Действующие лица
Первый полярник Второй полярник Злой шаман Медведь-оборотень (он же Джастин Бибер) Болезни: Холера Цинга Синегнойная палочкаСцена первая.
Яранга Злого шамана. На почётном месте у входа стоит телевизор «Рубин», на нем покоится череп моржа, повернутый клыками вверх. У очага сидят шаман в полной магической экипировке, болезни и медведь в образе Джастина Бибера. В руках у шамана бубен, на груди амулеты и ожерелье из золотых зубов. Слышно, как за пределами яранги шумит океан и ревут моржи. Шаман (обводя бешеным взглядом собравшиеся болезни): Призвал я силой колдовской сюда хворобы страшные и все напасти злые, чтобы свести без страха и стыда полярника проклятого в могилу. Как солнца свет рассеивает мрак, пронзая черноту и чары ночи, так душу мне пронзает подлый враг, и сердце гордое скорей отмщенья хочет! Вам надлежит, болезни, извести того, кто у шамана на пути. Холера (грызя грязные ногти): Так их же двое, за кого нам браться? За одного еще могу ручаться, он вроде хилый, слабенький такой. Синегнойная палочка (вскакивая): Петров который? Пусть он будет мой! Его-то я уж точно одолею, а со вторым тягаться не посмею, ведь он спортсмен, еще здоров как бык. Шаман (грозно): Я к жалобам от вас давно привык, на кой мне черт тот долбанный Петров?! Меня интересует Иванов! Цинга (воинственно шамкая беззубым ртом): Да фто тебе он фделал-то такого? Фидали и покфуче Иванова, но фнать-то надо, фем он финоват. Медведь Бибер (вальяжно откидываясь на шкуры, улыбаясь сам себе): Он жизнь дедули превращает в ад. Шаман (зло Медведю): А ты не вякай, коль никто не просит! Холера (тихо на ухо Синегнойной палочке): Полярников он с детства не выносит, знать, аллергия — чешется ужасно. Медведь Бибер (фыркает, недовольно морща носик): Ты на меня орешь вообще напрасно, уйду вот в тундру к маме, и привет. Один останешься на старости ты лет, кто непокорных чукчей жрать-то будет? Совсем тебя бояться бросят люди, и так уже мерзавец Иванов для этих малохольных царь и бог. Загнешься тут, голодный как собака! Медведь Бибер встает и начинает демонстративно одеваться, собирая вещи. Болезни с интересом наблюдают за его передвижениями по яранге. Холера нервно грызет ногти, Цинга постоянно кашляет, Синегнойная палочка просто сидит. Шаман (тяжело вздыхая, с виноватым видом): Прости, погорячился я, однако. (подходит к Медведю, ласково треплет за ухом, отчего Бибер хихикает и жмурится): Сейчас оплошность эту буду исправлять… Пока он любезничает с Медведем, болезни краснеют, но смотрят, затаив дыхание. Наконец, когда Шаман, тяжело опустившись перед Бибером на колени, принимается стягивать с него штаны, Цинга в очередной раз заходится кашлем, отчего все в яранге дружно вздрагивают. Шаман (гневно болезням): На что уставились?! За дело, вашу мать! Даю вам сроку ночь и целый день, чтоб стал он словно собственная тень — худой и бледный, этот Иванов, ну всё, валите! Болезни встают и нехотя плетутся к выходу. Холера (качая головой, себе под нос): Как Шаман суров…Сцена вторая.
Тундра. Посреди белого безмолвия, еле передвигая ноги, идут болезни. Впереди всех семенит Синегнойная палочка, за ней Холера, Цинга идет последней. Она явно устала, всё время кашляет, словом, вид у неё неважный. Холера (оборачивается и кричит Цинге): Сестрица старшая, ты как пока, цела? Синегнойная палочка (тихо Холере): Того гляди помрет, такие вот дела… Цинга (жалостливым голосом): Фистритфы, умоляю, не бегите, Тфынгу фтаруху погодите. Фот же беда, рафклеилась софсем, Однако, фря я фитамины ем, уф на меня не дейстфуют никак… Холера: Давай, не отставай! (подходит к Цинге, помогает идти, поддерживая): Вот так, вот так… Синегнойная палочка: А всё-таки, куда мы так спешим — за столь ничтожный срок не совладать нам с ним. Уж лучше тут остаться на ночлег, полярник-то опасный человек, возьмет лекарства — и пиши пропало! На прошлых наших стойбищах, бывало, он истребил и Корь, и Дифтерит, не Иванов, а прямо Айболит. Принес же Кутх такого Эскулапа! Холера: А наш Шаман бы, чем Медведя лапать, пошел бы да воткнул в мерзавца нож, а то мы пропадаем ни за грош, силён уж очень Иванов коварный. Синегнойная палочка (устало хнычет): Шаман у нас такой неблагодарный, не хвалит, слова доброго не скажет. Цинга (грузно плюхаясь на снег): Фот пусть ему поляфник и покафет, а мы пофмотрим, кто кого фильней, ф рафборке не учафстфуя людей. Холера (испуганно грызя ногти): Ослушаться Шамана? Дело дрянь! Мы — духи, эй, сестрица, перестань! У нас контракт, засудят в Нижнем мире, а без Шамана кто мы есть такие? И имя, и симптомы отберет, и как же будем мы косить народ? Синегнойная палочка: Как будто важно, как кого зовут? Я вот бактерия, Цинга вообще скорбут, тебе придумаем поярче псевдоним, и распрощаемся с Шаманом этим злым. И чтобы нам самим не умереть, полярника пусть слопает Медведь, ему без разницы кого и где жевать, не стоит к духам с этим приставать, уже и так остались нас крупицы. Холера: Что ж, решено тогда. Цинга: Летим домой, фефтфицы! Синегнойная палочка (задумчиво): Но всё же чтоб Шамана-то не злить, я воду предлагаю отравить. Пойдет расстройство у полярника и вот: понос и рвота, заболит живот. Конечно, парня это не убьет, но нашу репутацию спасет. Сейчас к нему, а завтра будь что будет! Холера (радостно потирая руки): От нас троих еще попляшут люди!Сцена третья.
