Солнце светит всем одинаково

Вспоминая события тех дней, могу с уверенностью сказать, мой дорогой Обито, что я возненавидел её ещё с того самого первого дня, когда мы пересеклись взглядами в кабинете Хокаге. Она тогда удивлённо обернулась, заслышав мои гулкие шаги, — огненно-рыжие косы соскользнули за спину с узких девичьих плеч, обтянутых белоснежным шёлком кимоно, — и тревожно сощурила светлые серые глаза, чуть приоткрывая бледные розовые губы. Я усмехнулся, складывая руки на груди. Высший уровень сенсорики — определение чакры на вкус и сокрытую мощь попаданием её на верхнее нёбо. Такой способностью вкупе с алыми, точно кровавый шаринган, волосами и острой, ледяной чакрой обладал только один клан, возросший меж острых высоких скал, пенистых волн и соли океана с востока страны Огня. Оставалось лишь понять, что именитая наследница деревни, скрытой в Водоворотах, может обсуждать с Хаширамой. — Это Узумаки Мито, дочь Узумаки Шии, а это мой близкий друг, почти что брат, Учиха Мадара, — представил друг другу нас Хаширама поспешно, видя моё заметное напряжение. Я покривил ртом — мои опасения подтвердились. Узумаки Шии приходился уважаемым старейшиной клана, его главой и лидером их деревни. Ради чего он мог идти на высочайший риск, отправляя свою дочь-наследницу через бушующий в это время года штормами океан, полный разбойников лес и чужие неизведанные земли? На мгновение во взгляде Мито смешались чувства — отвращение к диким, смертоносным на поле битвы Учиха и осторожная, тёплая почтительность к близкому человеку Хаширамы. Но лишь на мгновение — и она медленно склонила голову в знак уважения. Надо же, я впервые вижу Узумаки, живущую не горячим, своенравным сердцем, а спокойным, трезвым рассудком. Далеко пойдёшь, рыжая девочка. — Я думаю, что мы на этом закончили, господин Хаширама, — сказала она тихо. — Мы не прощаемся, Мито. — Хаширама неловко улыбнулся и подал ей руку. — Вечером, когда схлынет зной, обсудим все дела, а пока отдыхайте. Тотчас возле нас в облаке дыма возник один из приближённых Хаширамы. — Проводи гостью к Тобираме, — распорядился Сенджу. — Пусть выделит гостевую комнату. Я загляну к Вам сегодня вечером. — Слушаюсь, — склонил голову шиноби. — Следуйте за мной, госпожа. Наконец мы остались в кабинете наедине. Хаширама взглянул на меня радостно, точно мальчишка, невесомо поцеловал в щёку, мазнув своими тёмными, шелковистыми волосами, и я ощутил, как всколыхнулось во мне желание, застарелое, почти забытое в пыльных дорогах да кровавых битвах. Четыре месяца, чёртовых четыре месяца вдали от собственного клана и Хаширамы — я почти потерял голову, когда Хаширама прижался к моей шее сухими губами. — Стой, стой же, глупец, — простонал я едва слышно, уперся ладонями в его грудь, сминая пальцами белоснежную ткань косоде. — Не здесь. — Знаю, — тихо ответил Хаширама и потянул меня за запястье в сторону окна. — Пойдём. *** Коноха плавилась от жары — воздух дрожал над сухой, рассыпчатой землёй, тени поблёкли под пышными, сочными зелёными кронами, совершенно не спасая от духоты. За время моего отсутствия деревня стала заметно шумнее — на улицах резвились дети, наполняя кварталы смехом и радостью в сердце Хаширамы. Я знал, что он мечтает иметь собственных детей, а потому вкалывает словно проклятый, чтобы держать их подальше от войны. «Мои дети никогда не станут шиноби», — говорил он, и маска беззаботности трескалась, обнажая под собою сталь и твёрдую уверенность в своих словах. Об одном лишь молчал Хаширама — после той постыдной близости, коей мы занимаемся украдкой, детей быть не может, ибо даже Боги Шиноби не всесильны. Их семя никогда не прорастёт в пустыне, выжженной ненавистью и огненной бурей. И их семя никогда не обернётся заветным плодом в чреве мужчины. — Сюда, — я вздрогнул, понимая, как глубоко погрузился