***
Первое, что я осознаю: теплый бархат кожи в своих пальцах, знакомый до мельчайших изгибов, такой безопасно-родной, что машинально вцепляюсь крепче. Пока часть моего сознания привычно сопоставляет личность демона с владельцем ладони, остальное затапливает острая паника: всюду меня окружает тьма. Не привычная темнота за закрытыми веками, нет, я чувствую, что глаза открыты, а та тьма, от которой сердце заходится, пульс набатом шумит у виска, а страх пускает в душе слизкие корни. К бледно-голубому огоньку чужого сознания я рвусь изо всех сил, как только замечаю его: слишком страшно оставаться один на один с этой тьмой. И лишь соприкоснувшись с новой памятью, через силу заставляю себя успокоиться. Беззастенчиво черпаю смирение и привычку к тьме у Альмы, жившей с нею всю жизнь. Ей проще: она просто не знала, как это — иначе, никакие услышанные описания окружающего мира не оставляли в ее сознании четкие рамки. Пропуская через себя ее воспоминания, удивляюсь и восхищаюсь причудливостью чужого воображения — единственного разноцветного места, которое она способна увидеть, даже не понимая при этом до конца, *что* видит. Кое-как справившись с практически инстинктивным желанием никогда не отпускать знакомую руку, все же расслабляю пальцы, чувствуя, что лучшим в этой ситуации будет довериться памяти тела: она еще никогда не подводила. Поворачиваюсь к «отцу» и безапелляционно заявляю, что Ян подходит. Не помню пока толком, для чего именно, но демон подходит всегда. С подробностями позже разберемся. Затем бормочу что-то о плохом самочувствии и добираюсь до своей комнаты: ноги в тоненьких тапочках на удивление споро приносят меня в убежище, а проворные пальцы привычно помогают добраться до кровати. Неожиданно я понимаю, что в собственной комнате могу ходить даже без тактильной поддержки — настолько знакома обстановка. Сворачиваюсь в клубок на постели — детское правило «Если я тебя не вижу, то меня не видно тоже» сейчас работает как никогда. Постепенно пытаюсь рассмотреть бледно-лазурные туманные завихрения новой памяти, убеждая себя, что в этот раз слияние жизненно необходимо: привыкать к полной слепоте с самого начала я не готов — слишком сильный удар по психике. Очень долго сопоставляю представления об окружающем мире девчонки со своими собственными зрительными образами. Самое странное, хоть и вполне логичное: в своем сознании Альма прекрасно могла представить себе совершенно любой цвет, но при этом никогда бы не смогла объединить его с реальностью — ведь как объяснить слепому, что этот цвет именно зеленый? Она пыталась, но все цвета у нее ассоциировались с чем-то тактильным: когда говорили «зеленый», она представляла траву, даже если речь шла о шторах или платье; красный был яблоком, коричневый — землей, голубой — водой и так далее. Ее интерпретация жизни настолько чуждая любому обыкновенному, но полноценному человеку, что всего моего непонимания просто не хватает для того, чтобы удивляться еще и выверту природы относительно нового пола. В конце концов, я уже давно не ребенок: отголоски собственного брака и двух довольно долгих жизней дают о себе знать. А так, с «закрытыми» глазами, даже проще. Куда больше непривычности анатомии меня пугает степень собственной беспомощности, пока я не понимаю, что Альма на самом деле не такая уж беспомощная, как кажется на первый взгляд. Да, я не вижу теперь даже яркого электрического света, но, прислушавшись, могу с легкостью разобраться, что делает в данный момент каждый находящийся в моем крыле дома человек. Различаю и легкое шуршание веника в прихожей, и закипающую воду на кухне, и тихое бормотание телевизора в малой гостиной. А сопоставив наши воспоминания, понимаю, что могу ориентироваться в поместье с той же легкостью, что и в своей комнате — во всяком случае, во всех хозяйских помещениях. Привыкнуть к темноте сложно, но все же подспорье у меня имеется, и немалое. Поэтому справлюсь. Вторая безмерно удивившая меня особенность заключается в том, что Альма