Сторожка полярников. У затянутого инеем окна — деревянный стол. За ним друг напротив друга сидят Петров и Иванов. Они молча пьют кофе из красных кружек. В руках у Иванова книга «Два капитана». На столе газовая горелка и металлический чайник со свистком. Над столом висят полки, заставленные исключительно термосами и кружками Nescafe. Вдоль стен стоят массивные научные приборы, слышно, как по радио передают симфоническую сюиту Римского-Корсакова «Шехерезада». Иванов (решительно откладывая книгу): Сегодня первый душ пойду приму. Петров (встревожено): Еще темно, не страшно одному? Шаман проклятый застращал совсем. Иванов (отмахиваясь): Да ладно, брось, других нет, что ли, тем? Я выхожу, тут дело двух минут. Иванов снимает свитер, выходит. Петров (заглядываясь на его мощный торс, мямлит неуверенно): Ты, если что, зови… Я буду тут… После того, как первый полярник выходит, второй подбегает к двери и громко хлопает ею, сотрясая стены. От этого удара с козырька над крыльцом прямо на Иванова падает сугроб. Иванов довольно крякает и, тут же зайдя внутрь, начинает энергично растираться полотенцем. Со своего места за ним наблюдает Петров. Петров (сам себе под нос, очевидно, находясь под воздействием романтической «Шехерезады»): Словами эту боль не передать. Как я устал свою любовь скрывать! Уж год прошел, как я, дурак, всецело, желаю с другом слиться и душой, и телом. Но моего ужасного стыда любимый не узнает никогда. И дальше этот ад терпеть готов, лишь рядом был б прекрасный Иванов! В это время Иванов заканчивает растирания и начинает громко сморкаться. Затем он становится у рукомойника и с наслаждением умывается, фыркая и тряся головой. Иванов (весело): Петров, не слышу, что ты там болтаешь! Петров (кричит деланно безразличным тоном): Да ерунда, вот ложки вслух считаю, чтоб верно кофе с сахаром смешать. (Сам себе тоскливо): Как я хочу сейчас тебя обнять. Ты без рубашки чудо, как хорош! Горячий парень, лучше не найдешь, а я вот трус, тихоня и лентяй. Короче, хоть ложись и помирай, нет шансов абсолютно ни на что. Иванов (удивленно): Зачем себя ругал ты только что? Замечтавшийся и не заметивший его появления Петров ёрзает на стуле и явно нервничает, не зная, что ответить, но тут раздается стук в дверь. Петров (глупо улыбаясь): Кого это нелегкая несет? Я посмотрю, а ты оденься, вот. Быстро сует полярнику свитер и исчезает за дверью.Сцена четвертая.
