void

— Ты слишком много думаешь. Не думай, — говорит Тао настолько тихо, что впору было бы сесть поближе. Вот только Сехун не в настроении; ему грустно, ему паршиво. Тихий океан разливается внутри, топит сердце и приковывает ко дну ржавыми цепями. Они не тяжелые, они не давят. Но и не отпускают. Грязная тоска, пустое небо и вязкое, противное чувство остаться единственным человеком во вселенной. Умереть от недостатка кислорода, уйдя под воду. — Я просто не могу проснуться. Даже сейчас. Кажется, что я на грани, я не могу вырваться и пошевелиться. Я не могу встать, и... и мне лень заканчивать эту мысль. — Дурак. Все беды от дурной головы; сколько раз об этом еще нужно услышать, чтобы угомониться и засунуть гребаные страдания в подвал к детским монстрам — неизвестно, наверное, никому. Ты думаешь, что ты прав, а на деле - ни черта подобного. — Мне все еще снится, как я лежу в кровати и не могу пошевелиться. Вчера был паук... В плане насекомых ты должен меня понять. Это гадко, — Сехун прячет ледяные руки в карманы и ругает сам себя почти тут же; если бы убрал их раньше, то не кололи бы так раздражающе кончики пальцев, грубая ткань не усиливала бы ощущения, а Тао не смотрел бы на него искоса. Не смотрел бы осуждающе и непонимающе, не делал бы вид, что и не смотрит он вовсе — пустое небо гораздо... гораздо интересней. — Как думаешь, мы единственные в этой гигантской вселенной? — Сехун набирает холодный воздух в легкие и выдыхает пар перед собой, представляя со стороны, как можно было бы обыграть ситуацию; как можно было бы представить, что выдыхает он душу свою, не воздух вовсе. Забавно. Забавно для Сехуна, чувствующего себя еще более одиноким. — Человеческий индивид, которому дали жить на этой планете, который смог приспособиться. А если на всех планетах были свои жители, но планета не приняла их, как безответственная мать только-только родившееся чадо? Или каждая планета в определенное время бросала своих детей, а наша немного отстала от них? — Мне кажется, что ты несешь какую-то отборную хуйню, которую я через раз понимаю, — Тао устало прикрывает глаза, а затем смотрит вниз, на воду в пяти метрах под их ногами. — Я бы сказал, что ты бесчувственный и не понимаешь меня, но ты обидишься, — Сехун кидает на него взгляд и поворачивает голову; всего второй раз за прошедшие два часа на него смотрит, не замечая, как губы в улыбке расплываются. — Я уже обиделся, — Тао не меняется в лице, а Сехун сравнивает его с фарфоровой куклой, которая всплывает в сознании с детскими воспоминаниями и направленными в его сторону двумя пластмассовыми глазами. Пустой взгляд куклы со шкафа ночью казался чем-то действительно страшным. — Ты не смотришь ужасы? — Зачем-то спрашивает Сехун, пару раз сжимая пальцами внутренние части карманов. — Не смотрю. Не люблю такое, — Тао пытается избавиться от чувства, что Сехун смотрит непозволительно долго, когда до этого уделял внимание только себе и своим странным догадкам. — И правильно. Я тоже не смотрю. Тао ничего не отвечает, не дышит вообще, кажется, а Сехун снова чувствует океан, разливающийся под кожей, только теперь — волнами, резкими и частыми. Холодно, одиноко, угнетающе. — Все мы рождены одинокими, одинокими и умираем. Все сказки, заканчивающиеся с "и умерли они в один день" не означают, что после смерти мы будем все так же вместе. Каждый сдыхает в своем теле, а душа... есть ли вообще она? Когда Сехун говорит вот так, глотая слова и выплескивая их нескончаемым потоком, кажется, что даже ядерный взрыв на фоне не привлечет его внимания. Тао не пытается перебить, просто знает об этом как любой ребенок о том, что два плюс два — это четыре. — Мы все одиноки. — Ты не одинок, я все еще сижу рядом с тобой. Сехун замолкает и замирает на месте. Тао думает о том, что было бы забавно получить какой-нибудь странно-подозрительный всплеск энергии, заставившей бы покрыться Сехуна тонкой коркой льда. А потом прижимать пальцы к его лицу и топить лед своим теплом — Сехун как снежная скульптура. — Дурак ты, — добавляет Тао, подбирая к себе ноги и закидывая на плиту. Холодно стало настолько, что шевелиться получается с трудом. — Эй, снежный человек, если не встанешь, то навечно застынешь скульптурой. Сехун хватается за протянутую ладонь и поднимается вверх —ночь глубокая, фонарик всего один, а добираться до лагеря довольно долго. Но это того стоило — Сехун чувствует себя спокойно и выпускает океан из себя сквозь пальцы, сквозь разбитые раны и глаза, которые слезятся, как кажется, от ветра и пыли. Жалкие отмазки. Жалкие попытки запрятать маленького перепуганного мальчишку глубже в себя, чтобы сам задохнулся от обилия желчи. — Я — это ты, а ты — это я. Пусть так будет, — говорит Сехун, что уже больше похоже на него. Тао расслабляется, Тао успокаивается. Берет его руку в свою и пальцы переплетает, чтобы запихнуть замок в свой карман — теплый и большой. — Никто не спасет тебя сейчас, — очень тихо говорит Сехун, из-за чего Тао тормозит. Ногами пошевелить не может, и повернуться лицом, чтобы понять наконец, что не так, и почему Сехун снова крадет его время, пропуская через мясорубку, а затем отдает склеенный ком, подталкивая к полосе старта. Снова и снова, по внутренней части кольца вперед и без оглядки. — Никто... не спасет, — повторяет Тао, усмехаясь.