Мелочи

Цуна садится на указанное любезным синьором Ривальди место и замирает. Наверное, он чем-то насолил хозяину клуба, потому что на другом конце дивана сидит Занзас. Цуна какое-то время смотрит на неё, пытаясь понять, что не так, а потом до него доходит. Белая рубашка с небрежно повязанным галстуком, привычно накинутый на плечи китель и — юбка. Узкая, чёрная, с двумя жёлтыми полосами по бокам, она собралась тонкими складками вокруг бёдер. Из-под кромки подола видно узкую резинку чулка. Он заворожённо скользит взглядом по стройным ногам до острых мысков туфель. Не тяжёлых ботинок на шнуровке. Туфель. Металлические набойки на тонких каблуках опасно мерцают в изменчивом освещении, и Цуне становится не по себе. — Добрый вечер, Занзас, — спохватывается он, но в ответ получает недоброе молчание — Занзас поворачивает к нему голову, вздёргивает губу — это и есть приветствие. Перья, вплетённые в волосы, скользят по шее, щекочут ключицы, шелестят. Цуна не может слышать этого, но очень хорошо помнит звук. Он отводит взгляд и берёт у пробегающего мимо официанта бокал с коктейлем. — Этот пить не советую, — в низком с хрипотцой голосе ни тени насмешки, может, только лёгкая снисходительность, — от него жуткое похмелье, всё утро проторчишь в сортире. Цуна, делающий в этот момент глоток, едва не давится. — Спасибо за совет, — он запинается и вновь смотрит на Занзас. Запотевший бокал холодит ладони, неловкое молчание длится и длится, как затянувшаяся пауза между музыкальными композициями на диске, и Цуна рассматривает хмурое и резкое лицо женщины, на которой был женат три года. Узкий подбородок, тёмный шрам на щеке, опасный прищур. Цуна помнит, какая у неё кожа на ощупь и на вкус, помнит, что волосы плотные и ни черта не мягкие, и даже на ярком солнце не блестят — словно поглощают свет. Занзас вообще состоит из множества «не». Не женственная, не ласковая, не добрая. Недоступная. На её трюмо косметика лежала вперемешку с оружием и патронами, по всему дому стояли забытые стаканы из-под виски, но пьяной он видел — слышал — Занзас лишь однажды, когда та залезла к нему под одеяло и предупредила, что за вопрос «как она» поджарит, не задумываясь. Это случилось после смерти дона Тимотео. И спали они тогда в разных комнатах. Но хотя бы в одном доме. — Расслабь ягодицы, Савада, — вдруг ухмыляется Занзас, отпивая из стакана. Почти никто не знает, что задирать ноги на стол она любит потому, что после Колыбели у неё часто болит спина. — Завтра будешь напрягаться, когда Родригес пошлёт тебя с контрактом. Это может быть и личным мнением о его ведении дел с Родригесом, и предупреждением. Цуна благодарно кивает. Скорее всего — предупреждение, иначе они бы не сидели сейчас рядом. Возвращение долга за старую мелкую услугу. От неожиданного разочарования трудно дышать. Он дёргает узел галстука, отставляет бокал и поднимается. Сидеть здесь дальше — только бороться с искушением. — Извини, мне надо позвонить, — врёт Цуна, хотя позвонить и правда надо. Гокудере, предупредить насчёт завтра, чтобы был начеку. Он уходит в туалет, долго умывается ледяной водой, пока не коченеют руки. В зеркале над раковиной — бледное лицо, в глазах — злость и возбуждение, золотые от пламени зрачки его выдают. Цуна заходит в кабинку и прислоняется спиной к перегородке. Запястье сводит от желания подрочить, но он сдерживается. Закрывает глаза, прижимается затылком к холодному пластику. Хлопает дверь, и по кафелю отбивают неторопливую дробь каблуки. Эти шаги Цуна тоже знает. — Вообще-то, это мужской туалет, — невозмутимо замечает он, когда в кабинку входит Занзас. Цуна смотрит, не скрываясь; ловит каждую возможность увидеть её в движении. Бывает, на приёмах или совещаниях они сталкиваются взглядами, потому что не почувствовать взгляд Десятого Вонголы невозможно, Цуна это знает и ничего с собой поделать не может. Занзас молча поворачивает защёлку, берёт его за галстук и начинает развязывать. — У тебя даже щетина не растёт, — Занзас ведёт языком вдоль челюсти, от подбородка к уху, и Цуна задерживает дыхание. — Мне можно, я японец. Итальянец на одну шестую... — Или седьмую, — выдыхает ему в губы Занзас, глядя из-под тяжёлых век. Цуна запускает руки под китель, оглаживает пистолеты в наплечной кобуре, живот, узкую спину. И целует. Цуна терпеть не может галстуки, и Занзас это знает. Знает, какие таблетки ему нельзя принимать, знает, где у него родимое пятно и что, засыпая, он вечно натягивает одеяло так высоко, что ступни торчат наружу и мёрзнут. У Занзас ноги горячие, и руки, и... Он стонет, обхватывает её за талию, мнёт юбку. Он не помнит, почему они расстались. Ярость и Гармония — две крайности. Но в них обоих есть Небо, и они слишком много знают друг о друге незначительные вроде бы, но очень важные мелочи и тайны. Они меняются местами, Цуна жадно вдыхает её запах, подхватывает Занзас под бёдра и приподнимает. Разница в росте позволяет уткнуться лицом в грудь, и Цуну разбирает смех. — Савада Цунаёши, — цедит Занзас, сжимая его плечи, сминая коленями ткань пиджака на боках, — мне тебя что, изнасиловать? Юбка задирается выше талии — Цуна вдруг понимает, почему Занзас надела её сегодня — и у него стоит так, что больно. Когда Занзас насаживается на него, в глазах темнеет и жаркая волна поднимается от позвоночника к затылку. Цуна придерживает Занзас, наслаждаясь моментом, ловит губами шрам у ключицы и начинает двигаться. Одна рука обвивается вокруг его шеи, ложится на затылок, сжимает волосы, другая впивается в плечо, и Цуна зажмуривается, дышит быстро и тяжело и уже ни о чём не думает. И в последний миг ловит Занзас под затылок, чтобы она не треснулась головой о перегородку, когда оргазм выгибает её в пояснице. Такие мелочи приводят Занзас в ярость, но он ничего не может с собой поделать. Опять. — Стоило расходиться, чтобы трахаться, как подростки, в туалете? — задумчиво спрашивает Цуна, поднимая с пола её китель. — В прошлый раз это был сад. А перед этим — крыша посольства. Да ты вообще затейник. — У Занзас с собой салфетки, презервативы она на дух не переносит — аллергия. — Может, начнём с начала? — спрашивает Цуна, и внутри всё переворачивается, как в детстве, когда смелости было ещё совсем мало. Занзас накидывает ему на шею галстук, перетягивает ленту так, что дышать становится невозможно — шрамы на её влажной коже заметно темнеют, — а потом отпускает. — Хреновая шутка. Но Цуна почему-то слышит другой ответ и порывисто накрывает горячую ладонь Занзас своей.