использовала не только самый ожидаемый способ получения информации — книги, но и большую часть своей недолгой двадцатидвухлетней жизни посвятила музыке. Она была ее самым лучшим другом, ее способом выразить чувства и передать то, на что в детстве не хватало слов. Альма долго, намного дольше, чем обычные дети, училась играть на фортепиано, но, в конце концов, смогла достигнуть действительно невероятных высот. Даже я, не слишком в первой жизни увлекавшийся клавишными, нахожусь под впечатлением от ее мастерства. Более того, последние несколько лет она сама писала музыку, иногда накладывая на нее свои стихи… Впервые встречаю настолько творческий вариант своей судьбы. Хотя он, вне всяких сомнений, лучше Хауэровского. Контролируя слияние нашей памяти, я в некоторой степени с исследовательским интересом отмечаю, как постепенно этот музыкальный яд проникает в мою душу, занимая там место определенно не менее важное, чем благородство и доверие к миру Селестена — до этого. Моя собственная душа начинает напоминать одеяло, порванное в нескольких местах из-за неаккуратного обращения и теперь постепенно заштопывающееся, вот только нитки и ширина стежков каждый раз — разные. Любопытно будет посмотреть на результат такого эксперимента. Условия ведь на самом деле достаточно лабильны: я вполне мог не впускать воспоминания Альмы и обойтись собственными силами в освоении нового жизненного промежутка, как это почти случилось в Германии. То есть, в моей власти изменять, структурировать, урезать количество информации, меняющее мою душу. Каждая из жизней преподносит мне своеобразный урок: не всегда светлый, но всегда — важный. Посмотрим, чему же меня хотят научить в этой. Освоившись в достаточной мере для того, чтобы доверить телу частичный контроль над перемещениями, я вновь спускаюсь в гостиную: демон, видимо, за время моего отсутствия успел обустроиться в отведенной комнате (не забыть бы уточнить, где она расположена) и теперь довольно мирно беседует с моим новым отцом. Пока достигаю двери, невольно отмечаю, что двигаюсь очень тихо, почти неслышно даже для моего обостренного слуха, а в голосе Яна, меж тем, могу различить больше эмоций, чем когда-либо. Какая удобная компенсация, однако! — Альма, тебе лучше? Может, вызвать герра Шульца? — голос отца звучит обеспокоенно, улыбаюсь: — Не нужно, просто ненадолго заболела голова. Сейчас я готова продолжить знакомство с герром… простите, забыла ваше имя… Шуршание ткани костюма и движение воздуха — никогда бы не подумал, но я действительно неплохо понимаю, почти *вижу*, что делают окружающие. — Себастьян Микаэлис, фрёкен, — учтивый полупоклон и новая попытка заполучить мою конечность. Подавляю в себе безотчетное желание протянуть ее навстречу и довольно изящно, надеюсь, уворачиваюсь от демона, устраиваясь в кресле. — Думаю, раз мы будем играть дуэтом, то стоит перейти на менее официальные обращения, — делаю вид, что задумываюсь и через несколько секунд добавляю: — Решено, вы можете называть меня по имени, а я, если вы не против, немного сокращу ваше. И, кроме «Яна», ничего придумать не могу, уж прости меня, демон. Две буквы — максимум, и то в горле неприятная сухость возникает. — Как будет угодно, Альма, — вежливо отвечает тот. Ох, до чего же приторная у него вежливость! Раньше как-то не замечал. — Думаю, вы можете называть меня… — короткая заминка, — Яном. Ой-ой, у этого тела опять проблемы с контролем мимики: не могу удержать брови в адекватном положении. Он сам — сам! — предложил именно это имя? Неужели еще помнит о Губерте? — Ян, значит? Как вам угодно, — откидываю голову на спинку кресла и лукаво улыбаюсь. — Расскажите что-нибудь о себе. Ян проходит и опускается в противоположное кресло, а отец говорит что-то о спелых яблоках и исчезает за дверью. Мои новые родственники настолько очарованы демоном, что оставляют с ним наедине слепую девушку? Допустим, я знаю, что ничего не случится, но люди-то нет. Странное время… — Что ж… Я держу класс в Стокгольме последние шесть