Без названия

- Джон. - Саманта. Обмен любезностями ничем не напоминает встречу брата и сестры. Расстояние между нами, деланное безразличие, сразу к работе. И Сэм отводит взгляд, а я пристально изучаю сестру. Она изменилась. Взгляд, выражение лица, даже цвет волос. В последнюю встречу, когда она сказала, что отправляется на Марс, а я пытался объяснить ей, что это ошибка, она была брюнеткой. Последняя встреча была больше похожа на скандал. Сэм хотела правду. Я уходил от правды. И от Сэм. Потому, что испытывать практически непреодолимое желание прижать брыкающуюся сестру к стене с точки зрения социума ненормально. Что-то изменилось? Да черт его знает. Но я с непробиваемым выражением лица напоминаю сержанту: - Сержант, операции присвоен красный код. И мы не можем таскать за собой гражданских. Я уже знаю, что она не промолчит. И момент, когда Сэм открывает рот, чтобы возразить, не становится сюрпризом. Десять лет, говорите? Никаких встреч, сраные открытки, подчас даже отсутствие знания того, жива ли она. Ничего не изменилось, стою и думаю, чтобы с ней сделать, чтобы заткнуть ей рот. Потому, что сейчас она так же, как тогда, не понимает, о чем идет речь. И я даже не слушаю, что Саманта возражает потому, что Сержант уже настроен на работу, а гражданские его всегда мало волнуют. Он и эту дуру в расход без сомнения пустит при необходимости. - Определить и нейтрализовать угрозу, защитить гражданских... и вернуть... вернуть собственность компании. Что и следовало доказать. Спасибо, что Сэм не улыбается торжественно, но явно радуется внутри. Я прямо чувствую исходящее от нее ощущение превосходства. Так и задаюсь вопросом, как мы докатились до такого, единственные родственники, что остались. Сэм отворачивается, а я закатываю глаза. С одной стороны я бы с радостью оказался на другом конце комплекса, подальше от Саманты. С другой – буду рядом, буду уверен, что она сделает свое дело быстро, и я отволоку ее на Землю за шкирку. - Скажи-ка мне, Жнец, что заставляло тебя держаться так далеко от такой задницы? - Она моя сестра. Этот разговор не самый лучший, который может быть. Бросаю угрожающий взгляд на Дюка. Надеюсь, ему не приспичит знакомиться с Самантой ближе. Не то что бы я был против, она давно не девочка, способна и сама за себя постоять. Но мне все равно хочется посоветовать Дюку не приближаться к моей сестре. *** Самые долгие минуты – движение лифта к поверхности, когда сжимаю в руках сестру, прижимаю к груди и ловлю каждый ее вдох. Воздух вырывается из ее легких со свистом. Подозреваю, что у Сэм сломаны ребра. Или ушиблены. Без нормального осмотра, на который я не рискую тратить время, сказать что-либо трудно. Все будет хорошо, родная. Все будет хорошо, Сэм. Прижимаюсь губами к ее лбу, когда голова сестры обессилено падает мне на плечо. Я не отпускаю ее наверху. Там нет медиков. Не отпускаю ее в вертолете, слежу за дыханием и пульсом. Где-то на середине пути Сэм приходит в себя, судорожно хватается за мою руку и практически вжимается в меня. И я укачиваю ее на руках, будто маленькую, чтобы как-то снять ее боль. Не отпускаю ее и в больнице, до тех пор, пока врач не гонит меня в шею на осмотр. Но все равно оказываюсь сидящим на полу у смотровой, где находится Сэм. - Обширный ушиб ребер, сотрясение мозга и гематома на позвоночнике. Нет, ходить это мешать не будет, но напрягаться ей нельзя. Постельный режим… - Когда я могу забрать ее домой? Врач смотрит на меня, как на психа, и не может ответить. Приходится снова уточнять: - Доктор, когда я могу забрать сестру домой? Насколько я понимаю, нет ничего, с чем бы я сам не мог справиться. Врач теряется, неразборчиво мямлит ответ, но потом уже более внятно снова поясняет состояние Саманты. Да-да, я понял: постельный режим, хорошее питание, никаких физических нагрузок, мазать спину, ставить капельницы, делать уколы, пить таблетки. Все? Да, это не самый правильный вариант, вот так взять и забрать сестру из больницы, где ей будет обеспечен уход. Но я не могу быть с ней все время тут, а дома могу. И только так я буду уверен, что мы справимся. На третий день мы ругаемся потому, что ей надоело, что я вожу ее в туалет. На пятый - в меня летит тарелка с едой потому, что от собственной слабости Сэм устала едва ли не до слез. Но слез пока нет. Будут. И сильные мужики свихивались от этого, что говорит о слабой женщине? Она врет в глаза, что чувствует себя нормально, что ничего не болит, встает с постели, ходит по квартире положенные круги, даже моет посуду и пытается разогревать еду. И молчит. Сэм почти все время молчит. И в глазах боль. Врет почти все время, но ее выдают