в свои мысли, когда Хаширама взял меня под локоть. Я поднял глаза: передо мной — наше место, наша река, чьи изгибы искрятся серебром на солнце, словно рыбья чешуя, наш небольшой водопад, текущий со скалистых высотных берегов. Наша поляна, устеленная пышным зелёным травяным ковром. Наши песчаные берега, у входа в реку укрытые серой галькой. С плеч Хаширамы волной соскользнула лёгкая ткань косоде, поверх небрежно легли хакама, сандалии, кожаные мягкие наручи, в которых скрывались острые ножи. — Ну, ты идёшь? — спросил он, отбрасывая длинные волосы за спину и раскрывая ко мне руки. — Ты первый, — сдавлено отозвался я, разглядывая широкий разворот мощных плеч, чётко очерчённые ключицы, мускулистую смуглую грудь, узкие поджарые бёдра и стройные длинные ноги с изящным сводом стоп. Оливковая кожа Хаширамы золотилась на солнце, будто впитывая в себя этот свет, а волосы, не стянутые хитай-ате, свободно стелились шёлком по спине, едва касаясь сухих крепких ягодиц. Мне почти не хватало воздуха — я рванул тугой ворот плаща, сбросил его оземь, чувствуя, как прохладный ветер обнимает всё моё разгорячённое тело, и, осторожно ступая по сточенным течением камням, зашёл в воду по шею. Как же хорошо, блаженно хорошо… — Какой же ты белый, почти как бумага. — Послышался восхищённый шёпот над моим ухом, и смуглые руки обхватили меня поперёк груди. Я молча прижался к Хашираме спиной, откидывая затылок на его плечо. — На мою кожу не ложится загар, я моментально сгораю. Наверное, почти так же, как твой братец-альбинос. Солнце не любит меня. Хаширама развернул меня к себе лицом и внезапно серьёзно сказал: — Солнце любит всех одинаково и светит, отдавая всё своё тепло до последнего закатного луча. Кто виноват в том, что ты не умеешь хранить и беречь его дар? — Не будь занудой, — прошептал я, прижимаясь к Хашираме бёдрами, — у него перехватило дыхание. — Просто делай то, что должен. Мы выбросились на берег, и Хаширама подмял меня под себя, двинулся, срывая с моих губ недовольный стон. Я, зажмурившись, слепо потянулся за поцелуем, чувствуя, как одна его рука бережно держала меня под затылок, а вторая — скользнула вниз по подрагивающему животу и уверенно развела мои обнажённые бёдра. Его губы целовали меня напоследок, скользя по груди, ниже, ещё ниже, пока я сам, задыхаясь от восторга, не выгнулся навстречу, чувствуя в себе влажные хаширамины пальцы. Когда мы устало откатились друг от друга, насытившиеся, утомлённые, из-за тонкой пелены облаков выглянула бледная луна. Я разглядывал Хашираму сквозь полуопущенные ресницы, когда он обтирал нас обоих обмотками, скатанными в ком. — Как твоя миссия, успешна? — Хаширама отбросил обмотки к сброшенной одежде и вытянулся на земле. — Более или менее. Я разбросал руки в разные стороны и устремил свой взор вверх. Небо темнело, наливаясь с краёв розоватой дымкой скорого заката. — Более или менее? Это как же? — Пытливость — это не твоё, — заметил я ворчливо. — Лорды не намерены отдавать западные земли просто так, однако они готовы принести земли в дар после того, как ты окажешь им услугу, решив вопрос с хвостатыми. — Хвостатые подождут, — со вздохом ответил тот. — Сейчас перед нами стоят другие проблемы. — Клянусь всеми Богами, Сенджу, ты чего-то недоговариваешь. — Боюсь, тебе не понравится то, что я скажу. — Улыбнулся Хаширама. Я приподнял голову, нашёл своими губами его губы. Лениво поцеловал, смакуя на языке непривычный привкус. Мой собственный привкус — меня бросило в жар смущения. — Уверен, что как-нибудь справлюсь. Говори, — потребовал я, замечая, как Хаширама приподнимается на локтях. — Помнишь, я когда-то говорил о длительной дипломатической миссии на границе страны Огня? Тебе и Тобираме придётся разделить её на двоих. Меня передёрнуло. Несколько с лишним месяцев бок о бок с убийцей моего брата? Разделять