лет. Иногда соглашаюсь на индивидуальные занятия… — Такие, как эти? — Верно. Не женат, детей нет… — …не привлекался… — …не привлекался… Что? — Либо вас не ловили. В таком случае, вы очень расторопны, — серьезно говорю я, сожалея, что не могу увидеть сейчас его лица. — Кхм… Возможно, вы хотите узнать что-то определённое? — Нет, успеется. У нас достаточно времени, чтобы узнать друг друга поближе. Во всяком случае, я на это надеюсь. — Тогда, может, вы сыграете что-нибудь? — мягко спрашивает он. Таким тоном только с душевнобольными разговаривать. Но желание услышать мою игру вполне ожидаемо; проблема только в том, что я не уверен, смогу ли. — Разумеется, — вежливая улыбка в темноту, и я привычными для тела движениями добираюсь до стоящего у окна пианино. Банкетка обтянута чуть шершавой кожей, слегка потрепанной от частого пользования; опускаюсь на нее и замираю на мгновение перед тем, как прикоснуться к инструменту. Я панически боюсь, что у меня не получится. Раньше никогда не было проблем с использованием навыков других сущностей, но в обоих случаях — с Селино и Хауэром — знания были в основном теоретическими. А сейчас придется импровизировать, ведь даже для исполнения классического произведения его необходимо прочувствовать. Стоит ли говорить, что без *моей личной* практики это представляется довольно трудным? Все же протягиваю руку, приоткрываю крышку и дотрагиваюсь до гладких клавиш. И как только прикасаюсь к ним второй рукой, меня омывает необъяснимым умиротворением, словно встретил старого друга, знакомого с детства. В темноте перед внутренним взором взрывается фейерверк из сотен оттенков синего, окрашивая тьму хаотично, но прекрасно. И вдруг так нестерпимо хочется поделиться этими брызгами с миром, показать, насколько волшебные переливы цветов возможны, что пальцы сами находят нужные клавиши и мелодия, поначалу тихая и неуверенная, набирает силу и чистоту. Совершенно не задумываюсь над тем, что играю и как именно у меня это получается — я вижу буйство красок и просто пытаюсь облечь их в звук. И во время игры растворяюсь в музыке, ощущая себя совершенно счастливым, и только в этот миг наконец понимая настоящую ценность своей слепоты. Воистину, музыка — лучший способ поделиться эмоциями, особенно в моем положении: она может выразить все, что угодно, все мои чувства, и, как только я осознаю это, пианино начинает дышать со мной в такт. Я почти срываюсь, отчаянно желая показать демону, насколько больно и тяжело жить *так*, распыляясь на несколько перерождений, не имея возможности в полной мере делать, говорить и даже думать то, что хочется. Я еле удерживаю себя от того, чтобы позволить форте-фортиссимо* прокричать, как сильно я жажду поговорить с ним *сам*. Лишь начав ощущать приятную пустоту и легкую усталость, я прекращаю играть. Тишина вокруг звенит, продолжая претворяться в музыку в моем сознании. Я слышу собственный вздох и с изумлением понимаю, что лицо мокрое. Приближение демона чувствую раньше, чем осознаю это: поворачиваюсь к нему до того, как он подходит. — Это поразительно, — он почти шепчет, и да, это действительно ошеломление. Впрочем, я ошеломлен не меньше. Кажется, способность передавать чувства музыкой и подсознательная потребность в этом останутся со мной навсегда. — Я… рада, что вам понравилась моя импровизация, — голос хриплый и тихий. — Почему вы плачете? Я машинально отклоняюсь назад, не желая, чтобы демон прикасался к моему-чужому лицу. Рука повисает в воздухе, и, кажется, он удивлен моим предчувствием контакта едва ли не больше, чем исполнением. — Сама не ожидала, — честно говорю я. — Хотите послушать мою игру? Я задумываюсь: когда-то давно он уже играл для меня; это был совершенно обычный вечер, и я развлекался тем, что любопытствовал на практике, какими музыкальными инструментами владеет мой дворецкий. Нет, я знаю, его игра безупречна, как и все, чего касаются его руки. И именно с них начать интереснее всего… Поэтому отрицательно качаю головой: — Позже, — и