он не долго раздумывал: подхватился с места, да ноги сами и понесли обратно, туда, откуда давеча пришёл, — не в пример дню вчерашнему, когда не знал-не ведал, куда податься. Ведёт его одна дума — о девице светлоликой — словно звезда утренняя. А с дороги, точно ветер попутный, другая дума свернуть не велит: что ежели пойдёт он прямо, то ничегошеньки-то не потеряет, потому как нечего терять ему нынче на белом свете, опричь тоски да страха, — ну а коли на месте останется, так, может статься, и вовсе не доведётся ему вновь девицу ту встретить, голос её услышать, да на работу её полюбоваться. И до того от мысли оной печально, что весь испуг, прежде одолевавший, будто рассеялся. Так и пришёл он обратно, в стан войска лучезарного, к шатру головному. Спрашивает светлого военачальника: «Кто девица та была, что звёзды вечор начищала в стороне северной?» — а сам уж ответ будто знает. Устало поглядел на него воевода светлый: «Сестрица то моя названная. Самолично в этот раз за уборку взялась, а то уж больно урон светилам силён был». «В землях заморских, — продолжает тот допытываться, — найду ли её, увижу ли? Дозволено ли то мне будет — хоть побыть от неё недалече?» «Себя допрежь найди, — воевода отвечает. — Ну что, здесь остаёшься али на ладью следуешь? Потому — место есть, а времени нет: вода подступает». «Не остаюсь». «Тогда, стало быть, милости просим, на борт добро пожаловать: как раз место освободилось одно — взамен груза ценного… выбывшего… такая уж его планида была». Так и отправился морем в сторону закатную. Прежде — чёрный воевода, а нынче кто — и сам не ведает. И вся та дорога одним мигом ему показалась: пролетела, будто в тумане, в мыслях о девице звёздной, да в расспросах о ней же и беседах с воеводой светлым. Тот только тем и спасался, что вместо себя беседу вести время от времени оставлял духа морского резвого, что неотступно за ладьёй следовал. О многом дух тот поведать мог страннику нашему, себя потерявшему, — было им, о чём потолковать на досуге. Долго ли, коротко ли, причалила ладья к берегу дивному, самоцветному. Предстал потерянный наш перед владыкой-старейшиной. Глянул на него владыка — видит: толковать с ним нынче, что воздух решетом черпать. Дело известное: не в себе молодец. Ну, как тут быть? Передал его владыка с рук на руки наставнику прежнему — мастеру, коего искусней не сыскать во всём свете, — для трудоврачевания. Стал молодец наш помаленьку — не медленно, не торопливо — в себя приходить. Уж и запамятовал давно, что отрадой великой ему было: знание да ремесло оттачивать и красоту земную творить. Трудится он в охоту да в радость, точно заново родился, а мысли о деве светлой всё не отпускают. И о том думает-гадает, как привлечь ему сердце девичье — чтоб не силой, не чародейством, — да как владыке-старейшине — коему та девица, словно дочь, дорога́ — показать волю свою добрую. Думал-думал, да и надумал: изготовить в дар ей диво дивное, что по нраву придётся да по сердцу, и все силы душевные к тому приложить. Устремил на то все помыслы, да вот беда: не знает он, что сотворить-изладить. Чем порадовать её, забот не добавив? Верно известно: милы ей звёзды. Ведь не звезду же смастерить: не те умения на то потребны, какие даны ему. А и мог бы — так ей только хлопоты лишние: больше звёзд — дольше уборка. Извёлся весь, а ничего не надумал. Говорит он тогда наставнику: так, мол, и так, хочу изготовить то, не знаю что. Пойду, куда глаза глядят, — либо найду вдохновение, либо не увидят меня боле на этом свете. Видит наставник: делать нечего, — отпустил, скрепя сердце. Пустился умелец наш в путь по землям благословенным, и ни слуху о нём ни духу. Никто не встречал его на просторах края дивного, лучезарного. Тревожиться стали и наставник, и