И небо над нами не будет серым

Лео был самоучкой, и он знал: Элиота это немного раздражало. Совсем чуть-чуть: обидно было, что какой-то там слуга даже на расстроенном пианино научился играть – почти – лучше, чем дворянин, потомственный Найтрей!.. Где это видано было!.. Но, но, но это совсем не мешало Элиоту игрой Лео наслаждаться. Хотя иногда Лео и казалось, что Элиот слишком завороженно смотрит на его руки, правда была ясна, как день: Элиот был очарован его мастерством точно так же, как и Лео был покорен талантом Элиота. Они не прощали друг другу ни одной ошибки, но подбирать аранжировки вместе могли часами. Сегодня же был немного особенный день. В консерватории играли настоящие музыканты; в консерватории на сцене были те, кому ни Элиот, ни Лео не были ровней, и их они хотели услышать очень сильно. Только подумать: всего год назад Лео и мечтать о таком не мог, а теперь, теперь… Теперь Элиот исполнял его мечты одну за другой, и даже немножко больше. Невольно мысли Лео стали совсем иными: он наслаждался музыкой, правда наслаждался, но… Ванесса так упорно пыталась отсадить его в сторону от Найтреев, что Элиот не выдержал – отсел вместе с ним, зато его сестра теперь находилась под пристальным взором Ганса. Которому, конечно, предназначалось место рядом с Лео. Они с Элиотом сидели вдвоем чуть позади остальных Найтреев, и никто из этой семейки не мог их видеть. Что вспомнил Лео? То, что произошло совсем недавно, когда Элиот его причесывал. Сложно было соврать самому себе – и Лео не смог: ему понравилось то, как Элиот делал это… на сей раз. В прошлый он не проявил ни капли деликатности, был груб, но теперь Лео было не отвертеться: альтернативой была разве что Ванесса, которая не позволила бы ему появиться на людях непричесанным. Конечно, она не нарушила бы своего слова, Элиоту данного, но она бы просто вырвала клок волос Лео, он был уверен. Она была права в том, что ему нужно следить за собой. Тогда, в экипаже, Элиот что-то сказал – что, если Лео не будет причесываться, в один прекрасный день ему просто придется пойти к цирюльнику и подстричься так коротко, что он точно больше не сможет прятаться. Сжимая кончик темного локона между пальцами, Лео про себя тихо согласился. А еще вспомнил про обещание Элиота купить ему новый гребень заместо того, у которого уже поломалась половина зубцов. Интересно, какой он будет? Не костяной, конечно же, но… Деревянный? Резной или самый простой – нет, нет, ему Элиот купит красивый, да еще наверняка с каким-нибудь подтекстом. Лео хотелось бы прочный, но небольшой, на большее он и не претендовал, но знал: против чего-нибудь особенно необычного не будет. Теперь, Лео был уверен, Элиот будет чаще к его волосам подрываться; а вот стоит ли его подпускать к себе – вот это уже вопрос. Лео немного испугало то, как он ощутил прикосновения Элиота. Ярко. Необычно, слишком чувственно и даже немного возбужденно. Лео желал, чтобы Элиот снова… сделал что-то похожее? Никогда Лео не нравилось чувствовать над собой чужую власть. Не нравилось настолько, что он был готов поднять руку и на Элиота в том числе, если тот особо нарывался или забывался, но тут было другое. Просто… Элиот будто показывал, что Лео – его. Не как вещь, не как слуга или кто-то, чьей жизнью можно владеть; как кто-то больший. Лео чувствовал это. Видел, как встрепенулся золотой свет в отражении зеркала, обвился вокруг Элиота, который прижался к Лео так сильно, как мог – но потом будто испугался. Или забыл о собственных намерениях. Боялся ли Элиот? Это вопрос мучил Лео куда больше иных, но одно он знал точно: теперь ему самому, вроде бы простому слуге, бояться было нечего. Ведь голос свой, что в голове звучал, говорил только одно – что Элиот ему нужен, как воздух. Это были не те голоса, что Лео слышал, когда еще мать была жива. Это был он сам. И он, кажется, самого себя наконец-то признал – и был готов помочь Элиоту признать. Рука его была так близко, в белоснежной перчатке – эх, Элиот так их любил. Не снял даже сейчас, сидя в теплом зале консерватории, слушая настоящую музыку – а Лео его перчатка сейчас ну совсем не нравилась, ну вот не нравилась никак. Он осторожно потянул за