осторожно произношу, приподнимая бровь: — Я хотела бы увидеть ваши руки и лицо, если вы не против. Вместо ответа мою кисть накрывает его ладонь. Отстраняю ее, тянусь к лицу. Я ожидаю от себя, что сейчас буду наслаждаться каждым дюймом, воскрешая в памяти его нечеловеческую красоту. Но, дотронувшись до лба демона, понимаю, что в этом нет необходимости, и вместо дотошного изучения с безотчетным удовольствием перебираю пальцами пряди его волос — таких же длинных, как раньше. Никогда прежде мне не удавалось безнаказанно прикасаться к ним, я и не подозревал, что они мягкие, как перья. С сожалением отпускаю пряди и провожу подушечками пальцев по краю век, задевая пушистые ресницы. Сдерживаю вздох, когда перед глазами встает обезображенное лицо с выгоревшими ресницами и сбритыми волосами. Осознавать, что теперь с ним все в порядке, оказывается куда важнее, чем восхвалять его совершенные черты. По остальному лицу мои руки скользят быстро и почти равнодушно: только чтобы, как и положено слепым, иметь представление о его форме. Наконец добираюсь до ладони — специально беру сначала левую. Моя ладошка помещается в его руке, да еще остается. Прослеживаю совершенно чистую, без следов от мельчайших порезов кожу на внутренней стороне, обращая внимание на почти классическое расположение линии жизни — к моему облегчению, очень длинной и глубокой. Изящные фаланги пальцев обвожу кончиками своих, чуть задерживаясь на ногтях: они ощущаются несколько иначе, чем человеческие — более гладкими и бархатистыми. Затем поворачиваю руку, затаиваю дыхание, провожу по тыльной стороне и вздрагиваю, когда чувствую легкое покалывание. Сосредотачиваюсь на этом ощущении, прикасаюсь снова, догадываясь, чего именно сейчас касаюсь. Крохотные иголочки вновь впиваются в кожу — не больно, скорее... щекотно и тепло. Напоследок сцепляю наши пальцы в замок и удерживаю их в таком положении, не сразу осознавая, что ласково поглаживаю его костяшки. А осознав, внезапно ловлю себя на мысли, что прикоснуться к этим рукам мне хочется и губами. К счастью, моя рациональная часть не дремлет вне зависимости от степени двусмысленности ситуации — я отпускаю его руку и отодвигаюсь. — Теперь я узнаю ваши руки из тысячи, — признаюсь немного смущенно, понимая, что на самом деле узнал бы и из сотни тысяч. — Не имею ничего против, — вежливо отвечает демон, и я с предвкушением слышу в его голосе удивление и заинтересованность. — Думаю, мы можем начать занятия с завтрашнего утра. Вам знакомо творчество Брамса? — Разумеется, — с легкой прохладцей бросаю я. В конце концов, он был почти моим современником! — А «Колыбельная»? — Известна. Вы хотите, чтобы я разложила ее на основную мелодию и аккомпанемент? — Именно, Альма. Вам достанется мелодия, тогда как я буду на подхвате. Посмотрим, насколько быстро сможем сработаться. Согласно киваю, попутно удивляясь выбору композиции. Впрочем, по большому счету, мне все равно, что играть. Особенно с ним.***
— Вы меня заглушаете, Ян, — на следующее утро без восторга резюмирую я, резко отнимая руки от клавиш. Демон прерывается почти сразу, и я буквально чувствую волны сдерживаемого негодования, распространяющиеся по комнате. — А вы слишком торопитесь и не оставляете необходимые паузы, — он вежлив, но эта вежливость того свойства, что и моя ненависть к нему — фикция, иначе говоря. — Возможно, однако, вы все равно играете слишком громко. Шумный выдох и неожиданное предложение: — Может, прервемся? А через четверть часа попробуем снова, но в этот раз с метрономом. Вам нужно научиться оставлять паузы. Хмурюсь, но в глубине души понимаю, что он прав. Невозможно идеально сыграть в паре, не притеревшись до этого. А для привыкания необходимы многие часы: мне оказалось не так легко обращать внимание на партнера, как я ожидал. Когда играю, хочется утонуть в каждом движении пальцев, в каждой ноте, что вырывается из старинного инструмента, а вовсе не подстраиваться к постороннему присутствию. — Как скажете, Ян, — послушно произношу