пищу и кров с тем, с кем у нас взаимна и обоюдна только ненависть по отношению друг к другу? Похоже, Хаширама слишком переоценивает моё терпение. — О, ни за что, — отрезал я. — Я скорее брошусь в пасть хищнику, чем проведу с твоим братцем хотя бы неделю. — Хаширама засмеялся. — Что здесь смешного? — Тобирама сказал примерно то же самое, от себя добавив, что при одном неосторожном слове ты полетишь со скалы. Внезапно он посерьезнел. — Соглашайся, Мадара. Эта миссия крайне важна для Конохи. — Ну и в чём же она заключается? — устало спросил я, чувствуя своё колебание. — В Хьюга. В Хьюга. Я кивнул своим мыслям. Затея невероятно безумная, но того стоящая. Светлоглазые, опасные бойцы Хьюга слыли дальними родственниками Узумаки и мастерами ближних печатей. Чертовски опасный, но взаимовыгодный союз. — Я хочу предложить им отдельный квартал в Конохе и политическую защиту в обмен на постоянное проживание и боевую единицу в составе армии. Мы не касаемся их внутриклановых законов и табу, они не вмешиваются ни во внешнюю, ни во внутреннюю политику. Как тебе? Я вздохнул, чувствуя, что снова соглашаюсь на провокацию. — Полагаю, у меня нет выбора, да, Хаширама? Когда выступаем? Он просиял и потянулся ко мне, покрывая поцелуями щёки, губы, подбородок. — Выход объявлен завтра на рассвете. — Это всё, что мне требуется знать. — Прервал я его, и эту ночь мы провели, занятые только друг другом. На рассвете мы добрались до ворот, и Тобирама вместе со своей дружиной были уже на месте. Он поприветствовал меня сухим, сдержанным кивком, собираясь развернуться, но вдруг замер, глядя куда-то мне за широкий ворот невидящим, широко распахнутым взглядом — туда, где ткань невесомо приоткрывала обнажённый лоскут белоснежной кожи. Очевидно, младший Сенджу приметил цепочку свежих засосов, иначе что ещё могло так вывести его из равновесия привычного холодного и злого цинизма? Я ощутил, как Хаширама напрягся за моей спиной и незаметно положил тёплую, пахнущую прогретой землёй и древесиной ладонь мне на шею. Под его пальцами запульсировала лечебная чакра — и через мгновение, показавшееся мне вечностью под холодным, полным неприязни взгляде алых глаз, Хаширама улыбнулся, хлопнул меня по плечу. — Удачи, братья, — гулко вскрикнул он, склонив голову, затем обернулся ко мне. — Удачи, Мадара, — сказал он едва слышно и подтолкнул меня к воротам. — Возвращайтесь так скоро, как сможете. — Не раньше необходимого, Хаширама. — Отозвалась единственная женщина в отряде, Сенджу Тока, мастер диверсии и гендзюцу. — Не забудь сделать то, что должен. Глаза Хаширамы на мгновение стали злыми — будто почудилось — и вновь прояснились, полные усталости и печали. — Я помню, Тока, — сдавленно отозвался он. — Я всё помню. — И, не глядя ни на кого, пошёл в сторону от ворот. *** Весть о скоропостижной будущей свадьбе Хаширамы с Узумаки Мито оказалась ударом не только для меня. Наблюдая отчаянные глаза Тобирамы, я задавался вопросом, когда тот, наплевав на близкую духовную связь, наплевав на кровные узы и своё восхищение старшим братом, пойдёт наперекор, взбунтуется против брака и проклятого союза. …Но он не пошёл. Склонил лишь смирённо голову и, кусая губы, поклялся защищать её даже ценой собственной жизни, старательно не глядя на едва заметно округлившийся живот под бледным розовым кимоно, полный зарождающейся чакры клана Сенджу. Меня не было в деревне всего несколько месяцев. Неужели Хаширама, улыбчивый и наивный, взращенный лесом и природой, трахал эту рыжую девочку, пока я отсутствовал в деревне? Или нет — даже раньше, много раньше, когда эта бредовая идея о союзе только зарождалась — на бумагах и устах?.. Мне было больно, настолько невыносимо больно, что хотелось выть подобно дикому зверю от тоски и предательства, но что я мог? Я поступил не лучше клятого Тобирамы. Подняв