Площадка у сторожки полярников. Рядом с дверью за большим сугробом прячутся болезни. Только оказавшись на месте, они застают принимающего душ Иванова. После того, как полярник уходит, Синегнойная палочка шепчет остальным. Синегнойная палочка: Видали это? Парень просто зверь! И что нам делать с ним прикажете теперь? Ему моя отрава, может быть — разок пожиже в туалет сходить, и никакого в ней серьезного вреда! Холера (нервно грызя ногти): Да-а-а… Цинга: Но фто-то нуфно фсефе пфедпфинять, не мофем фе мы тупо тут фтоять, и пфосто так ф позофом офтупить?! Синегнойная палочка (сердито): Попробуй-ка меня разубедить, да что ты можешь, старая карга? Цинга (возмущенно): Фачем фе мы тогда пфифли фюда?! Синегнойная палочка: Почем я знаю, нас Шаман послал! Холера (тихо): Не ссорьтесь, сёстры, у меня есть план. В себе уверена, я тот еще обманщик. Придет старушка — божий одуванчик, попросит у полярников водицы, а как уйдет, у них беда случится. Отравленного подмахну кита, им боком выйдет к бабке доброта. Короче, поступлю, как с Белоснежкой. Вы эту сказку помните, конечно? (Смотрит на сестер, те глупо хлопают глазами): Не слышали и ладно, я готова. Цинга (уважительно кивает): Клянуф, фефвица, это план толкофый. Холера семенит к двери, стучится. На крыльцо выскакивает Петров. Вид у него странный, глаза бегают. Петров (уставившись на Холеру): Простите, чем могу помочь? Холера (хватаясь за спину, изображает страдание): Ах, не гони меня, полярник, прочь, пять суток шла по тундре я опасной. Погреться б мне, продрогла я ужасно, хоть капельку тепла бы мне сейчас. Петров (с подозрением оглядывая странную бабку): Я бы пустил, да вот бардак у нас, короче, день сегодня неудачный. У нас накурено, как в заведенье злачном, а вы, бабуся, бы себя поберегли и греться, скажем, к старосте пошли, к врачу, к шаману — он мужик отважный. Видок у вас, смотрю, совсем неважный, и я б на вашем месте поспешил. Холера (плюхаясь на снег): Ах, умоляю, я совсем без сил! Пусти, полярник, обогрей чуток, ну сжалься же над старостью, сынок! Петров (с явной неохотой): Ну, хорошо, сейчас я помогу. (Сам себе): Пригнали ж черти старую каргу. Когда он уходит, Холера делает сестрам знак, что всё отлично, а когда тот возвращается, опять принимается ойкать и причитать. Петров (брезгливо протягивая ей кружку): Вот кофе, пейте, он еще горячий. (Отворачиваясь, сам себе): Шаманова подруга, не иначе, и вид чудной, и бледная как смерть. Сама-то вон худая, словно жердь, с косой явилась бы — со страху б обосрался. На что же Иванов Шаману сдался? Ревнует к популярности, возможно… Холера (с ужасом выплевывая кофе): Вот гадость, вот отрава! Петров (отбирает у нее кружку): Осторожно! Обжечься можно и себя залить. Холера (зло отплевываясь): Да как, скажи, ТАКОЕ можно пить?! Какая горечь, химия и яд! Вы и без нас уж на дороге в ад! Загнетесь оба на таком питании! Холера решительно встает, всовывая очумевшему Петрову увесистый шмат китового жира. Холера: Ну всё, держи кита, и до свидания! Холера уходит, бурча под нос проклятья и то и дело яростно сплевывая. Петров провожает её кислым взглядом. Петров (страдальчески заламывая руки): Любовь несчастная — нет хуже наказанья! Мне целый свет и этот жир китовый уж не милы без секса с Ивановым! Так пусть кита животные съедят, как душу мне — запретной страсти яд. После Петров в приступе любовной тоски отшвыривает от себя китятину, при этом кусок падает прямо на головы спрятавшихся за сугробом Цинги и Синегнойной палочки. Болезни с воем разбегаются кто куда. Полярник заходит в дом. Отравленный кит лежит на снегу.Сцена пятая.
Раннее утро. Яранга злого Шамана. На шкурах сидит Шаман, всклокоченный и недовольный спросонья. Рядом под меховым одеялом сладко спит Медведь Бибер. На полу под грозным взором Шамана рыдают усталые и несчастные болезни. Синегнойная палочка (указывая на сестёр): Да что тот подлый Иванов, нас чуть не погубил Петров! Холеру ядом отравил, Цинге вон голову пробил, сама насилу я цела! Печальные, Шаман, дела. Шаман (раздраженно): На что нужны такие духи?! Вы просто дряхлые старухи, все подношенья и дары мои забудьте до поры! Шаман вас покарать готов, скитайтесь между двух миров и жалкий свой влачите крест. Никто не даст ни пить, ни есть, за лень вы прокляты отныне, и в снежной сгинете пустыне! Всё, убирайтесь живо с глаз долой. Цинга хватается за сердце, Синегнойная палочка делает вид, что падает без чувств. Холера начинает громко стенать. Холера (со слезами): Не заслужили мы судьбы такой! За что, Шаман, ты с нами так жесток?! Полярник сгинет, дай лишь срок, мы всё исправим завтра же, клянусь! Шаман (зло усмехаясь): Я на тебя, Холера, прям дивлюсь! Вам день назад был нужен результат, и на кого ж пошел смертельный яд?! Вчера старейшина мне задавал вопрос: «Чего это собак прошиб понос? И не моё ли это колдовство?!». Цинга (разводя руками): Прифем тут мы? Шаман (запуская в болезней бубном): Врать смеете еще?! А ну пошли втроем отсюда прочь! Болезни громко воют, Шаман бушует, швыряя в них всё, что попадает под руку. Наконец в несчастных старух летит оторванная голова старейшины. Шаман (в недоумении разглядывая голову): Не пережил брат, видно, эту ночь… (сердито пихая Медведя в бок): Кончай храпеть, проклятый душегуб, убийство это не сойдет нам с рук! На кой ты чёрт старейшину сожрал?! Медведь Бибер (недовольно ворчит, откидывая меховое одеяло): Да блин, дедуля, ты меня достал… Сожрал и всё, чего тут объяснять? (сердито хмурясь): Что за прикол с утра на всех орать? Шаман (хватаясь за голову): Нельзя, балда, людей без спросу есть! Старейшина мой брат! Медведь Бибер (брезгливо фыркает, морща носик): Скажи, какая честь… Ну, всё теперь, не выплюнуть обратно. Какой-то разговор, блин, неприятный, я зиму всю ношу ему моржей, а дед из-за каких-то там людей готов мне просто голову свернуть. «Ах, братца съели!» — се-ля-ви, забудь. Переживешь, не маленький уже. Пока он говорит, Шаман сначала бледнеет, потом багровеет, потом покрывается пятнами. Наблюдая за ним, болезни в страхе жмутся друг к дружке. Наконец Шаман вскакивает и, с диким воплем хватая ружье, принимается палить во что попало. Шаман (страшным голосом): А ну-ка ВОН С МОЕЙ ЯРАНГИ ВСЕ!!! И никогда не смейте появляться! (Медведю, прицеливаясь): Тебя я просто пристрелю, мерзавца! Собрал все шмотки и свалил отсюда!! Начинается паника, все кричат, ревут, Шаман палит из ружья. Медведь Бибер (испугано бегает по яранге, собирая вещи): Дедуля, не стреляй! Болезни (все вместе): Мы больше так не будем! Медведь и Синегнойная палочка выскакивают из яранги первыми, за ними Холера, следом на четвереньках выползает еле живая Цинга.Сцена шестая.