я, втайне хихикая над неординарностью подобной фразы. Через несколько минут нам приносят чай со сладостями, и я начинаю раздумывать, чем бы еще поинтересоваться у демона. Самым животрепещущим вопросом остается причина его появления в поместье — я не наивный ребенок и по-прежнему не верю в совпадения. Однако и четких мотивов Яна понять пока не могу: если он действительно заключил контракт с кем-то из моей семьи, то нет смысла возиться со мной, прикидываясь преподавателем музыки. В противном же случае его появление выглядит частью какого-то плана, мне неизвестного. Единственное предположение, которое можно сделать: демону зачем-то нужно провести в моем доме некоторое время. Учитывая, что рекомендации моему отцу предоставил его самый лучший друг и партнер по бизнесу… а также то, что человеческую дружбу нельзя смешивать с делами, ибо обычно кончается это плохо… В общем, выводы меня не радуют. И, к сожалению, спросить прямо, не раскрывая наличие печати, невозможно. Одновременно с этой мыслью аккуратно поправляю рукав. Я не чувствую, появился ли знак или нет — кожа на запястье не щипала, — но на всякий случай надеваю одежду с длинными рукавами, во избежание, как говорится. Признаться я всегда успею, а вот так насладиться забавным в своей необычности общением с противоположным полом возможности еще не выпадало. — Скажите, Ян, — небрежно начинаю я, с любезной улыбкой приняв чашку, — вы верите в сверхъестественное? В ответ получаю полусекундное молчание и волну недоумения. — Неожиданный вопрос, Альма. Почему вы спрашиваете? — Любопытно, насколько вы подвержены предубеждениям. Я, например, достаточно суеверна, да и представление об ином мире имею нестандартное. — И какое же? — Ну, скажем, вы верите в существование души? Иными словами, веришь ли ты в свою курицу, демон? — Скорее да, чем нет. У людей определённо есть душа, но качество ее весьма разнится. Еще бы, стал бы ты за посредственностью сотню лет гоняться. О, да ведь у нас юбилей… — Вот как. А по-вашему, можно ли как-то определить, насколько хороша душа? Вопрос наивный, и я знаю, что правду он не скажет, но вдруг… — Думаю, это вполне можно определить по поступкам человека. Скажем, у вашего отца душа наверняка очень светлая и сильная… немного напоминает… гм. Неважно. …я смогу косвенно установить причину, по которой он прибился именно к моей семье. Вот и ответ: наверняка Вигго Сьёберг, как самый важный человек в жизни Альмы, стал «отсвечивать» светом моей души, что и привлекло внимание демона. Странно только, что он не заключил с ним контракт, как намеревался. Неужели и в самом деле наш прошлый разговор оказал влияние? — А какова, на ваш взгляд, моя душа? Ох, как же хочется произнести это ехидно, да ведь не поймет же… — Думаю, она еще сможет поразить меня так же, как и ваша музыка, Альма. То есть не comme il faut*, но видел и похуже. Ох, я определенно научился переводить его слова на человеческий. — Рада, что музыка вам понравилась…***
— Попробуйте в этом месте после диминуэ́ндо* использовать морендо*, я продолжу. Киваю, показывая, что понял, и начинаю заново. Идет уже пятый день совместных занятий, и я почти научился оставлять паузы. Демону проще: он уже ко второму уроку понимает, что его ученица весьма эгоистична, когда дело касается музыки, но при этом слишком упряма, чтобы бросить затею научиться играть в четыре руки, и больше не делает серьезных ошибок, оттеняя мелодию как положено. Наши с ним мучения продолжаются по два часа: больше я не выдерживаю. Впрочем, не выдерживаю вовсе не из-за музыки — играть теперь я могу чуть ли не сутками, — а из-за слишком долгого совместного пребывания даже не в одной комнате, а на одной банкетке. Нет, мне вовсе не хочется, как во времена моей юности (ну и выражение, но подходит как нельзя лучше), разжечь с Яном «пламя страсти» — смею надеяться, я все же перерос свое избыточное влечение к его телу. Теперь, стоит нам оказаться на расстоянии вытянутой руки, а зачастую и ближе, как меня посещает трудно контролируемое