Ключи и вороны

Жара. Чёртова палящая жара, высушивающая до самого конца. До тех самых пор, когда кожа на лице ссыхается и натягивается так, что начинаешь мёртво и жутко улыбаться. Когда вокруг слетаются мухи, привлечённые гадостно-сладким, выворачивающим наизнанку запахом пота… Или разложения. Когда уже даже голова не кружится. Когда галлюцинации становятся реальностью. Когда… Как тогда. Кожу облепляет липкая, живая белая карамель, а Хирако обещает себе выжить и обязательно убить чёртова Соуске. В голове раздаётся незнакомый и ехидный голос – «Да ну?». Айзен уходит. Хирако криво ухмыляется Айзену в лицо, чуть запрокинув голову. Волосы растрепались, пропитались пылью, грязью и сожженными усилиями. И кровью — да, вот та прядка, что попала ему в рот — уже разбитый. Неприятно длинные пальцы, неопрятные, костлявые и узловатые даже на вид – цепляются за шею и запястье Соуске, пытаясь удержать руку с клинком и удавить одновременно. Только… почему он не помнит, что здесь делает? Айзен смотрит немного насмешливо и напряжённо. Кажется, отсутствие воздуха его совсем не беспокоит. И голос почти не подводит: — Так нравится держать меня за руку, тайчо? Вот не подозревал… такой романтичной натуры в Вас. – и ещё он смеет звать его «тайчо», и ещё способен издеваться. — А ты так и хочешь, — Хирако сплёвывает вниз, не ослабляя хватки, — прижать меня к какой-нибудь стенке. Хирако единственный человек на памяти Айзена, способный говорить, сражаться и подыхать, не прекращая оскорбительно усмехаться. Не улыбаться, как Гин, у которого из-за чувствительности к свету с детства запеклась на лице натянутая и пугающая гримаса. Нет, Шинджи сам всё кривит свой большой и какой-то чувственно-некрасивый рот, скалит зубы, будто заранее предупреждая каждого приблизившегося – «Загрызу!» Вполне способен, Айзен знает. Но… не его. — Так и знал, — шипит Хирако, — что ты вывернешься. Айзен улыбается. — И патлы опять отрастил, на чёртову бабу похож… Айзен неуловимо-насмешливо, с тем самым бесящим превосходством приподнимает брови. — Старые идиоты, я бы тебя ни за что не упустил!.. – это как такой крик отчаяния. Злой и жуткий, Соуске уже слышал его однажды. На Хирако пыльным мешком со сладостями наваливается чужая реацу, давя и душа – издевательство. До Шинджи доходит, что прежде с ним просто играли. Прежде, это когда?.. — Да не кричи так, Хирако. – на «ты» теперь, а? — Один раз уже упустил. – у Хирако звенит в голове и течёт кровь из носа – и ещё Соуске шепчет на ухо, и это гораздо хуже. Перед глазами плывут тёмные пятна, а у ублюдочного Айзена от волос гадко пахнет чем-то сладким. Из пыльного мешка сочится содержимое? Ноги отвратительно подкашиваются, руки трясутся, как у наркомана – Хирако ненавидит себя и ненавидит Айзена, уже не зная, кого больше. Соуске осторожно, как у ребёнка, разжимает его пальцы на себе, цепко и быстро хватает за шею, не забыв стукнуть затылком о стену. Спрашивает спокойно и предельно вежливо: — Удобно? — Пошёл… — сиплый голос обрывается пощёчиной. — А я серьёзно спрашиваю. – Айзен отстраняется. – Тогда, — он выделяет слово голосом, заглядывает в запрокинутое лицо, — тогда тебе было очень удобно. Как ты там говорил? Что-то о моей беременной матери? Сквозь расплывчатое пятно, в которое превратилось лицо Айзена, тяжесть и кровь, противно щекочущую подбородок, мелькает удивление. — Я… Шинджи встряхивается, широко открывая глаза. Шторы в комнате плотно задёрнуты, острый подлокотник дивана врезается в затылок даже сквозь подушку. За окном – дождь. Одеяло тяжёлое и тёплое, и гадостно пахнет чем-то сладким. То ли соус разлили, то ли приблудившаяся кошка опять нассала. Гадость. Чёртово беспонтовое утро. Хирако ломано потягивается, попутно сбрасывая одеяло на давно немытый пол, шлёпает босыми пятками к окну, дёргая шторы в стороны и рывком распахивая почти приросшие за долгое время к рамам створки. Высовывается на улицу по грудь, с лёгким омерзением чувствуя, как ледяные струи скатываются по затылку вдоль позвоночника. Волосы быстро намокают, облепляя голову. Абсолютно пустую голову. Где-то внутри мерзко фыркает Пустой, но, проскрежетав что-то крайне ядовитое, неожиданно быстро затыкается. Хирако мысленно шлёт его развлекать чертей и оборачивается. — Ты бы хоть штаны надел, рожа бесстыжая. – Хиори кривится, беззастенчиво его оглядывая с головы до ног. – Глиста. Хирако скалит зубы, показно облокачиваясь на подоконник. — Может, я тебя просто возбуждаю? Хиори склоняет голову на бок. — Это с таким-то… — она издевательски