воевода светлый (теперь уж — тоже бывший, воевода-то), и владыка-старейшина, и супружница его, владычица звёздная (потому как делила с супругом и тревоги все, и радости), ну а с нею — и дева ясная, что была ей помощницей верною. Доходят тут до компании нашей честно́й вести птичьи. Мол, видали птицы, как умелец-странник в море сгинул. Будто в волны не то зашёл, не то прыгнул — а что потом, то птицам неведомо: над водой боле не появлялся. За подробными вестями — это к рыбам разве. Ну, а с тех какой спрос?.. Закручинились уж было все, да тут вдруг, нежданно-негаданно, шум великий поднялся! Жители побережья морского жемчужного да окрестностей на берег высыпали — и стар (хоть с виду и не скажешь), и млад — поглядеть на диво дивное. Глянул тогда и владыка-старейшина с вершины заснеженной, облаками увитой, и видит: поднялся, слышь-ко, из моря остров, очертаниями — что звезда, красоты несказанной — и землёй плодородной богат, и недрами. И, будто, поднял тот остров над водою дух морской, а изготовил мастер, допрежь пропащий, внове нашедшийся. Ну, поднёс тут мастер, при большом народа скоплении, да с дозволения владыки-старейшины, остров звёздный светлой девице в дар — да вдобавок предложил ей руку и сердце. А ясно было, как день, — всем, вплоть до самого малого эльфёнка, — что этакими руками разбрасываться — расточительство недопустимое. Согласилась девица, допредь с владычицей звёздной посоветовавшись, — и началось у них то, что за окончанием сказок следует: жизнь семейная да будни трудовые. Да между делом стали они думать, как распорядиться драгоценностью великой, островом звёздным. С осмотрительностью к тому подойти решили — не вышло б никогда впредь размолвок, да с осторожностью — дабы избегнуть споров неприглядных. Ведь бывает, иной раз, заведут споры о ценностях: одни говорят, семейные-де то ценности, а другие — что, мол, общечеловеческие. А первые им отвечают, что студёная то былина, и что тогда-де всё вокруг общее, — ну, слово за слово, так и до ущерба хозяйству непоправимого недалеко, да долго о том рассказывать. Потому решили на сей раз эдак: пусть будет ценность общечеловеческая — из того соображения исходя, что, мол, лучшее — детям (и ещё того лучше, ежели младшим), всё в рамках программы «Жильё доступное». Так повесть к завершению подошла, а жизнь своим чередом потекла. Да ещё последствия разнообразные проистекли из описанного — иные заметные, а иные не очень. Стали дети на острове новом жить да развиваться культурно. А в семействе одном почтенном сон по наследству передаётся, чудной да дивный: стои́т будто под белым деревом на полянке хижина… Ах ты, батюшки, нет… Хижина — то ж не наша, то чужая… Избушка стои́т. А над дверью доска приколочена, и написано на ней: «гештальт». Закрыта избушка на клюшку. А полянка та на острове. Остров формы причудливой. Превращается остров в морскую звезду и ползёт… ползёт… и уползает. Вольно ему ползти: земля-то плоская. Ну, а потому как земля плоской осталась, Омерику так по сю пору и не нашли. Да и страну Новую (не то Морскую, не то Тюленью — кто её теперь разберёт, да и зачем?) не больно-то искали. Так что, оленей с лосями никто теперича не путает, а ежели берутся нонеча детишки на досуге эльфов (али вдруг гномов каких) рисовать, то чтоб на картинках тех эльфы были на одно лицо — такого днём с огнём не сыщешь (ну а гномы и подавно все разные). Тем паче, что с эльфами они и поныне в дружбе великой живут — и видятся временами. Потому ни про мастера искусного и деву звёздную, ни про всё их племя, а равно и про войско белое, ворога чёрного одолевшее, — никто отродясь слухов облыжных не распускал, поклёпа никакого не возводил — чуткости их, доброте да востроухости не завидовал.Часть 1
5 июля 2014 г. в 17:00