Берег моря. На пронизывающем ветру под градом соленых брызг лежат моржи и тюлени. Над тяжелыми волнами с криками носятся голодные птицы. Моржи неистово ревут. За всем этим с высокого утеса наблюдает мрачный, погруженный в тяжелые раздумья Петров. На ногах у него лыжи, в руках пузырек с чем-то мутным. Надпись на пузырьке: «Любовный эликсир». Петров (мрачно): Моржи-самцы, куда хватает взгляда, ведут за самок бой, но бьются горячо, когда соперник сильный рядом, он хочет верх в бою — а самки не причем! Песец, от страшной стужи одуревший, невольно жмется ласково к песцу. Медведь придет к медведю, недоевши, чтобы развлечься и унять тоску! Олени буйно сцепятся рогами, и каждый с каждым быть уже готов, но то зверье!!! И пропасть между нами, ты глух к моим страданьям. Иванов! А вся природа в первозданной дичи уже трубит: «Полярник, будь смелей!» Быть может отговорок тыщи : «Ведь он мой друг». В пизду таких друзей! Он видит всё и понимает тоже, зачем так мучить бедного меня?! Возможно, этот эликсир поможет нам вместе быть, упрямство обойдя. (Вытягивает руку, разглядывая флакон): У бабки той из рук он, видно, выпал, и это ли не знак судьбы слепой? Что, если б Иванов настоя выпил и пожелал бы спариться со мной?! Как мучит крест вины перед коллегой, но всё ж я тверд в желании своём. Так хочет сил беспомощный калека, иль неба птица с раненым крылом! Но нет… (Горько, быстро пряча пузырек): Смешно! Возможно, что микстура — насмешка просто, чай туда налит. Но ведьма тоже далеко не дура, врачи сказали, был отравлен кит… Потеря это или покушенье? (Кричит, простирая руки к небу): О, боги, как принять решенье?! Крик Петрова перекрывает шум моря, вопли чаек и рев моржей.Конец первого действия.
Сцена седьмая.
Сторожка полярников. За столом сидит Иванов, он читает, прихлебывая Nescafe. За окном ничего не видно. Радио молчит. С улицы входит заснеженный и бледный Петров. Правую руку он всё время держит в кармане. Петров (раздеваясь, нерешительно): Я думал, снег закончится к утру… А всё метет… Вот белый весь… Иванов (не отрываясь от книги): Угу… Петров (присаживаясь напротив и явно не зная, как начать разговор): А ты не голоден, тушенку не открыть? Я, кстати, научился суп варить, быть может, пообедаем, что скажешь? Иванов (продолжая читать, нехотя): Да, как бы, я не знаю даже… Петров (радостно вскакивая): Я мигом, супчик будет высший класс! Петров убегает в кладовку за тушенкой. Хватает первую попавшуюся банку, начинает энергично ковырять её консервным ножом. Петров (восторженно сам себе под нос): Сегодня секс произойдет у нас! Коль повезет, в объятьях Иванова я проведу весь день и завтра встречу новый. И жаркие лобзания его растопят лед сомненья моего — я вправе был, а, может быть, не вправе, прибегнуть к столь сомнительной отраве, сейчас мне важен только результат. (Пылко прижимая к груди банку): Любимый мой, нам нет пути назад! Резко ставит тушенку на стол, начинает поливать мясо эликсиром. Иванов (задумчиво из комнаты): Вчера еще одна собака померла… Холера, говорят, такие вот дела. Ты сдай анализы-то, съезди, слышь, Петров? А то волнуюсь я. Петров резко закрывает флакон, пряча в карман, тушенка тут же летит в помойное ведро. Петров (делано беспечным тоном): Да что ты, я здоров! Того кита я даже не понюхал, а то валялся бы с распухшим брюхом, не разгибаясь бы поносил и блевал. Иванов: Как знаешь, я бы всё же сдал. Петров начинает метаться по кладовке, как тигр по клетке. Наконец он хватает с полки новую банку и опять начинает её открывать. Петров (раздраженно): Да что ж такое-то, проклятая напасть. Тут Иванову самому бы не пропасть. Ну, скажем, бабка — ведьма, и пыталась нас извести китом, да просчиталась, а эту вот любовную баланду несла девице молодой в ярангу, чтоб обольстить соседа побогаче. Тогда её питье безвредно, значит, к плохому ничему не приведет?! (Мучительно хватаясь за голову): Какой же я трусливый идиот! Ведь счастье — вот, лишь помани рукой, но призрак смерти мой унес покой. (Замирая на секунду с выпученными глазами так, словно его только что посетила гениальная мысль): Я вылью это зелье в молоко! Из нас его почти не пьет никто, коль за неделю не осмелюсь опоить, пусть скиснет эликсир, и так тому и быть. Петров берет из холодильника бидон с молоком, выливает туда остатки эликсира, затем принимается спокойно готовить суп. Иванов продолжает читать. Радио молчит.Сцена восьмая.