шевелит мизинцем, – прыщиком? На пару секунд наступает тишина, а потом оба разражаются заливистым гоготом. Становится уютно и хорошо, пыль снова становится родной и домашней, а кошку можно и не выкидывать в следующий раз за порог. Хирако натягивает любимые гайдзинские джинсы, измятую рубашку и кепку. А дребезжащее на краю сознания ощущение чьего-то присутствия почти забывается. — Так на чём мы остановились? Айзен застыл над ним живым вопросительным изваянием, тронул ногой щёку. Если бы не пересохший рот, Хирако обязательно сказал бы, что о нём думает. И на деле показал, если бы остались силы встать. — А, — спохватывается Соуске, — пить хотите, Хирако-тайчо? – Шинджи пару секунд сверлит его, присевшего, взглядом – потом отворачивается. Айзен почти расстраивается. — Зачем же вы так. – печально произносит он, разворачивая его лицо за подбородок. Песок мелко и мерзко врезался в спину, пальцы Соуске – гадко и цепко в подбородок. Солнце палит сверху, будто Хирако валяется под большим увеличительным стеклом. — Я не зверь, пейте. – Айзен растягивает губы в доброжелательно-холодноватой улыбке и наклоняется. Влага вовсе не живительная — затхлая и гнилая, как болотная вода. Пальцы впиваются в волосы, будто обещая снять скальп, заставляя неудобно запрокинуть голову, судорожно дёрнув кадыком. У Соуске чертовски холодный и напористый рот. — Привет. – Хирако резко оборачивается, сталкиваясь нос к носу с… У него длинные, иссиня-чёрные волосы, оскал, копирующий его собственный, и бокал с ядовито-зелёным коктейлем. А ещё он висит в воздухе вверх ногами. Зелёная жижа вытекать и не думает. — Где взял? – Шинджи без особого интереса кивает на новообнаруженное во внутреннем мире спиртное. Тот с интересом косится на свою руку, пожимает плечами и кидает посудину куда-то за спину. Вверху, в городе, слышится далёкий, но неожиданно чёткий звон. — Я по делу. – чёрно-жёлтые глаза смотрят неожиданно серьёзно. — Что надо? – Хирако хмурится. — Спи осторожней, придурок. – Пустой разворачивается спиной. – Можешь валить. — Пошёл к чёрту. – советует Хирако покрытому трещинами потолку в своей комнате. Где-то во внутреннем мире начинает играть старая пластинка с джазом, слышится новый звон и ленивое ответное послание. Теперь – не пустыня и не тёмные городские улицы. Теперь – продуваемая всеми ветрами каменная площадка, со старыми, раскрошившимися от времени зубцами по краю. Ещё – тяжёлое, свинцовое и давящее небо. Где-то сбоку, как окончательная печать старости и забвения этого места, валяется старый полосатый матрас. Он смотрится не то странно, не то слишком правильно – если старые матрасы вообще могут являться естественным элементом в подобных местах. Соуске попадает в поле зрения неожиданно, просто выходя откуда-то сбоку и останавливаясь в паре шагов чуть слева. — Ну? – спрашивает Хирако, резко отворачиваясь, глядя на ворону, усевшуюся на один из зубцов. – Что теперь, а, Соуске-бо? Ворона ехидно покосилась, сверкнув лиловым глазом, оскорбительно каркнула и взорвалась. Шинджи с лёгким удивлением понаблюдал, как в воздухе кружатся, истлевая на глазах, чёрные перья. Пахло гарью и ветром. — Теперь, — отвечает спокойно Айзен, — теперь… ты пойдёшь и принесёшь мне ключ. — Что? – спрашивает Хирако, ему кажется, будто он ослышался. — Ты слышал. – реацу снова, как в самом начале, наваливается и давит к земле. Запах гари исчезает, в нос снова забивается пыль и карамель. Ни в городе, ни в пустыне, ни здесь – у Хирако нет своей, знакомо-остро-пряной реацу, он понимает это только сейчас. Игра нечестна изначально. Неудивительно, когда это Соуске-бо играл честно?.. Шинджи качает из стороны в сторону, но он упорно стоит на ногах. Слышит неторопливые, глухие шаги – Айзен обходит его останавливается в полушаге напротив. Не двигается, склоняет голову на бок – у него чернеют глаза. Тяжелеют и тянутся вниз, как холодные каштановые змеи, волосы. Будто в страшном сне. Реацу становится всё более приторной, оплетает, забивается запахами в нос и звуками в уши. Разливается по телу… жаром. Шинджи распахивает глаза, понимая, открывает рот, чтоб бешено заорать матом, дёргается вперёд… У Айзена всё такие же холодные губы – но теперь странно, отвратительно и жарко податливые. У Хирако трясутся руки, краснеют от жара лицо и шея – а Соуске не сопротивляется, только издевательски наблюдает за его действиями. Позволяет содрать с себя пояс и плащ, послушно валится от толчка на тот самый – тоже пыльный, как выяснилось, матрас. Шепчет какую-то дрянь на ухо, когда