Стихия

— Как вы себя чувствуете, ваша светлость? — участливо спрашивает Гизела, а в ее глазах — опасный оттенок, такой, что тошнить перестает резко и сразу. Проклятая поездка; Вольфрам ни за что не отправился бы в нее по доброй воле, но Юури смотрел так сочувственно и понимающе, а Конрад, разумеется, незамедлительно начал говорить, что Вольфрам, конечно, имеет право отказаться, вместо него поехать с Гизелой может хотя бы и Гюнтер (при этом Юури сразу же страдальчески скривился — в отсутствие Гюнтера добрая часть его обязанностей ложилась на плечи самого короля, естественно, не особо обрадованного данным обстоятельством)… — А то у меня для вас специальная таблетка приготовлена, — делится благой вестью Гизела, — от укачивания. Не соблаговолите ли? — на губах Гизелы появляется угрожающая усмешка, и Вольфрам почему-то вспоминает Джулию, вернее, ту мягкую улыбку, с которой она вываливала перед ним груду книг. Разные выражения лиц, разные методы добиваться своего, и широкобедрая Гизела даже внешне ни в чем не похожа, только отказать им обеим совершенно невозможно. По разным причинам. — Вот, — на ладонь Вольфрама ложится белый спрессованный кругляш, а Гизела не спешит убирать пальцы с его руки и все так же улыбается. Нет, нет, ничем не похожа на Джулию. Джулия была — как Конрад теперь, спокойная непреклонность; «все равно сделаешь так, как велю». Только, в отличие от Конрада, не стремилась доказать свое и так несомненное превосходство — то, за что Вольфрам не мог не ненавидеть брата, за что не мог им не восхищаться. Она другая, Гизела. Если берет свое — так сразу, нахрапом, и при всем желании не вырваться — налетает, будто стихия. Вольфрама не вводит в заблуждение ее показательно милая женская улыбка, Вольфрам знает… Вольфрам сжимает кулак, а Гизела, неожиданно дернув его за руку, так, что он едва не падает, опускается на одно колено; ровная линия рта, серьезный взгляд. Вольфрам вспыхивает до кончиков ушей — он уже предвидит, что будет дальше, так было не раз. Гизела ворвалась в ту область его жизни, куда он не впускал и не собирался впускать никого, кроме разве что Юури, когда — если — тот повзрослеет; Гизела ворвалась, не спросив разрешения, поступив «как целительница, ведь вам это нужно», поступив как Сержант («Вы «не можете»?! Разговорчики в строю!»), Гизела перевернула вверх дном все его представления о том, как надо, выбила почву у него из-под ног и заставила забыть о времени. — Рада служить вам, ваша светлость, — говорит Гизела и прижимается к запястью Вольфрама губами. Он не понимает, зачем ей это нужно. Она не интересуется его положением в обществе, — ее собственное не ниже. У нее нет проблем с поклонниками или тем, чем бы себя занять. Она не гонится за сплетнями о себе, всегда выбирая такие моменты, когда ее и Вольфрама не увидят. Она старше его во многих смыслах и, хотя Вольфрам никогда не признает этого вслух, его волнует ее мнение о нем; сколько раз он представлял, как спасает ее из рушащегося дома, в полете сжигая устремившиеся к ней тяжеленные балки, или бросается в атаку на окруживших ее вражеских солдат, а потом втаскивает ее, растерянную, с растрепавшимися зелеными волосами, в седло позади себя, и она обнимает его за талию — крепко-крепко, молча вжимаясь лицом в его плечо. Спасенная. Покоренная. Полюбившая его — наконец-то… Иногда Вольфрам позволяет себе задуматься о недопустимом — она ведь идеальная для него партия, Гизела. Происхождение, воспитание, положение в обществе… Официально, конечно, Вольфрам все еще помолвлен с Юури, но тот с самого начала не воспринимал помолвку всерьез, а в последнее время так и вовсе думать о ней забыл. Ему не до того, не до того, не до того; что бы ни говорил Юури, на деле его занимают лишь великие свершения, а Вольфрам, как ни старался, не смог в этом с ним сравниться. Потому он еще два года назад отступил, измотанный борьбой, из которой ему не суждено было выйти победителем. Вольфрам не боялся безвыходных ситуаций, не страшился неминуемого поражения, — но есть ли смысл бороться, когда противник даже не замечает твоих усилий, а твои наиболее отчаянные атаки для него не страшнее комариных укусов? Так уж получилось, что самые дорогие для Вольфрама мазоку были одновременно теми, кого он сильнее всего ненавидел. Он не мог оставаться по отношению к ним беспристрастным, он не был достаточно силен, чтобы существовать в одиночестве, отстранившись от них, у него не получалось даже изобразить равнодушие — поэтому он был загодя обречен на