ткань, что пальцы Элиота облегала, и под удивленным взглядом господина перчатку стянул. А потом просто накрыл его руку своей, чуть более теплой, чем ладонь самого Элиота, но… Элиот не отстранился, только улыбнулся и прикрыл глаза. Кажется, заиграла скрипка, кажется, замолк контрабас. Лео вслушался вновь – и ему стало так хорошо, только одна мысль все не могла из головы выскользнуть: музыка Элиота была ему дороже всего. Лео помнил, каким был Элиот в тот день, когда сыграл впервые «Неподвижность». Мелодия эта была посвящена леди Найтрей, в честь ее дня рождения написана – но, увидев довольного Лео, Элиот не раздумывая «Неподвижность» ему подарил. А Лео ведь тогда даже не был его слугой. Рука Элиота дернулась – он выскользнул из-под ладони Лео, но сам же очертил кончиками пальцев его острые костяшки, чуть холодя. Прикосновение это отозвалось стайкой мурашек, что пробежали по затылку Лео, и он глубоко вздохнул, запрокидывая голову. Он мог бы слушать этот оркестр вечно, но дело было вовсе не в музыкантах, верно? Если бы Лео зарабатывал на жизнь тем, что убирался в консерватории каждый вечер, ему все равно было бы немножечко плевать. Тем, кто делал эти мгновения волшебными, был Элиот. Лео никак не уставал себе это повторять. А важнее всего было то, что даже Ванесса и Клод не смогли этого испортить, прогрызая в душе Лео дыру, кажется, насквозь. – Он ничем не лучше Гилберта, Элиот, – наконец прозвучало. Клод знал, на что давить: после того, как впервые появился Охотник за головами, Гилберт будто отдалился от их семьи, и Элиоту это не нравилось. Пока еще просто не нравилось, но Лео знал таких людей: он и сам был из числа знающих больше, чем простые смертные. Гилберт что-то знал и чего-то боялся, а это значило, что совсем скоро он попытается от этого чего-то Найтреев защитить – но Элиот, скорее всего, неправильно это поймет. Экипаж тряхнуло: видимо, лошадь споткнулась или колесо налетело на кочку. – Гилберт даже приехал сегодня, если ты забыл, – отстраненно пробормотал Элиот. – Если бы не Эрнест, он был бы сейчас с нами. Клод помрачнел: его не устраивало то, что Элиот вопреки всем словам своих родных братьев так любил приемных. Лео чувствовал этот тяжелый взгляд и на себе, в глазах Клода он будто стал еще одним братом для Элиота, братом самым близким и самым любимым, но самым недостойным. Недостойным по мнению Эрнеста, Клода и Ванессы. – У Винсента сегодня новый костюм был… – полузадумчиво проронила Ванесса. – Даже у Винсента платье женственней, чем у тебя, – попытался пошутить Элиот, тут же от сестры тумак получая, и покачал головой, едва заметно улыбаясь. Ванесса надулась, но тут же остыла – нельзя было сказать, что музыку она любила так же сильно, как и Элиот с Лео, но семья всегда была для нее превыше всего. Быть может, именно поэтому она не хотела впускать в нее кого-то столь своенравного, как Лео. – Не смотри на меня, – отстучала каблуками она, когда Элиот отошел в уборную. В поместье было тепло, но зачем-то леди Ванесса попросила растопить камин – и Ганс, конечно же, это сделал. – Иначе я приложу еще больше усилий, чтобы найти тебе замену. В ее голосе не было гнева, только совсем немного злости – и боль. Лео не знал на самом деле, что чувствует к нему леди Ванесса; это и не было важно. Но ее нельзя было злить, ведь Найтреи являлись вовсе не такими, какими их видел Элиот. Элиот был исключением, светлым и прекрасным, которое, однако, подтверждало правило. – Я не ненавижу тебя, но ты должен стать достойным Элиота, – подала голос Ванесса вновь, на отблески пламени в камине глядя. – А ты не сможешь. – Я постараюсь. Она смерила слугу скептическим взглядом. – Это в твоих интересах. Но ты, похоже, даже не помогаешь моему брату готовиться ко сну, хотя должен. Ты очень плохой слуга. И Лео едва заметно улыбнулся. Когда он поднялся за Элиотом на этаж для господ, тот ни слова не сказал. Но вот когда Лео зашел за ним в комнату, Элиот уже не смог сдержать удивления. – Ты чего? – Твоя сестра сказала, что я должен помогать тебе готовиться ко сну, – едва сдерживая лукавую улыбку, ответил ему Лео, а потом прикрыл за собой дверь. – В благодарность тебе и ей за сегодняшний вечер я