глаза. На второй неделе я понимаю, что на нее не действуют обезбаливающие. Происходит привыкание, и Сэм это знает. Знала, что так будет. Но во время визита к врачу с чистейшим взглядом и фальшивой насквозь улыбкой говорит о том, что все в порядке. Врач верит. А я молчу. Потому, что если открою рот, предам сестру. Да и я знаю, что никакие таблетки, никакие уколы ей не помогут. Ей снятся кошмары. Она просыпается в холодном поту, со сдавленным криком. А я сижу под дверью. Ухожу, когда слышу, что она встает. Сэм ходит по квартире, не в состоянии лежать и спать. Плачет в ванной, под включенную воду. До сих пор не усвоила того, что вода должна течь там, где я, чтобы не слышать эти приглушенные рыдания. В какой-то момент я хочу биться головой о стену. Или уйти обратно в ОБР, закончить этот вынужденный отпуск. Но каждый раз, когда я почти готов это сделать, бросаю вещмешок. Сэм не виновата. Она просто не хочет жалости. Моей. Чьей-либо еще. Виноват я в том, что не смог уберечь ее от боли? Объективно – нет. Олдувай не принес ничего нашей семьи. Он лишил нас родителей. И я просил ее туда не возвращаться. Она вернулась. И последовали десять лет молчания. Каждый из нас за что-то платит. Саманта – за свое упрямство. Я – за то, что не сделал того, что должен был. Связать на хрен, заткнуть кляпом рот, прижать ее и держать, пока она не выбьется из сил и не оставит попыток сбежать. И если для этого надо было ее трахнуть, значит, нужно было сделать это десять лет назад, а не думать о морали и не позволять ей разорвать родственные связи. Которые просто невозможно разорвать, я это понимаю сейчас. На третьей неделе меня будит ее крик. Не сдавленные всхлипы, к которым я привык, ни заглушенные стоны боли. Нет, именно крик, пронзительный и болезненный. Сэм так и не рассказала, как она получила свои травмы. А у меня провал между двумя моментами, когда она была лишь слегка побита, и когда оказалась изломанной, как кукла. И я до сих пор не знаю, что с ней было. …она сидит в углу комнаты, на полу, обняв руками колени и покачиваясь. Бледная, со спутанными волосами, при взгляде на нее начинает необъяснимо ныть в груди. Хочется обнять и спрятать ее от всего, что пугает. Но если она этого не переживет, то так и останется в своих страхах. Присаживаюсь перед ней. - Сэм. Она узнает меня через какое-то мгновение. Обводит взглядом полутемную комнату – на движение включились ночники под плинтусами и потолком. Их синеватый свет дает какие-то мертвенные отблески. И Саманта выглядит еще более больной и измученной. - Мне приснился кошмар, - шепчет она. - Я заметил, - протягиваю ей руку ладонью вверх, - давай вернем тебя обратно в постель. У нее все еще судорожное дыхание и зашкаливающий от страха пульс, когда я поднимаю ее на руки. И она дрожит, словно осиновый лист. Судорожно вцепляется в меня. Но дело не только в кошмаре: - Как давно не действуют лекарства? Сэм вхлипывает, но не отвечает. - Дура! – Зло бросаю я. Ну вот кто ее нормальной назовет? - Уйди, - просит Сэм, когда опускаю ее на кровать. Злится. Мне хочется уйти. Развернуться и уйти, оставив Саманту, не способную принять предлагаемую помощь, наедине с ее болью. Но я знаю, что не дойду даже до комнатной двери, не говоря о том, чтобы уйти хотя бы на пробежку по улице. Поэтому даже не стараюсь, просто усаживаюсь рядом, сгребаю ее, успевшую завернуться в одеяло, в охапку к себе на колени. Ее нужно переключить. Чтобы она хотя бы на какое-то время перестала прокручивать у себя в голоев этот кошмар – трупы, части тела, пустые глаза людей, с которыми она работала, кровь на полу и стенах. Меня это давно не трогает, всякого успел повидать за время службы в ОБР. Хотя это задание переплюнуло все привычные. Полагаю, Сэм все еще мысленно там, на Олдувай. И мне нужно как-то заставить ее чувствовать что-то другое. Первый поцелуй выходит каким-то скомканным. Я успеваю перехватить дернувшуюся сестру. С нее станется врезать мне в морду, проверено. Я целую ее до тех пор, пока она готова сопротивляться. Пока ее тело не обмякает в моих руках, и Сэм приоткрывает губы, позволяя моему языку проникнуть между ними. Мало того, Сэм, кажется, начинает отвечать. - Что мы делаем? – Спрашивает она, стоит мне только оторваться от нее. Любительница задавать вопросы. - Сделай одолжение, хоть раз в жизни помолчи, - прошу я, укладывая ее на кровать, попутно отбрасывая в сторону одеяло. На ней моя рубашка, в которой она тонет, за это время Сэм похудела. И волосы тусклые. И глаза поблекшие. И губы потрескавшиеся, никаких признаков румянца на бледных щеках. Сэм, как все блондинки, крашеные или нет, выглядит бледной молью