в клане вопрос о государственном перевороте, зародив крохи сомнения в головах жаждущих власти Учиха, дни я проводил в архиве, а ночи — с Хаширамой. Мы встречались в самых укромных местах, с трудом выкраивая крохи свободного времени, ненасытно тискали, зажимали друг друга в углах, целовались, будто безумные, едва сокрыв свою чакру и дрожащими руками заперев комнату или кладовую. Я твердил себе, что всё будет в порядке, что всё образумится, однако чем дальше заходило время, тем сложнее мне было признаться в том, что я увяз в этом абсурде. Днём я жил идеями и планами о свержении власти, а ночью утолял постыдные страсти, стонал громко и отчаянно, зажимая себе запёкшийся, искусанный рот. Однако живот Мито рос, наливался тяжестью желанного для Сенджу Хаширамы плода, и вместе с тем приближался назначенный день венчания — Ханами. Самый красивый праздник в году и самый ненавистный для меня. А как ты думаешь, почему ещё, мой дорогой Обито, я так невзлюбил прекрасную цветущую сакуру?.. *** Зная, как позже пожалею о своём решении, я покинул Коноху после свадьбы, до этого же дня позволяя себе малейшие, даже самые безумные прихоти. Никто из соклановцев не поддержал меня тогда — ни в решении переворота, ни в уходе из деревни. Сытые, пригревшиеся, растящие детей — взрослых детей, ещё не бравших в свои нежные руки оружия! — и безумно далёкие от кровопролитных войн, Учиха один за другим твердили, что я безумец. …Будто бы я не знал этого. Но мне больше нечего было терять. И, тем не менее, я вернулся — спустя несколько лун душной летней ночью я вернулся с намеренной целью сравнять Коноху с землёй. Хаширама стоял передо мной на мощном изгибе ветви в своих алых доспехах, так непривычно смотревшихся после белоснежных одеяний Хокаге, со свитком за плечами, спиной загораживая своё сокровище — свою драгоценную деревню, скрытую в густой листве вековых деревьев. — Это битва один на один, Мадара? — спросил Хаширама гулко, и голос его, твёрдый и сумрачный, звенел в ночной тиши. — Как в старые добрые времена? Неизвестно, что задело и взбесило меня больше — упоминания старых времён или то, что предыдущие наши сражения Хаширама, оказывается, не принимал всерьез, называя их «добрыми». Не мешкая более ни секунды, я послал в его сторону огромный огненный залп, озаривший темное небо оранжевым всполохом — на мгновение стало светло, точно днём. Неожиданно я ощутил злое веселье — отголоски ностальгии по тем самым временам — и, вскинув гунбай на плечо, увернулся от встречной атаки. — Зачем ты это творишь, Мадара?! — Сенджу прикрыл лицо рукавом, спасаясь в густых древесных ветвях от очередного огненного шара. — Зачем так стараешься погубить нашу воплощённую мечту?! — Нашу воплощённую мечту?! А зачем ты губишь всё, что было между нами? — закричал я, не глядя в его отчаянные глаза, и, сложив вереницу печатей, призвал Кьюби но Йоко — и земля содрогнулась под его рыком. Хаширама смолчал, ушёл от прямой атаки Бомбы Хвостатого, скрывшись за гигантским деревянным щитом. Мы бились целую ночь, используя свои лучшие атакующие и защитные техники. Сам бой смазался, почти изгладился у меня из памяти — я помнил лишь моменты, как мы соприкасались катанами, встречаясь лицом к лицу, и расходились, уворачиваясь от россыпи сюрикенов. Девятихвостый вскоре был повержен — узнав печати клана Узумаки и их технику подавления Биджу, я скривил рот. Однако эта техника отнимала слишком много чакры и физических сил — я почти ликовал, уверовав в своей победе. Напрасно. Тот Хаширама, лежащий у моих ног, беспомощно оказался древесным клоном, а мою грудь пронзило острой болезненной вспышкой. — Всё кончено, Мадара, — сказал Хаширама тихо, когда меня сковало предсмертным холодом. Всё кончено… что ж, это я знал и сам. — Всё было кончено много раньше, чем ты думаешь, — прохрипел я и