Великое веселье

Каждый день Эммы во Франции, как и в Берлине, был распланирован до получаса. К такому порядку ее приучил отец, который всегда вставал в шесть утра и ложился в девять, а в промежутках делал только то, что спланировал заранее. Он был деловым человеком и не видел смысла в каких-то развлечениях, вроде прогулок или посещения театра. «Делай свое дело честно и с удовольствием и не нужно будет искать это удовольствие в другом месте». Он придерживался этого принципа всю жизнь. Дети в семье Свон росли в соответствии с железными правилами отца, и до 18-ти лет Эмма ни разу не побывала ни на танцах, ни в театре. Разумеется, детей водили гулять в парк, иногда все вместе они выезжали в Баварию, на озеро Аммерзее, где жила сестра отца, но, в целом, в доме Свон отсутствовали развлечения, привычные для других немецких семей. По вечерам отец сидел в своем кабинете и читал газеты, прихлебывая пиво, а детям строго-настрого запрещалось приходить и беспокоить его. Мать после ужина удалялась в спальню и возлежала там, на горе подушек, окруженная своими четырьмя котами, которых любила едва ли не так же сильно, как Антона. Старшим детям вменялось в обязанности следить за младшими – не позволять им бегать и прыгать и нарушать священную тишину дома. Эмма была самой маленькой, к тому же любимицей отца, поэтому всегда получала больше внимания, чем другие – и Эльза, будучи старше на два года, ненавидела ее так, как может ненавидеть недолюбленный и брошенный ребенок, на которого слишком рано взвалили слишком большую ответственность. Когда Эмма родилась, ее мать со скандалом заявила мужу, что больше не будет рожать, и господину Свон пришлось согласиться иметь четверых детей. Нанимать няню считалось расточительством, и сразу после года трехлетней Эльзе было сказано, что, поскольку она уже взрослая, годовалая Эмма попадает под ее полную ответственность. Эльза должна была следить за тем, как Эмма поела, как поспала, и если Эмма мочилась в штанишки, то попадало за это Эльзе. Неудивительно, что старшая сестра Эммы выросла ярой детоненавистницей. Она была недурна собой, хотя несколько полновата, однако до определенного возраста, пока еще поступали предложения о браке, отвергала их одно за другим и превратила себя в старуху, еще не достигнув тридцатилетия. Носила жуткие широкие юбки и вязаные кофточки, волосы коротко стригла, а по вечерам читала Библию и долго молилась, причем молитвы эти были больше похожи на некий религиозный экстаз. Стоило ли говорить, что она была фанатичной нацисткой и антисемиткой и слушала отца, открыв рот, особенно когда он принимался громить евреев. В ситуации «Рудольф – Антон» все было сложнее и трагичнее. Рудольф родился в 1908 году, был первенцем и порученную ему заботу о брате воспринимал с радостью. Он никогда не считал это обузой, ненатужно и легко любил малыша Антона, помогал ему делать домашнюю работу, защищал в школе, учил всему тому, чему обычно учат отцы – кататься на велосипеде, бросать камешки «лягушкой», делать "мостик" – всему, чему уже научился сам от сверстников. До того, как Антон вступил в гитлерюгенд, Рудольф с братом были неразлучны. Братья Свон выросли как на подбор ладными – высокие, светловолосые, с обаятельными мальчишескими улыбками, разве что Рудольф был менее красив – ему достался отцовский нос, который делал его похожим на хищную птицу. Антон, напротив, пошел в мать, как и Эмма, и покорял сердца девушек так же легко, как опытный стрелок поражает мишени – одну за другой. Все закончилось, когда братья внезапно обнаружили страшную пропасть, незаметно пролегшую между ними. Рудольф был ярым пацифистом, приход национал-социалистов к власти не поддерживал, и считал гитлерюгенд «организацией для ослов, которые не умеют думать сами», много читал, причем если бы отец увидел, что хранится под подушкой у сына, то пришел бы в