Хирако буквально падает на него, выгибается и показно стонет, когда тот вставляет. Тянет к себе за волосы – Хирако прижимается лбом к его лбу, задыхаясь от возбуждения и отвращения. — Шлюха, ублюдок, блядский сучий выродок… — шипит Хирако срывающимся голосом, вбивая его в матрас, кричит, запрокинув голову, — Ненавижу! Айзен от души хохочет, прикрыв глаза – и продолжает хохотать, даже когда Хирако наматывает на кулак его волосы, угрожая сломать шею. Соуске весело. А Шинджи неожиданно выламывает, выгибает и протряхивает с головы до ног, будто через него пропустили электрический разряд. Когда он падает на Айзена, его всё ещё мелко трясёт. Тот цокает языком, спихивает его в сторону. Хирако уже, похоже, всё равно – или просто нет сил что-то сделать. Айзен переворачивает его, подхватывает под живот. Спокойным, выверенным жестом, будто делает это каждый день, сгребает слипшиеся от пота светлые волосы на затылке и утыкает носом в матрас. Небрежно проводит по рубашке у Шинджи на спине, заставляя её распасться клочьями тумана. Подцепляет спущенные джинсы, стягивая их окончательно. Медленно, лениво начинает целовать плечи, спину, нарочно щекочет бока тяжёлыми прядями. — Собрался – делай. – неразборчиво произносит Хирако куда-то в матрас. – Быстрее. Айзен фыркает, с нажимом проводя рукой у него по бедру, больно кусает кожу на загривке. — Не надейся отделаться так легко. Соуске долго, вдумчиво готовит его – и пальцами, и, заставив потом раздвинуть шире ноги, языком. Хирако кроет его матом, вздрагивает от холода и ветра, шепчущего: «Ключ!» Шинджи тихо и позорно подвывает, проклиная Айзена, тяжёлую его реацу и старый полосатый матрас. — Да трахнешь ты меня или нет?! – Хирако вовсе не стыдно, потому что он точно убьёт Айзена, если тот, наконец, не… Двигается Соуске всё так же медленно, будто насмехаясь, шепчет на ухо что-то вроде того, что любовница его бывшая была куда хуже, что-то про его кожу и волосы – и это всё до того грязно, насмешливо и гадко, что Хирако вырвало бы, не будь он сейчас так… От возбуждения и унижения хочется выть и ломать всё вокруг. Убивать. Соуске тянет его на себя, почти сажая к себе на колени, заставляет двигаться, подстёгивая уплотнившейся духовной энергией, охаживает бока и член ладонями – холодными и сухими, как будто бумажными. Хирако опирается ладонями о его бёдра, глубоко и надсадно дышит, приоткрыв рот, слепо смотрит куда-то в небо, надеясь только, что следующая ворона не взорвётся опять где-то рядом. А потом Соуске резко выдыхает ему в затылок, на мгновение прервав свою речь, напрягается – Хирако уже почти безразлично отмечает, что между ног сделалось влажно, дёргается сам пару раз – и кончает тоже, охнув и выгнувшись. А ещё Шинджи радуется, что сознание теряет почти сразу. Прутья камеры мерно жужжат, потрескивая от реацу, будто когда-то давно виданный на грунте фиолетовый самотык. Айзен, обмотанный кучей ремешков-«заглушек», спокойно и насмешливо улыбается немного мимо него. Значит, знает кто пришёл. Гений в неглиже. Под ногами чуть подрагивает, переливаясь бегающими из стороны в сторону мозгодробительными охранными заклинаниями, каменный пол. Хирако плохо помнит, как добрался сюда. Вообще не помнит, если уж совсем честно. Но уж точно не зря. Айзен улыбается шире, чуть запрокидывая обмотанное тряпками лицо. — А теперь, — тихо и хрипло произносят его губы, — теперь ты откроешь барьер, Хирако. Ты ведь принёс ключ. – даже не спрашивает, скотина, утверждает… Рука сама собой тянется за пазуху, вытягивая на свет треугольную, тускло посверкивающую пластину. Та похожа на болотную гнилушку, а вокруг удушающе пахнет сладостями и пылью. Да, достал всё-таки. Хоть это было тяжело. — Ну же. – Айзен даже не пытается скрыть нетерпения. Он-то уверен, что… Хирако широко усмехается. Соуске не видит, но, кажется, чувствует – потому что открывает рот, собираясь снова что-то сказать… Шинджи перебивает. — Пошёл ты на хер, Соуске-бо. Хирако счастливо и громко смеётся. Хирако ломает оказавшийся неожиданно хрупким ключ. Хирако беззаботно и облегчённо показывает Айзену средний палец. Сумел. Справился. Не выпустил. На душе было до того легко и как-то даже пьяно, что даже последующие выяснения отношений со вторым отрядом и, возможно, Советом совершенно не пугали. Айзен стал похож на каменное изваяние. Хирако смеялся. — Они сделают новый. – шипит на ухо разъярённо и ласково низкий, тягучий голос. – Ты придёшь. Шинджи невнятно бормочет сквозь сон какое-то ругательство и накрывается одеялом с головой. Жарко.