Тундра. На снегу, охая и вздыхая, сидят болезни. Чуть в стороне от них, опершись о камень, стоит Медведь Бибер. Он в ультрамодной кухлянке, больше напоминающей короткую женскую дубленку с меховым капюшоном, голова его опущена, длинная крашеная челка закрывает глаза. Цинга (сёстрам): Ну фто, куда пойдем тепеф, фефтвицы? Синегнойная палочка (устало): Да что тебе на месте не сидеться? Куда идти, когда Шаман прогнал? Холера (грызя ногти): Сестрицы, у меня есть новый план… (Оглядывается на Медведя, но тот погружен в свои мысли). Считаю я, что стоит, может быть, нам и Шамана тоже отравить. Умрет старик — и наш контракт исчезнет, свободны станем мы тот час, болезни. Однако, если вдруг не выйдет это, и Иванова надо сжить со света. Я кое-что подсунула Петрову — он вроде без ума от Иванова, и вот нашел «любовное питье» (Хихикает): Полярники загнутся от него! Короче говоря, в расход и тех, и тех! Цинга (сокрушенно качая головой): Убить Фамана это фтрафный грех. Синегнойная палочка (плаксиво): Там в Нижнем мире точно не поймут, как настрадались от него мы тут. Уж лучше б нам, старухам, помереть. Холера (хитро подмигивая): Не мы убьем Шамана, а Медведь. Я всё продумала, он глупое дитя, на подлость разведу его шутя. Он про убийство даже знать не будет, ведь он Шамана всё же очень любит, помочь захочет, а подсунет яд. Его осудят, ну а нас простят! Цинга (охая): Рифковано, рифковано, Холева… Холера (решительно поднимаясь): Вы как хотите, ну а я за дело. И так и сяк придется пропадать! Синегнойная палочка: Да, двум смертям на свете не бывать. Холера и Синегнойная палочка бьют по рукам, Цинга кряхтит и охает. Холера подходит к Биберу с кроткой улыбкой. Холера (делано ласковым голосом): Не хочешь с нами ли перекусить? Цинга моржа успела прихватить, да нет у нас зубов и слабый аппетит, замучил просто брат Радикулит, я с ним давно уже, признаться, в ссоре. Не брат, а лютый зверь. Медведь Бибер (апатично): Какое горе… Плевал я на тебя и всю твою родню. Холера (вкрадчиво): Что проку злиться на старуху, не пойму? У нас своя судьба, а у тебя своя… Вот, скажем, полюби Шаман тебя, то понял б точно как пустой живот ни сна, ни отдыха медведю не дает. Ты ж просто следуешь своей потребности природной. Медведь Бибер (взрываясь): Да он всегда орет! А я всегда голодный! «Не делай этого, не смей глотать людей!» Замучил просто, старый прохиндей! Я, блин, медведь, чего с медведя взять? Я только тем, наверно, виноват, что на медведя не похож совсем! Тащи моржа, уж так и быть, поем. Медведь, отворачиваясь, надувает губки, Холера делает знак сестрам, те с трудом волокут моржа по снегу. Морж недоволен и пытается боднуть старух клыками. Холера (протягивая Медведю пузырек с ядом): Вот, погляди сюда — любовный эликсир! Старик с него как молодой сатир начнет немедленно любезность проявлять и человечиною вкусной угощать. Я точно знаю, ты уж мне поверь. Давно живу, признаться, средь людей, в страстях у них лишь зелья виноваты. Ведь люди примитивны, грубоваты, где им понять, что мы на тонком плане намного чувственней, чем все они, миряне. Гармония, короче, и фен-шуй, им недоступны… Медведь глупо таращится то на Холеру, то на яд, хлопая длинными ресницами. Холера (суетясь, подталкивает моржа ногой, отчего тот яростно ревет): Вот, моржа пожуй! Я понимаю, как ты удивлен, но эликсир не сказка и не сон. А коли мне не веришь… (Кричит в сторону сестер): Я права, Цинга?! Цинга (энергично кивает): Конефно, фпору нет, конефно, да! Медведь Бибер (нерешительно принимая флакон, растерянно смотрит на болезни): Ведь духи врать не могут… так? Цинга, Холера и Синегнойная палочка (уверенно): Да-а, духам врать нельзя никак! Медведь Бибер (растрогано): Спасибо, бабушки, беру его себе! Медведь сует пузырек в карман и, забыв про моржа, быстро бежит обратно к яранге. Болезни, хихикая, провожают его взглядом. Холера (со смехом): Ну надо же, вот идиот-то где.Сцена восьмая.