повалился в основание водопада, чувствуя, как пузырящаяся кровь на моих губах растворяется в дождевой воде. *** Будучи побеждённым Хаширамой, я оказался побеждённым самим временем и обстоятельствами — Коноха разрасталась, сдвигая границы, крепла в своей военной силе и политике. Скрепя сердце я признал спустя долгие года, что Хаширама — идеальный правитель на тот момент смуты и беспощадного кровопролития. Отец Конохагакуре и верный, полный идеалов и стремлений защитник деревни и окрестных земель, он выбрал то, что было дорого его сердцу — и истощённый долгим боем и тревогами, пронзил мою грудь последней катаной, спрятанной в призывной печати из рукава. Каждый божий день я страстно желал унизить, опустить Хашираму перед его собратьями, грезил, как вырву сердце на глазах его рыжей отважной девочки и Тобирамы, и Хаширама на колени, захлёбываясь кровью и молениями о пощаде. ...И каждую дьявольскую ночь я вновь и вновь мечтал ощутить Хашираму в себе, почувствовать его сильные ладони на своих бёдрах и горячие, сладкие губы на своих губах. Желание, недостойное истинного шиноби и мужчины, сводило меня с ума, но я ничего не мог поделать с наступлением глубокой темноты. Я не просто бездушно желал Хашираму. Я его всё ещё любил — так сильно и искренне, как не имел права любить человека, заменившего мне погибшего брата. Любил так, как должен был любить возможную женщину, беременную моими детьми. Любил и не мог отделаться от мысли, что пока Хаширама жив, я не смогу причинить настоящий вред нашему родному с ним детищу — деревне, скрытой в листве сотен и сотен листьев вековых дубов. Возможно, дело было не только в пресловутой любви. Хаширама был сильнее, и даже Кьюби не оправдал моих скрытых надежд. Выпускать сейчас демона во второй раз, тем более, из тела Джинчуурики, было не просто рискованно, а чрезвычайно опасно. Узумаки Мито, сокрывшая в себе Девятихвостого под печатями восьми триграмм, находилась под защитой почти круглосуточно. Не было рядом охраны — был Хаширама. Тем не менее, существовал секрет, что знали избранные — печать слабела, сжигаемая чужеродной чакрой, а близкие роды только усугубляли положение. Мито слабела, угасала на глазах, но держала Девятихвостого крепко, не позволяя эмоциям и природной вспыльчивости одержать верх или поддаться шёпоту своего внутреннего искусителя. Роды шли плохо — Кьюби едва не взломал нижний, последний уровень печати. Хаширама, непривычно бледный словно меловая бумага, истерзанный, питал печать собственной чакрой и жизненными силами, пока Мито, даже не имевшая сил, чтобы кричать, наконец не разродилась в ночь перед самым рассветом. Глядя, как она измученно прижимает к себе дитя дрожащими руками, а Хаширама, привалившийся к постели, нежно гладит её по щеке, я испытал странное чувство злости и завистливой ревности оттого, что у них теперь всё хорошо и самое страшное уже позади. О, Боги, я отчаянно мечтал повернуть время вспять, на пятнадцать с лишним лет назад, чтобы прирезать ненавистного Хашираму, въевшегося под мою кожу с первыми солнечными лучами, с холодной речной водой и шершавой поверхностью гальки, лежащей в моей ладони. Я отдал бы всё, лишь бы клан Узумаки, гибельное племя красноволосых морских Седзё, не появлялся в моей жизни в мирное время — лишь на поле битвы, где я мог бы всадить каждому под рёбра клинок. *** Минули долгие, однообразные в своём содержании года. Мои самые горячие молитвы и самые сокровенные страхи будто были услышаны Всевышним — затяжная, пьющая детскую кровь и женские слёзы война почти незаметно унесла жизнь Хаширамы. Сказать, что я был подавлен — не сказать ровным счётом ничего. Словно часть меня умерла, раздробилась осколками, засела где-то глубоко внутри — так, что не вытащить, так, что ноет нестерпимо при малейшей напоминании. Однако даже несмотря на то, что