желание обхватить его руками и, прижав к себе крепко-крепко, никогда больше не отпускать. При этом я согласен и на чисто платонические отношения, лишь бы быть уверенным, что один конкретный демон никуда больше не денется. В общем, после тщательнейшего анализа всех составляющих этого чувства, я могу с уверенностью говорить, что оно очень сильно отличается от моей первоначальной влюбленности, хотя они и имеют общие корни. Глобальная разница в том, что это новое, прошедшее сквозь ненависть и предательство чувство позволит мне самолично притащить Яну любую душу, пожелать приятного аппетита и, не дрогнув, поцеловать его после приема пищи. Причем, чем дальше, тем очевиднее, что необходимая душа может быть любой и принадлежать даже близкому моему воплощению человеку. И самое удивительное: меня все это ни капли не пугает. Докатился или прозрел — зависит от точки зрения. Оставшуюся часть дня после занятия я обычно посвящаю музицированию: весьма ожидаемо, но это действительно один из немногих способов убить время, да и, несомненно, один из самых приятных. Играю я все, что угодно, все, что придет в голову. И периодически ощущаю внутри странное скребущее чувство, от которого начинают чесаться кончики пальцев, а руки сами тянутся к инструменту. На третий день меня осеняет: похожее чувство испытывал Хауэр перед наиболее захватывающими расчетами и грандиозными экспериментами. Кажется, люди зовут это вдохновением. Поначалу меня смущает способ его выражения, но постепенно я втягиваюсь и на пятые сутки уже вполне осознанно сочиняю свою мелодию. Причем, именно *свою*, а не наследие сознания Альмы. Почти постоянное присутствие Яна рядом выливается в непривычный поток вдохновения, а затем рассыпается алым бисером по специальной нотной бумаге для слепых. Я пишу песню, и слова приходят сами, а музыка звучит глубоко внутри, и позвать ее так легко, что кажется даже странным, как же я не испытывал этого раньше. Своих сочинительств я никому не показываю и текст ни разу не напеваю: он еще не закончен, а подарить хочется совершенный вариант. В том, что песня — подарок, я не сомневаюсь ни секунды. Но к шестому дню начинаю думать, что закончить ее в этой жизни не успею. Тучи начинают сгущаться над поместьем в буквальном — ливень полощет землю больше суток — и в переносном смысле. Последнее я понимаю по неизменно напряженной ладони отца, здороваясь с ним по утрам. В конце концов напрашиваюсь на разговор и выясняю, что от кресла генерального директора герра Лундина отделяет лишь наличие в этом кресле моего отца. Причина посещения демоном нашего дома становится кристально-ясной. Когда осознаю это, смеюсь и решаюсь показать часть своей песни Яну. Не умирать же, не побередив немного его душу? Вечером зову его в гостиную и решительно усаживаюсь за пианино. Петь я не рискую, все же текст не отшлифован, да и французского Альма знать не может, но музыка весьма характерная, не забудется, и я играю первую половину композиции, лаская клавиши, как пряди его волос не так давно, пытаясь выразить хотя бы один осколок того, что чувствую. Кажется, ему по-настоящему нравится, если я правильно расшифровываю витающее в комнате настроение. На примесь сожаления внимания принципиально не обращаю.***
Следующим утром просыпаюсь раньше обычного и, расслышав в доме непривычную, почти звенящую тишину, чувствую, как спина покрывается холодным потом. Кажется, недолго мне осталось ходить в образе слепой пианистки. Стараюсь одеться как можно быстрее и осторожно, через каждый десяток шагов замирая и прислушиваясь, спускаюсь вниз. На первом этаже различаю, наконец, чьи-то приглушенные голоса, доносящиеся из малой гостиной. Итак, я вполне могу покинуть поместье и тем самым, скорее всего, спастись. Но будем реалистами: я вряд ли доберусь до города самостоятельно. А судя по описаниям внешности, у Альмы есть все шансы по дороге вляпаться в неприятности куда более неприемлемые физически, чем еще одна смерть. Ее, по крайней мере, я все еще могу приказать