до того, как приводит себя в порядок. Я все это отмечаю про себя на автомате. Наверное, с точки зрения привлекательности, она бы меня в своем теперешнем состоянии не заинтересовала. Но ведь я сейчас тут не куклу для постели выбираю. К тому же тело сладко ноет, когда мозг понимает, что вот сейчас он получит желаемое, собьет оскомину и перестанет требовать всякой херни, которой все равно было недостаточно. И это так просто, прижать Сэм к постели своим телом, продолжая целовать, чтобы у этой дуры мозги не включились. И расслабляюще – чувствовать, как ее руки уже скользят по моей груди, а под моими пальцами поддаются пуговицы рубашки, оголяя ее тело. В голове становится пусто. Совсем пусто. Крикнешь, и услышишь эхо, отбившееся от стенок черепушки. И Саманта просительно выгибается под ласками, сбивчивыми, торопливыми, и скорее требовательными, чем нежными. Прижимаю ее руки к постели, как только она добирается до шрама на груди. Да-да, пару лет назад едва сердца не лишился, а с ним и жизни. И на мгновение в глазах Сэм наступает отрезвление. Ну уж нет. Мы отвлекаемся, а не выясняем, в какой жопе галактики я успел побывать, и где у меня еще отметины неравных столкновений. Я вообще об этом не люблю говорить. Но с девицами-однодневками проще. Перепихнулся, не обязательно в постели, не обязательно раздеваясь, и до свидания. С Сэм так не прокатит. Движения невольно теряют кошачью плавность и мягкость, которые очень помогают незаметным добраться до цели. Отодвигаю в сторону ткань трусиков, и палец резко входит в Сэм. Ее дыхание сбивается, а глаза распахиваются. Словно, и не ждала. Может, была и не готова. Но вместе с тем, снова выгибается навстречу со стоном, который проникает под кожу, от него скручивается что-то внутри, и я добавляю второй палец и начинаю двигать ими быстрее. Отрезвляет звук, похожий на всхлип, а потом уже более внятный стон боли. Я и не замечаю, как наваливаюсь на Сэм, забываю о ее изломанном теле. Но с ее лица сходит блаженное выражение, она закусывает губу, а глаза наполняются слезами. - Блядь... Сэм... Разжимаю хватку и отпускаю сестру. Несколько минут мы просто сидим. Возбуждение, как рукой снимает. Внимательно слежу за сестрой, прикрывающейся одеялом. Она то ли пытается отдышаться, то ли справиться с болью. Плохая затея. Беда в том, что возбуждение, хоть и ушло, а желание осталось. Червоточина внутри, которая просто пожирает все. Вот потому я и сваливал к чертовой матери. А) мне нужна была смена обстановки после смерти родителей. Б) как-то просто неприлично ловить сестру и... Она подается ко мне неожиданно, отпускает край одеяла, обнимает меня за шею и целует сама. Я чувствую ее дрожь, когда провожу ладонями по обнаженной спине. Кожа под пальцами будто плавится, а внутри меня снова разгорается безудержный огонь желания. А еще удовлетворения – Саманта все-таки отвлеклась. Что проще – сдвинуться на край кровати, расстегнуть ширинку и стянуть с сестры белье, а потом усадит ее на себя, без прелюдий и ласк, резким движением. От которого я сам не могу сдержать стон, Сэм влажная, но все еще тугая. Приторный привкус сладости, который всегда присущ сексу, ради чего бы ты им не занимался, разбавляется остротой обоюдной болезненности. А потом Сэм начинает двигаться, и все, что мне остается, это подстраиваться под ее движение. Поддерживать под выгибающуюся спину, ловить губами соски ее груди по очереди, лаская и прикусывая то один, то второй. И дрожь по телу уже не от боли, а от наслаждения. Пальцы Саманты впиваются мне в плечи, царапясь и оставляя полукружия ногтей. А мне мало размеренного ритма, который избрала она. И я резко возвращаю ее на кровать, под себя, уже не думая о том, что могу причинить боль одним неосторожным движением. И начинаю двигаться резче и быстрее... ...- болит? Сэм, как ни старается, не может сделать глубокий вдох и не поморщится. Три недели, а синяки на ребрах только-только начинают сходить. Провожу по ближайшему пальцами, вопросительно глядя на сестру. - Пройдет, - отвечает она со слабой улыбкой, от которой снова что-то ноет в груди. Она все такая же бледная поганка, как и до секса. Все так же выглядит измочаленной. Но у нее в глазах хотя бы какой-то блеск обозначается. Остается надеяться, что сейчас она не прикидывает моральность того, что мы делали. Потому, что о моральности говорить уже очень поздно. Она засыпает и спит, не просыпаясь, до полудня. Свернувшись у меня под боком под одеялом. Ровное дыхание, спокойный сон – именно этого ей не доставало все это время. В который раз задумываешься, что некоторые вещи нужно делать раньше, какими бы они бредовыми ни казались.