поражение. Два года назад, разбитый по всем фронтам и старающийся не показываться на глаза тем, кто мог бы понять, Вольфрам повстречал в тупике замкового коридора Гизелу. Тогда она ничего не сказала. Не задала идиотский вопрос о том, что случилось; просто изменила, все и сразу, с напором, которым сам Вольфрам никогда не мог ничего добиться, и, встретив который, оказался не готов к сопротивлению. Ее губы были горькими, как лекарство, горячими и сухими; первый поцелуй, и никакой романтики, никакой встречи, предначертанной судьбой — сплошная случайность, случайность в кубе, в квадрате, вечно у него так, будто лист на ветру, ничего общего с теми, кто, как звезды, сами прокладывают свой жизненный путь. Все верно — Гизела, она целительница, а Вольфраму и правда надо было понять, что нужен, хоть кому-то, для чего он заносит меч и зачем превращает землю в расплавленное стекло, должен же быть хоть какой-то смысл, всюду лишний, всегда некстати, эгоист поневоле, лишь бы доказать свое право на существование. Вольфрам сдался быстро; позволил Гизеле взять его за руки и увести в скромно обставленную комнату, где никогда не был раньше, и лечить его — так, как она посчитала нужным. Мускулистые, по-женски широкие бедра, налитые полушария грудей, чуть зеленоватые следы застарелых шрамов — откуда, Вольфрам не знал, а Гизела обнимала, приказывала, уговаривала, впиваясь пальцами в его плечи, и Вольфрам уже не мог думать, не мог вспоминать, вслед за ней проваливаясь в жаркую охающую тьму. Ему казалось, если он сейчас остановится, если отвлечется — то умрет. — Можете считать, что ничего не было, — сказала Гизела после, когда все вернулось на круги своя. Она застегивала китель, одновременно поправляя заплетенную заново косу; она выглядела так, будто ничего не произошло, ничего не изменилось, и тогда измотанный, но впервые за долгое время умиротворенный Вольфрам понял, что готов возненавидеть Гизелу. Ей, казалось, было все равно, если он и Юури поженятся; уж она-то готова была забыть моментально, с горечью думал Вольфрам. Для нее мало что значили романтические отношения. Потенциальных ухажеров Гизела отметала не хуже Аниссины… и, как Аниссина, порой не стеснялась припрягать каждого встречного к нужной ей работе. Вольфрам не понимал, почему с недавних пор стал именно таким «встречным» и почему не сопротивляется; почему теперь сам ищет внимания Гизелы и, получив его, чувствует себя на седьмом небе от счастья; почему старается не задумываться о том, что же их участившиеся уединенные встречи значат для нее — неужели она решила, что одного сеанса терапии недостаточно? Гизелу невозможно было разговорить, на Гизелу невозможно было подействовать криками и упреками; оказавшись вдвоем, Вольфрам и Гизела вообще редко разговаривали. Она была — стихия, и он не отставал. Или думал, что не отстает. Выбив почву из-под ног Вольфрама, Гизела сама стала его опорой. И Вольфрам отчаянно боялся эту самую опору потерять. Однажды, увидев, как Аниссина в очередной раз утаскивает куда-то отчаянно сопротивляющегося Гвендаля, Вольфрам подумал, что теперь понимает. И то, почему Аниссина так часто избирает своей жертвой именно его старшего брата, и причину, по которой Гвендаль, без сомнения, воин и мужчина, которого вряд ли кто может заставить сделать что-то помимо его воли, не спешит всерьез противиться своей бесшабашной подруге. — Т-ты мне не служишь, — отвечает Вольфрам, возвращаясь в настоящее, встречая внимательный взгляд зеленых глаз. Глаза Гизелы темнее его собственных; ее неукротимость — страшнее его собственной. Гизела — не такая, как он или Юури. «Девушки — они будто с другой планеты», — раньше иногда мечтательно говорил Юури, и Вольфрам, всякий раз едва ли не шипя от злости, замечал, что в таком случае Юури чрезвычайно повезло заполучить себе именно жениха, не невесту. Сейчас Вольфрам понимал лучше. Он на все теперь смотрел немного иначе; да, Гизела отличается от него в разы больше, чем Юури, но и притяжению к ней совершенно невозможно сопротивляться, а покорять ее и вовсе бесполезно. Гизела — стихия. Когда заключаешь договор со стихией, неизвестно, кто кем после этого владеет, ты становишься частью стихии или она — частью тебя; одно не поддается сомнению: разделить вас после этого невозможно. — Как вам будет угодно, — уголки рта Гизелы приподнимаются в улыбке. — Ваши родственники, однако, полагают иначе. И тогда у Вольфрама мелькает сумасшедшая догадка: что, если эта уединенная поездка для них двоих устроена специально?