деревня осиротела, обезглавилась, лишившись своего сильнейшего покровителя, военное положение обязывало к осторожности, и спустя неполные три дня траура был объявлен новый лидер, обычно предпочитавший держаться в тени своего старшего брата под именем советника. Для клана Учиха день вступления Сенджу Тобирамы на пост Хокаге означал закат их надежды на власть и мирное существование. Ненависть, зревшая в груди Тобирамы, наконец-то дала выход — и я был уверен, что далеко не последнюю роль в том сыграли наши с Хаширамой отношения. Младший Сенджу винил Учиха во всем, начиная от смерти своих младших братьев и заканчивая тем, что Узумаки Мито, плод его неловких первых трепетных чувств, досталась Хашираме, который никогда не испытывал к ней истинной любви, как к женщине и матери его будущего ребёнка. Хаширама оставался Хаширамой — он любил всех одинаково, не выделяя никого особенного. Учиха фатально терпели поражение — одно за другим. Изолированные в отдельный квартал, назначенные в полицию и инструкторами в Академию, мы оказались отделены от политики и правления. Тобирама мудро не провоцировал открытые конфликты, прикрываясь приказами на благо деревни: стоит ради справедливости заметить, он преуспевал. Справедливость была у Тобирамы в крови… по локоть в крови. Численность Учиха сокращалась — всеми мыслимыми и немыслимыми способами. Он безжалостно расправлялся с целым кланом, понемногу утоляя растущее чувство мести. Но — диво! — приблизил к себе Учиха Кагами в качестве советника и близкого телохранителя, чей дар Шарингана проявился ярче, много ярче, чем у других. А может, дело было вовсе не в Учиха?.. Об этом не хотелось и думать. *** Продержавшись на посту Хокаге практически десять лет, погиб и Тобирама, жертвуя собой в битве между Конохой и новообразованной деревней скрытого Облака. К власти пришли Сарутоби, и один из них, ловкий, шумный, дружелюбный, оказался преемником Второго и занял пост главы Конохагакуре на долгие пятьдесят лет. Мне это было совершенно неинтересно: затворный образ отшельника вынуждал смотреть на все приземленные вещи с долей иронии. Тем не менее, приближался момент, которого я так жаждал почти всю свою жизнь: был объявлен тайный поиск нового сосуда для Девятихвостого. Я знал, что тело Мито слишком иссохло и устало, чтобы сдерживать в себе чудовищную чакру Кьюби но Йоко, знал также и то, что Мито ищет себе преемницу — именно преемницу, ведь кто как не женщина способна выдержать в полном объёме всю боль и тяжесть запечатывания и будущего одиночества. Она была точь-в-точь словно Мито, эта рыжая девочка благородных кровей — и в то же время совсем на неё не похожей, не умеющей скрывать ни чувства, ни эмоции. Выросшая в другое, почти спокойное время, открытая словно книга и дикая, вспыльчивая, с горящими светлыми глазами и развевающимися алыми волосами она наводила на округу трепетный ужас. С её коленей не сходили ссадины и синяки, а с искусанных до крови губ — злая гримаса обиженного на весь белый свет ребёнка. При виде неё моя застарелая ненависть к Узумаки вновь всколыхнулась точно тина со дна болота, отравляя всё моё нутро. Кровавая Хабанеро, отстаивающая свои детские и недетские убеждения — одна перед целым миром. Узумаки Кушина. Как будущему сосуду Девятихвостого, это имя прекрасно ей подходило. Усилием воли я не вмешивался, предпочитая сейчас роль стороннего наблюдателя: сквозь призму будущей мести смотрел процесс запечатывания, похороны Мито, взросление новой Джинчуурики. Её чакра, ледяная, острая, била через край, а непорочное сердце, томившееся от любви ко всему, что мучило, кровоточило-рубцевалось от всеобщего отвращения, обрастало ледяной коркой губительного равнодушия. Я выжидал момент, когда юная Кушина начнёт ломаться, сгибаться под тяжестью чужой душной неприязни — лишь те, кому даровано