ярость, правда, умный Рудольф прятал труды Маркса или романы Драйзера подальше, однако, в своих речах не был так уж осторожен и скоро попал в школе в ряды «трудных подростков» за дерзость и пререкания с учителями. Отцу сделали внушение, и Рудольф был жестоко наказан – отец собственноручно выпорол его, причем так сильно, что тот две недели не вставал с кровати. Напротив, Антон пошел по стопам отца и даже дальше. Он разделял антисемитские взгляды господина Свон, с радостью ходил вместе с ним на демонстрации – это было единственным развлечением, которое позволял себе отец – и в конечном итоге стал надеждой семьи. У каждого ребенка в семействе Свон по достижении им трехлетнего возраста появлялась домашняя обязанность, которая неукоснительно и свято исполнялась, и за нарушение этого порядка полагалась порка. Например, Рудольфу положено было выгуливать собаку и начищать отцовскую обувь – и до окончания школы он в любую погоду, в дождь и снег, выводил громадного глупого пса Ахилла, который от старости жутко вонял и не слушался никого, но был нежно любим отцом, а еще – натянув на руку сапог или ботинок, часами до блеска натирал гуталином потрескавшуюся кожу отцовских штиблет – помимо прочего, отец был скуповат и более всего экономил на еде и одежде. Обязанностью Эммы было поливать цветы и помогать на кухне. Из слуг в доме была лишь кухарка – остаток прежнего великолепия семьи Свон. Мать Эммы привыкла к личной горничной, но ей пришлось отказаться от ее услуг – «немецкая женщина не изнеженная барыня», заявил отец. Он бы и от кухарки отказался, но мать Эммы совершенно отвратительно готовила. И с детства Эмма запомнила кухню, где толстая Лина что-то бесконечно помешивала, резала, строгала и жарила, часто угощая вкусными кусочками девочку, примостившуюся на высоком стульчике и болтающую без умолку. Однажды мать зашла в кухню и увидела, что Эмма, вместо того, чтобы помогать, вырезает стаканом кружочки в остатках теста для хлеба. Эмма получила равнодушную пощечину, а Лина – выговор, и это был первый раз, когда Эмму наказали. Ошеломленная, она впервые поняла, что в семье творится что-то странное. Ей было десять, и до того момента все казалось ей радужным и веселым – отец никогда не повышал на нее голос и даже разрешал заходить к себе вечером (еще одной ее обязанностью было приносить ему следующую кружку пива), братья обожали малышку со светлыми вьющимися локонами и всегда наперебой старались развлечь ее, мать снисходительно не замечала, но никогда и не ругала, а вот Эльзе доставалось и за себя, и за Эмму, поэтому реальное положение дел в семье никогда не заботило девочку. Только теперь, оглушенная пощечиной, с горящей больше от стыда, чем от боли щекой, она потихоньку начала прозревать. Она увидела ненависть в глазах Эльзы, когда, бережно держа на вытянутых руках поднос с любимой отцовской кружкой, она шла мимо нее в кабинет. Увидела, как равнодушно смотрит на них мать, стараясь не оставаться со своими детьми в одной комнате надолго, как брезгливо она отстраняется, когда Эмма пытается обнять ее, как дерутся по вечерам Антон и Рудольф в своей комнате – дерутся не как мальчишки, которым некуда девать юношескую удаль, а как непримиримые спорщики, боящиеся наказания извне – тяжело дыша, стараясь сдержать крики боли, задыхаясь от ненависти и злобы… Был еще один случай, который навсегда отделил наивную веселую девчонку от той Эммы, которая вышла замуж за Густава Хиршфегеля и приехала с ним в Париж в 1941-ом году. Дети Свон посещали разные школы. Мальчики получали несравнимо лучшее образование, девочки же ходили в самую обычную школу, куда принимали детей состоятельных берлинцев. Тогда еще не делали различий между евреями и немцами, поэтому до седьмого класса Эмма знать не знала ни о какой "расовой гигиене". Речи отца о евреях она пропускала мимо ушей, потому что в