Яранга злого Шамана, в ней царит полный бардак: шкуры, бубен и магические амулеты валяются где попало. Ружье лежит у входа, голова старейшины заброшена в самый дальний угол. Шаман сидит у очага мрачный. В ярангу на цыпочках входит Медведь Бибер. Медведь Бибер (тихо, с опаской косясь на ружье): Дедуля… Шаман (резко вскакивая): Наконец-то! Где ты был?! (Подбегает к Медведю, начинает сердито растирать ему замерзшие руки и лицо): Бессовестная дрянь, я тут с ума сходил! Медведь Бибер (ошарашено): С болезнями ты сам меня прогнал. Шаман (хмуря брови): Еще перечить смеешь мне, нахал! «Прогнал его», мозги-то мне не пудри. (Снимает с Медведя кухлянку, тут же накидывая меховое одеяло): В таком худом дерьме весь день шататься в тундре. Иди скорей к огню, вон руки точно лед. Медведь подходит к очагу. Шаман обнимает его сзади за плечи и прижимает к себе, стараясь отогреть. Шаман (ласково Медведю на ухо): Еще хоть раз уйдешь — зарежу, идиот. Медведь весело хихикает, стараясь спрятать ухо. Медведь Бибер (мечтательно закатывая глазки): А, может, чтоб согреться мы… того? Шаман: С ума сошел, мне лет-то ого-го! Я стар и немощен… Короче, только ртом. Медведь Бибер (возмущенно): Ты раньше мог! Шаман (неловко отводя взгляд): Поговорим потом. Сейчас я не в себе… Давленье, возраст, стресс… Тут кто угодно потеряет интерес… (Сердито): И нечего плечами поводить! Медведь Бибер (сам себе под нос, доставая эликсир): Видать, пора тебя лекарством напоить. Медведь резко разворачивается и, удерживая Шамана за шею, насильно вливает ему в рот эликсир из флакона. Тот сопротивляется, но всё же глотает. В это время притаившиеся у входа болезни с волнением и надеждой наблюдают за происходящим. Медведь Бибер (наконец отпуская Шамана): Что чувствуешь, дедуля? Шаман (падая на шкуры, хватаясь за сердце): Я ослаб… Тупая боль в груди и жженье… Медведь Бибер (шокировано): Как же так?! Шаман корчится от боли, на его губах появляется кровавая пена. Медведь начинает в истерике бегать по яранге туда–сюда, не зная, что предпринять. Болезни радостно обнимаются, поздравляя друг друга. Медведь Бибер (в панике): Что я наделал-то, тупой урод! А если правда он сейчас помрет?! (Шаману): Дедуля, ты заклятье прочитай, побей в свой бубен, амулет достань! Хоть намекни мне, как тебя лечить?! Шаман (теряя силы, шепчет слабым голосом): Меня ты, гад, пытался отравить и, видно, удалось. Я умираю, да… В глазах темнеет. Смерть идет сюда, чтоб душу мою черную забрать… Медведь Бибер (яростно трясет Шамана за плечи): Блин, перестань уже меня пугать! Какая смерть?! В дверях стоит Цинга! Шаман (устало закатывая глаза): Про смерть это метафора, балда… Оставь меня и прекрати орать. Синегнойная палочка (Цинге): Он долго еще будет помирать? Цинга (пожимая плечами): Пофем мне фнать, питье-то не моё, сесфы Холевы, от фпрофи её. Холера делает сестрам знак рукой, мол, всё отлично. Болезни ликуют. Медведь Бибер (кричит, заливаясь слезами): Дедуля, нееет!! Вернись, я не хотел!! Шаман (хрипит, закрывая глаза): Ну, вот и всё, настал и мой предел… Шаман испускает дух, Медведь рыдает над его телом, болезни радостно отплясывают у входа яранги. Море шумит, моржи ревут.Сцена девятая.