по-настоящему любить, способны по-настоящему ненавидеть. …Однако я упустил тот самый момент, когда скрытое Облако вмешалось в политику неприкосновенности чужих Джинчуурики. Кушину похитили, опутали цепями, не проводящими чакру, погрузили в дурманящее гендзюцу. Даже под иллюзией, она смогла выработать своё отчаянный, безумный план, не лишённый, впрочем, доли гениальности — алые волосы стелились по земле, укрытой сухими жухлыми листьями и были заметны разве что пытливому глазу. Влюблённому. …Этот мальчишка появился из ниоткуда — возник в серебрящейся под лунным светом пыли и быстро, точно молния, нанёс удар в самое сердце отряда. И в сердце юной куноичи. Она влюбилась и, расцветая, изменилась сама и изменила мир вокруг себя, наполнив свой сосуд не ненавистью — любовью. *** Я чувствовал, как подходил к концу отпущенный мне век: немощное тело до последнего, словно паразит, цеплялось за жизнь, и я начал подумывать о наследнике с той же кровью, что и у меня, и пробужденным Шаринганом, чьи способности могли бы быть полезны при разрушении Конохагакуре. Но никто не подходил мне идеально, у всех на сердце была червоточина. Мне же требовалась чистая, наивная душа, чтобы зародить эту червоточину самому. И спустя ещё лет десять или около того я нашёл тебя, Обито, и был болезненно поражён твоими стремлениями защитить то, что было тебе так дорого, ведь всё это слишком напоминало юного меня. Я начал действовать, подстроив и гибельную миссию, и ваше отделение от сенсея, и камнепад, разможивший половину твоего туловища — самое нужное, чтобы трансплантировать в тебя клетки Зецу. Я стравливал тебя со своими убеждениями, мой юный Обито, напитывал своей ненавистью, взращивал новую силу. Я шептал тебе свои чувства — и ты поверил в них так, словно эти чувства были твоими с самого начала. Зная, как разрушительна и губительно-болезненна сила настоящей любви, я напоминал тебе о твоей зазнобе Рин, тормошил юношеские эмоции, и спустя такое короткое после восстановления время ты был готов. Был готов увидеть всю тёмную, изгнившую изнанку этого мира, когда Клинок Молний Хатаке Какаши пронзил любовь всей твоей недолгой жизни. Я был так ослеплён моментом будущей мести и твоей подготовкой к плану «Глаз Луны», пока правда вдруг не открылась мне, словно слепцу, — Узумаки Кушина была беременна: так же, как и Мито много лун назад, она светилась какой-то неясной красотой будущего материнства, оглаживала тугой, быстро растущий живот, скрытый зеленью длинного платья. Что же, тем было лучше, много лучше. Джинчуурики наиболее уязвимы во время родов, однако мало, крайне мало кто знает, что в действительности беременность даёт им чакру и мощь, превосходящую по силе троекратно тот объём, что был заложен изначально. Однако Кушина далеко не Мито, в ней нет того внутреннего стержня, что удерживал Кьюби больше пятидесяти лет, а Минато далеко не Хаширама, способный подавлять Девятихвостого всю ночь. Я знал, что печать обязательно сломается — главное, выбрать нужный момент и нейтрализовать тех, кто будет стоять на пути. Но это уже не было моей заботой, и, отдав Обито последний наказ, я разорвал связи с Древом и внешним миром, погрузившись сладкий мир грёз юности — нашей с Хаширамой. …Прожив долгую, полную страданий и тревог жизнь, я ведал действительно многое, но одного не мог знать наверняка — что спустя почти семнадцать лет, воскрешённый тобой, мой наивный Обито, буду сражаться с преемником Узумаки и Сенджу. Сыном той самой крикливой, отчаянной девчонки, чью яркую, трагическую жизнь я наблюдал до самого конца. Сыном преемницы той самой легендарной жены Основателя, в чьих льдисто-серых прозрачных глазах я впервые увидел зарождающуюся любовь к Хашираме и проклял на веки вечные, зная, что кровь демонов Узумаки, не терпящая предательства, однажды погубит и меня.