обычной жизни даже не очень-то знала, как отличить еврея от нееврея. В ее понимании, на основе речистых тирад отца, "жид" представлялся ей каким-то грязным полуживотным, которое живет в унылом грязном доме и никогда не выходит на улицу. Она искренне удивилась бы, узнав, что по улице ходят те самые люди, которых ее отец громил как скотов, отнимающих рабочие места у немцев и презирающих великую германскую культуру. Когда Эмме исполнилось тринадцать, в их класс перевелась дочка крупного банкира Рипмана - Лилиан. Она переехала вместе с семьей из Англии, где училась в престижной школе для одаренных детей. Лилиан была очаровательна - черные как смоль волосы густейшей копной падали на спину, талия была тонкой как прутик, и уже появилась грудь (ведь южные девушки развиваются быстрее), черные глаза влажно сияли, а когда она заливалась смехом, то демонстрировала два ряда ослепительно белых зубов, и невозможно было оторвать взгляд от ее красивого личика. Лилиан сразу стала любимицей и заводилой класса - ее красота и остроумие покоряли с первого взгляда, к тому же она обладала такой жизненной энергией, что сразу сплотила вокруг себя всех девочек, какими бы разными они ни были, научила их сбегать с уроков и проходить в кино бесплатно, минуя строгую билетершу, подначивала устраивать диверсии неприятным учителям, высмеивала доносчиков и зубрил – она стала Солнцем, вокруг которого вращались планеты их прежде скучного бытия, и не было ни одного человека, который бы не покорился ее обаянию. Ни одного, кроме Эммы. Эмма долго не участвовала в жизни класса. Строгость отца и равнодушие матери сделали свое дело – к 13-ти годам она ни разу не прогуляла урок, не была в кино и думать не смела о мальчишках, хотя на улицах часто видела девочек своего возраста, пересмеивающихся с учениками-реалистами. Когда появилась Лилиан, и весь класс начал плясать под ее дудку, Эмма долго отмалчивалась, не отвечая на поддевки новенькой. Та обзывала ее «серой мышкой», дразнила за чересчур длинную форменную юбку, окрестила «занудой», потому что Эмма не хотела сбегать с урока и всячески доставала ее, до тех пор пока та не сдалась. В глубине души ее до дрожи восхищала красота и открытость Лилиан, и она мечтала дружить с ней, но не решалась. И когда в первый раз она согласилась сбежать с урока, когда вместе с другими поехала на взятых напрокат велосипедах на реку и чувствовала, как ветер бьет ее по ногам и лицу, как слетает с нее омерзительный налет отцовских наставлений и материнской мнимой чопорности, она посмотрела на Лилиан и почувствовала себя счастливой. Эмме открылось то, чего она была лишена раньше - что, оказывается, в других семьях матери целуют и любят дочерей, что отцы хохочут и шутят, что можно в выходной не сидеть рядом с кухаркой Линой на кухне или слушать унылые речи национал-социалистов по радио, а поехать купаться или пойти в кино или просто гулять по улице, смеясь над прохожими. Лилиан часто приглашала ее к себе вместе с другими девочками, и Эмма была потрясена непохожестью дома Рипманов с их громкими разговорами и шутками, поцелуями и объятиями на их унылый и скучный дом, где боялись говорить в голос и все дети обязаны были "трудиться на благо семьи и общества". Но счастье длилось недолго. Прогулы и ложь Эммы не сошли ей с рук. Месяц им с Лилиан удавалось подделывать письма домой и избегать кары, однако вскоре все выяснилось, и однажды, вернувшись домой, Эмма увидела на пороге заплаканную мать с ремнем в руке. Не говоря ни слова, мать хлестнула ее по лицу, и когда Эмма упала, закрываясь, продолжила бить ее до тех пор, молча, жестоко и беспощадно, пока Рудольф не оттащил ее, оставив Эмму, содрогающуюся в рыданиях, лежать на пороге. Вечером вернулся отец. Он ничего не сказал, прошел в ванную комнату, как делал каждый день, умылся, затем поужинал, закрывшись от остальных газетой, и