Раннее утро в сторожке полярников. Петров нехотя встает с постели и, зябко ёжась, семенит в туалет. Проведя там какое-то время, он возвращается, готовый нырнуть под одеяло, как вдруг с ужасом замечает на столе пустой молочный бидон. Петров резко застывает на месте, ошалело моргая. Петров (сам себе): Ну вот и началось… Теперь не отступить, судьба со мной решила пошутить. Он выпил зелье, тут одно из двух: напарник влюбится или испустит дух, но отвечать пред Богом мне за всё. (Хватаясь за голову): Будь проклято старухино питьё! Будь проклят я, что друга опоил! Так подло с Ивановым поступил, как я в глаза взглянуть ему посмею! Напиться бы теперь и в петлю шею, да вот не пьющий я, а трезвым не смогу… (Иванову громко): Ты кофе будешь, Иванов?! Иванов (поднимаясь с постели): Угу. Петров ставит чайник, Иванов быстро принимает душ, после чего оба садятся пить кофе друг напротив друга. Петров (про себя, исподтишка наблюдая за напарником): Теперь он смотрит словно по-иному. И как проснулся, книгу не берет. Моей руки своей легко коснулся, «случайно», когда резал бутерброд. Умылся, принял душ, потом … побрился! От счастья сердце плачет и поёт. Похоже, Иванов в меня влюбился, и жизнь совсем другая настает! Но так нельзя, сперва проверить надо, не под влиянием ли парень яда. (Вслух): Ты, Иванов, не чувствуешь огня в душе, когда посмотришь на меня? Иванов: Ну да, сегодня что-то жарковато. Пора проверить чертов генератор, то холодно, а то как в бане просто. Петров (хитро щурясь): А может, это жар иного свойства, и не снаружи он, а изнутри? Иванов: Петров, ты ерунды не говори, считаешь, у меня болезнь, я нездоров? Петров: Я этого не знаю, Иванов, пытаюсь выяснить… Ладони не потеют? Иванов: Определенно, нет. Да что ты, в самом деле, с утра какой-то странный, что за речи? Петров (с надеждой в голосе): Ты вдруг заметил мои руки, плечи, от этих странностей тебе неловко так? Иванов (непонимающе): Петров, я что, по-твоему, дурак? Петров (с чувством): Нет-нет, это вполне естественно, поверь! (Про себя, с глупой улыбкой глядя на Иванова, отчего тот перестает жевать, уставившись на товарища): Я так хочу тебя! Петров поднимается и, подлетев к ничего не понимающему Иванову, страстно целует его в губы. Иванов (прерывая поцелуй, ошарашено): Петров, э-э, ты чего? Петров (продолжая сжимать его в объятиях, шаря руками по молодому горячему телу): Два года без любви и женской ласки торчим мы здесь на каторге вдвоём. И вот настал момент, когда как в сказке должны мы счастье обрести свое! Неужто ты не хочешь приключенья, ночей без сна и секса навсегда, фантазий самых смелых воплощенья, горячих ласк без страха и стыда?! (Взволнованно шепчет, стягивая с Иванова свитер): Доверься мне, любимый мой, желанный, и наслаждение запретное познай! (Начинает покрывать быстрыми страстными поцелуями шею и торс полярника, постепенно опускаясь всё ниже): И этот секс, столь нами долгожданный, давай же не откладывать! Иванов (совершенно ошалевший): Давай! После этого свет на сцене гаснет. В совершенной темноте слышно, как чувственно стонет Петров. Иванов вторит ему низким баритоном. После того, как свет зажигается, видно, что оба полярника уже в постели. Иванов курит, а голова счастливого Петрова лежит у него на плече. Петров (довольно улыбаясь): Прости меня за это молоко, но без него б нам было нелегко. Друг с другом мы бы не разобрались. Иванов: Да ерунда, ну черви завелись, его я вылил, и всего делов. Петров (вскакивая с кровати): Так ты не пил оттуда, Иванов?! Иванов (со смехом): Да нет, конечно, я же не больной. Петров (страстно откидывая одеяло): Хочу тебя опять! Иванов (опрокидывая на кровать, подминая под себя): Ох, жеребец ты мой. Свет снова гаснет. Полярники пыхтят. Кровать скрипит.Сцена десятая.