исполню это ее желание. Элиот, кажется, немного растерялся, а потом покачал головой. Улыбнулся в ответ, хитро, как лис, – и произнес: – Исключительно из уважения к сестре я позволю тебе это сделать. И уселся на кровать, выжидающе на Лео смотря. Лео не знал, что и как нужно делать, но догадывался. Раздеть, помочь натянуть ночнушку – какой вздор, в одиночку это сделать гораздо проще, чем с чьей-то помощью!.. Но его завораживала сама мысль о том, что Элиот может ощутить и то, что он сам почувствовал сегодня в комнате леди Ванессы. – Начни с ленты, – положил Найтрей руку своего слуги на свое плечо, а Лео тихо пробормотал: – Знаю. Как-то пару раз он помогал Элиоту раздеваться, но… Они сошлись на том, что в академии Латвидж такие церемонии только отнимают время. А сегодня времени было много, и Лео хотелось побольше его использовать. Он потянул за голубую ленту медленно, словно дразня, и отложил ее в сторону. Провел по крепким рукам, помогая снять пиджак – осторожно поддерживая за рукава, стянул, аккуратно повесил на изножье кровати, видя, как довольно улыбается Элиот… Ему это нравилось. Лео тоже. Иногда такие игры радовали душу, и даже хотелось заниматься такими глупостями, что и не нужны на самом-то деле, чуть чаще. Разве может человек позволить раздевать себя тому, кому не доверяет? От мысли этой что-то радостно свернулось на сердце Лео, его грея, и он взял господина за запястье. Расстегнул манжеты, пальцами по венам проводя, поймал взгляд Элиота – и принялся за саму рубашку, но до конца дело не довел. Все же… Каким бы Элиот ни был аристократом – да хоть сто раз – он был юношей. Юношей, которого нельзя было назвать идеалом, но… Он был красив. Намного красивее, чем Лео, и Лео не удержался – скрипнула кровать, когда он колено на нее поставил и подался вперед, а Элиот и не дрогнул. Позволил зарыться пальцами в светлые волосы, позволил прижаться грудью к своей груди… Позволил губам Лео коснуться собственного уха, обхватывая мягко, а потом и вовсе легко прикусить. Согреть дыханием своим светлую кожу, нежную, и прижаться к ней, целуя – а потом и вовсе попытаться сделать что-то странное, оставляя красноватые следы. Элиот прикрыл глаза. Его дыхание сорвалось, Лео слышал это – но не остановился, лишь только рукой ниже скользнул, со спины обнимая. Ему было радостно, радостно от того, что Элиот не отталкивает его, что позволяет делать даже что-то подобное – нежно, осторожно и ласково, но ведь пару дней Элиоту придется ставить воротник высоко, чтобы никто не заметил этих следов. – Ты настолько хочешь, чтобы я… был твоим? – сорвалось дыхание Элиота, и он сам уже зарылся носом в темные волосы Лео, такие гладкие сегодня и такие мягкие. – А разве ты не хочешь этого? – чуть хрипло ответил тот, своего голоса пугаясь. В нем что-то менялось, сложно было сказать, что, но… Скрипнула половица, и Лео испуганно оглянулся – он не запирал дверь. Слава Бездне, никто не открыл. Слава богу, никто не вошел – в миг стало так страшно, что даже рука Элиота, что лежала на его плече, задрожала, и Лео накрыл ладонью свои губы. Что же сейчас такое было? – Я… – что-то пробормотал Элиот, и Лео покосился на него непонятливо. – Я… не могу тебя потерять. Не могу допустить, чтобы Ванесса с Эрнестом забрали тебя. «Забрали». Лео решил не спрашивать, куда они могут его забрать; ему было страшно услышать ответ, но куда печальнее было то, что самый прекрасный момент в их с Элиотом жизни исчез из-за одного только звука. Их счастье было так легко разрушить, и потому, наверное, Лео так наслаждался каждым мгновением с Элиотом наедине. Как и Элиот. – Я сам… переоденусь. Но это было занимательно, – глотая слоги, пробормотал Элиот. Взял Лео за руку, чуть выше, под локоть, и встал с постели, за талию обнимая. – Попробуем еще как-нибудь. – Когда твоя сестра напомнит, – по привычке ответил Лео, зная, что шутка сейчас на самом деле и нужна, и нет. Но страх в глазах Элиота от этого почти погас. Он не поцеловал Лео, не сказал больше ничего – просто подвел к двери, на прощание губами дужки больших очков касаясь, и отпустил его. А Лео просто хотелось сесть по ту сторону двери и думать о нем, глуша в сердце своем тревогу.