Эмма, которой кусок не лез в горло, чувствовала, как трясутся ее ноги в форменных чулках и предательски потеют ладони. Затем он встал, отодвинул тарелку и взглянул на Эмму своими блеклыми серыми глазами. - Пойдем, - сказал он, отворачиваясь, и все за столом поняли, к кому обращается глава семьи. Она умоляюще взглянула на своего главного защитника - Рудольфа - но он лишь покачал головой, мол, терпи, что уж тут. Следуя за отцом в его темный кабинет, пропахший табаком и пивом, она сжимала кулаки, думая о том, что бы сделала на ее месте Лилиан... Лилиан, которая всегда дерзко отшучивалась и не боялась никого на свете. Уж она бы не потела от страха и не сглатывала горечь во рту от одного только сознания того, что ей предстоит. Войдя, отец прошел к столу и как обычно сел в кресло. До прихода национал-социалистов к власти он много курил, но Гитлер не одобрял курение, и с табаком было покончено. Но сейчас мясистая рука отца по привычке потянулась туда, где раньше стояла огромная хрустальная пепельница с трубкой, и по лицу родителя Эмма поняла - он взбешен. - В глаза мне смотри, - заревел отец, не найдя трубку и разозлившись еще больше. Она подняла на него взгляд, словно впервые видя. Одутловатое лицо типичного бюргера, слишком много пьющего и злоупотребляющего едой. Он был ее отцом, но Эмма ничего о нем не знала. Он всегда был абстрактной фигурой Фатума, восседающего в своем кабинете в облаке дыма и пивных паров и вершащего правосудие над теми, кто осмеливался ослушаться. - Что все это значит, Эмма? - спросил отец уже тише. Его холодные глаза не отпускали взгляд дочери. - Папа… - беспомощно сказала Эмма, не зная, что делать. Отцовский гнев такого рода был ей в новинку. Но ведь раньше она никогда даже не думала противоречить его законам. - Я был в твоей школе, - начал он. - Разговаривал с директором. Он сказал, что вот уже месяц ты прогуливаешь уроки и ходишь в кино или бог знает куда... - Я... - Эмма пыталась понять, как отвечать, но она никогда раньше не была в такой ситуации и не приучена лгать - папина дочка всегда слушалась и делала, что ей было велено. - Эта Лилиан… - продолжал отец, положив руки на стол. – Рипман, да? Ты с ней дружишь? Это она подбивала тебя сбегать из школы? Эмма яростно замотала головой. - Нет, папа, нет... Она ни в чем не виновата... я сама... - А ты знаешь, - вдруг как-то мирно и спокойно сказал отец. - Что она сказала про тебя? Она сказала, что это ты научила ее подделывать подписи на письмах, которые вы приносили домой. Эмма знала - это ложь, знала, что Лилиан не могла так сказать, но все же... Она молчала, глядя в пол и представляя себе честное красивое лицо Лилиан. Не могла она так лгать, не могла. Или могла? - А еще она сказала, что ты научила ее, как проходить в кино мимо билетера, чтобы не платить.. На глаза Эммы наворачиваются слезы, что-то едкое стоит в носу и жжет невыносимо, как огонь. Зачем отцу лгать? Ведь он и так мог бы выдрать ее уже за одно то, что она вообще сбежала с уроков, неважно, научил ее кто-то или нет... А если ему незачем лгать, значит, Лилиан и вправду... И вправду... Отец встал, медленно обошел стол и приблизился к ней. Приподнял ее подбородок, заставляя смотреть себе в глаза. - Знаешь, кто такая эта Рипман? Кто ее отец? Эмма, глотая слезы, покачала головой, глядя в суровое лицо отца. - Они - жиды, Эмма. Сколько раз я говорил тебе, кто такие эти люди. Сколько раз я предупреждал тебя и твою сестру и твоих братьев, что это за порода. Ты же помнишь? - Да, папа, - кивнула Эмма. Неумолимые пальцы не давали ей нагнуть голову, и в носу жгло, как будто туда залили соленую воду. - Они не работают честно, дочка. Никогда не работают. Они наживаются на труде других, и поэтому твоей Лилиан нет нужды учиться. Она может позволить себе прогуливать уроки. Она может пройти в кино без билета, потому что привыкла ни