Всё та же яранга. Медведь в слезах сидит над трупом, Шаман лежит мертвый. Вдруг тело старика начинает светиться изнутри, и под волшебную музыку медленно подымается в воздух. Медведь Бибер (ошарашено отпрыгивая в угол): Блин, что за хрень такая происходит?! Знать из дедули так душа выходит, и эта яркая слепящая фигня, возможно, призрак. В этот момент плывущее по воздуху тело с грохотом падает на шкуры. Медведь в страхе жмурится, а когда открывает глаза, перед ним уже стоит весьма привлекательный молодой азиат с длинными черными волосами, обвешанный магическими амулетами. Азиат (сказочным елейным голосом): Не бойся, мальчик, я не приведенье, весь долгий век свой злое проведение и страшное проклятие велели прожить мне в этом мерзком старом теле. Когда я был почти как ты, малец, заколдовал меня другой шаман, подлец. И только сила истиной любви была способна возвратить мой вид. Когда я умер, ты меня жалел, и этим самым сердце отогрел, развеял чары, вот я стал другим — живым, красивы, сильным, молодым. Теперь мы будем счастливы всегда! Азиат с улыбкой направляется к Медведю, раскрыв объятья, тот в шоке пятится назад, хватая с телевизора череп моржа. Медведь Бибер (размахивая черепом): Да как ты, хмырь, вообще попал сюда?! Где труп дедули, живо говори, ты на моё обличье не смотри, вообще-то я медведь и людоед! Азиат (несколько растерянно): Эм... Погоди... Медведь Бибер (наступая с черепом наперевес): А ну колись, где дед?! А то как съезжу черепом по роже, вот точно станешь на пиздец похожим, и так весь век уродом проживешь, хоть я и не шаман! Азиат (грубым голосом прежнего Шамана): Ты на кого орешь?! Забыл, гаденыш, кто тебя пригрел?! Я тот, кого ты отравить посмел, и вот теперь ответишь мне за всё! А я-то тут жеманничал еще, не напугать бы, не разволновать, а этот черепом давай махать! А ну вали с моей яранги пулей! Узнав голос злого Шамана, Бибер опять начинает рыдать, череп моржа падает из его трясущихся рук. Медведь Бибер (бросается к Шаману, не обращая на его требование никакого внимания): Да, это точно ты… Прости меня, дедуля! Шаман-азиат (более ласково, вытирая Медведю слезы): Чего ревешь-то снова, ненормальный? (Сам себе под нос): Ах, лапонька, какой ты сексуальный! (Снова Биберу): Сам отравил, и нянчись тут с тобой, да прекрати уж свой медвежий вой. Ну, всё, пойдем, тебя я успокою. Увлекает Медведя на шкуры, но тот только рычит и царапается. Наконец, вырвавшись из сильных рук азиата, Бибер забивается в самый темный угол яранги и сидит там набычившись и глотая слезы. Шаман подсаживается к нему, начинает ласково трепать за ухом. Медведь Бибер (пряча глаза, шмыгает носом): Я, блин, мизинца твоего не стою, хоть дать хотел любовный приворот, а вышло всё совсем наоборот. Потом ты умер! Получилось так! Медведь разворачивается и снова начинает рыдать на груди у Шамана, тот гладит его по волосам, пытаясь успокоить, что ему, однако, удается лишь отчасти. Шаман-азиат (устало переводя дух): Я ж без питья люблю тебя, дурак. Да кто б терпел такую истеричку, капризы все, вот эти слёзы, бычку? А рожа Бибера вообще кошмарный сон, но раз в тебя я по уши влюблен, то как-то вот стерпелся и привык, да, подкаблучник у тебя старик. (Хитро подмигивая): Иди уже ко мне, хорош ломаться. Медведь Бибер (поднимая на Шамана заплаканный взор, полный любви и страсти): Я до смерти хочу тебе отдаться! Бибер и Шаман падают на шкуры, начиная страстно совокупляться. Бибер кричит, моржи ревут, море шумит.Сцена одиннадцатая. Эпилог.
Нижний мир. У костра под мрачную шаманскую музыку сидят духи разных болезней, в том числе Цинга и Холера. Духи беседуют между собой, хвастаясь, где и сколько погубили народу, только Холера и Цинга сидят невеселые. Цинга (вздыхая): Уф, сколько мефецеф фидим тут беф фаботы… Холера (грызя ногти): Не говори, сестра, тоскливо мне чего-то, с Шаманом-то хоть делали дела, теперь жизнь невеселая пошла. Всеми забытые, и нет к нам уваженья. Цинга (кряхтя): Да-да, фефтва, какое унивенье. Вбегает Синегнойная палочка. Она явно чем-то взволнована, глаза блестят. Синегнойная палочка (громко): Сестрицы, жив Шаман! Не зря болело сердце, он нас троих призвал на «Битву экстрасенсов»! В Москву поедем, слышали, старухи?! Холера: Неужто нас простил? (Гордо всем болезням): Опять мы в деле, духи! Цинга (воодушевленно): Ф Мофкфе я слыфвала квутые бутики. Холера (грызя ногти): Загоним там меха, и кожу, и клыки! (Синегнойной палочке): Как там Медведь, он изгнанный, скиталец? Синегнойная палочка: Медведю повезло, Шаман теперь красавец, и денег завались, в клиентах нет отбоя. Медведя он в Москву увез с собою. Машины, шмотки, клубы, побрякушки — всё это ждет и нас, летим в Москву, старушки! Холера (сёстрам, кусая ногти): Добро, однако, победило вновь? Синегнойная палочка (вздыхая): На чудеса, видать, способна лишь любовь. Всё колдовство, болезни и напасти она развеет, возвращая счастье. Ведь жизни душ не может быть конца. Из века в век летит любовь по свету, соединяя разлученные сердца тончайшей нитью солнечного света. И если же в разлуке эти люди, то обязательно страданье будет: нить режет сердце, и оно болит. Всегда им вместе быть любовь велит. И я люблю вас, сестры, потому с собой зову в далекую Москву. Цинга (рыдая): Ах, Финегнойная, скафала хорофо! Холера: Ну, в добрый путь! (Весело другим болезням): Покажем всем еще! Синегнойная палочка, Холера и Цинга, взявшись за руки, пропадают, переместившись в мир людей. Болезни у костра начинают плясать под шаманский бубен. Занавес медленно опускается.Конец.