Яну сделать быстрой и безболезненной. К комнате подхожу намеренно громко — так, чтобы собеседник демона тоже услышал, и, проскользнув внутрь, восклицаю с показательным облегчением: — Ян? Как хорошо, что я нашла вас! Куда все подевались, не знаете? Чувствую стремительное движение навстречу, и в следующий миг меня с упорством пытаются усадить в кресло. — Не думал, что вы проснетесь так рано, Альма, — в голосе демона слышу нечто, напоминающее сожаление. Такой глупый. Неужели хотел меня пощадить? — Что-то случилось? — Нет, что вы. Просто слуги уехали в город, а ваши родители отправились на встречу. И эта встреча, вероятно, уже завершилась… — Вот как, вы успокоили меня, Ян, — улыбаюсь вполне искренне и ощущаю легкое пожатие руки. Ох, демон, почему ты подыгрываешь мне в этом спектакле? Ведь прекрасно знаешь, что я слышал чужой голос и сейчас слышу, что в комнате посторонний? Почему просто не закончишь то, что тебе приказали? Я же наверняка — последнее условие, и заказчик уже в нетерпении, вон как пыхтит в углу. Спустя несколько секунд тишины Ян предлагает мне бокал сока таким тоном, будто решился на что-то. Значит, все же яд. Надеюсь, хотя бы быстрый. Черт, как же мне надоело… Его пальцы еле уловимо дрожат, когда он подает мне бокал. — Думаю, что все же сыграю тебе когда-нибудь полностью ту мелодию… — говорю нарочито медленно, обводя стеклянную окружность кончиком пальца. — Только сначала допишу текст, он еще не готов. — Это было бы честью для меня, — с заминкой отвечает Ян. Как же мне хочется хоть немного его успокоить! Но открывать наличие печати сейчас уже поздно. Да и жизнь эта выдалась полной слишком… интимных мыслей и прикосновений. Не хочу, чтобы он ассоциировал их с Губертом. — Небом обреченных не спасти*, — шепчу, прикрывая глаза. Вдруг и в слепых могут проявиться несвоевременные эмоции? — Даже не пытайся. Я ведь и вправду обречен: ни разу еще моя встреча с демоном не оканчивалась последующей счастливой жизнью. И это — мой личный выбор. — Что? — кажется, он вскинул голову — пристальный взгляд жарким солнцем полоснул по лицу. Так не хочется уходить, не намекнув и парой слов! Я не теряю надежды, что он сможет догадаться самостоятельно, хотя и не могу предсказать последствия. Делаю несколько больших глотков, не чувствуя вкуса яблок и зная, что никакой яд не действует моментально. — Человеческая душа воистину потемки, какой бы сильной и чистой она ни была. Причем для ее владельца в первую очередь. Знаешь, Ян, мне казалось, что я никогда не смогу тебя принять. Презирать, ненавидеть было противно, но ожидаемо. Жалеть и бояться за тебя — непривычно, но приятно. Даже понимать тебя научился, а принять так и не смог. До недавнего времени, — салютую бокалом и отпиваю сразу половину, начиная ощущать разливающийся по телу озноб — первый предвестник онемения. — Эта неделя стала последним кусочком мозаики, мне недоставало именно такого взгляда — не глазами. Он дергается навстречу, подхватывая бокал из моих слабеющих пальцев — хороший яд все-таки выбрал, мне почти не больно. Любопытно, заметил ли? Говорю ведь на грани запрета. — …Мне все равно, как ты выглядишь, веришь? И главной причины — почему чувствую то, что чувствую — назвать не могу… нет ее. Просто самый родной мой человек… Холод подбирается к груди, дышать становится трудно. Плечи внезапно оказываются в стальных тисках знакомых пальцев. Меня приподнимают и встряхивают, а яростно-изумленный шепот обжигает лицо. У него сейчас, должно быть, глаза совсем алые. — О чем ты говоришь?! Из последних сил растягиваю непослушные губы в широкой улыбке и заканчиваю тихо, по-другому уже не получается: — Или демон… плевать совершенно. В следующий миг кажется, что отравился не я один: Ян застывает подобно камню, и мое тело безвольно повисает в его руках. Я многое бы отдал, чтобы увидеть сейчас его глаза, но в то же время чувствую радость, что в это мгновение яд начинает действовать в полной мере. До новой встречи, Ян. Вдруг она, наконец, станет последней?