за что не платить. Я так понимаю, что ты и в доме у них была? Да, я все знаю, девочка. Так вот ты, наверное, видела все, что они наворовали. Наворовали, понимаешь? Вот ты сказала мне правду о том, что прогуливала уроки, а твоя Лилиан - она соврала про тебя. Она прикрылась тобой, и отец не наказал ее. И из школы ее не исключили, потому что ей поверили. Я видел ее... о, я все видел. Я понимаю, что тебя ввело в заблуждение ее красивое лицо. О, эти жидовки могут быть очень привлекательными. Но они не женщины и не девочки - они порождение греха, запомни! И когда в следующий раз жид попробует научить тебя быть таким же как он - вором и лгуном - смотри на меня! Вспомни тогда, кто ты и из какой семьи, поняла? - Да! - рыдая, крикнула Эмма, вцепляясь руками в каменную ладонь отца. Он, наконец, отпустил ее и отвернулся. - Можешь идти. Когда на следующий день Эмма появилась в школе, одна из девочек рассказала ей, как директор вызвал ее отца и отца Лилиан, и как Лилиан выбежала из кабинета в слезах и как отец Эммы громко кричал на герра Рипмана, обзывая его жидом и грозясь позаботиться о нем с помощью вышестоящих инстанций. Шел 1926 год, и бытовой антисемитизм был обычным делом, к тому же отец Эммы имел множество влиятельных друзей среди нацистов, и даже директор не смог остановить его гневные вопли. Рипман вышел вскоре после дочери - красный как рак, нервно покусывая губу. Эмма слушала все это, глядя прямо перед собой. Девочка, шептавшая ей на ухо, была неприятна. Она как будто восхищалась отцом Эммы, и ее горячее дыхание на ухе вызывало у Эммы чувство омерзения. - Что ты теперь будешь делать? - спросила она, закончив и отстранившись от Эммы. Свон ничего не ответила, встала и пошла в класс. Там ее ждала гробовая тишина. Она посмотрела на лица, окружавшие ее, на пустующее рядом с Лилиан место, а затем на саму Лилиан - над черной униформой ученицы белое как мел, все такое же красивое лицо с угольно-черными бровями и огромными глазами, горящими ненавистью и презрением. - Свон, садитесь, - сказала учительница латыни. Эмма отвела взгляд от Лилиан и прошла за последнюю парту. Весь урок она смотрела на спину Лилиан, на ее густые волосы, заплетенные в косу, на ее ухо, когда та поворачивала голову. Она сама не могла понять, что чувствует. Что-то новое рождалось в ней, что-то вылуплялось из той сухой оболочки, которой раньше была Эмма, вылуплялось с болью и кровью, и весь этот невыносимо длинный урок латыни прошел для нее в каком-то оцепенелом бреду. На перемене классы высыпали на улицу. Вышла и Эмма, и ее тут же обступили те, кто близко общался с Лилиан - те девочки, которые еще недавно вместе с ней крутили педали велосипедов и смеялись над утками, отнимающими друг у друга крошки в зеленоватом пруду. Эмма смотрела на окружившие ее лица и молчала. Вдруг толпа расступилась, и вперед вышла Лилиан. Она распустила свою косу, словно шла на войну, красивое лицо горело то ли от гнева, то ли от ненависти, и она вплотную подошла к Эмме, глядя на нее сверху вниз. - Зачем ты сказала все это? - спросила она, раздувая ноздри. Эмма спокойно посмотрела на нее. Она не знала, о чем говорит Лилиан, и не собиралась это выяснять. Кокон уже треснул, и бабочка выбралась наружу. - Зачем ты врала? - еще раз спросила Лилиан, и Эмма повернулась, собираясь уйти, но Лилиан схватила ее за руку, дергая на себя и повалила на землю. Вкус крови во рту от закушенной губы смешался с привкусом страха. Хрупкая с виду, Лилиан оказалась крепкой и гибкой, и она мигом преодолела вялое сопротивление Эммы, усевшись сверху. Эмма чувствовала спиной холодную траву, страшная тяжесть давила на живот, лишая дыхания, лицо Лилиан, обрамленное растрепанными волосами, нависло сверху. - Ты - предательница, - ненавидяще сказала Лилиан. - Знаешь, что мы делаем с предателями? Эмма чувствовала дыхание толпы. Они все ненавидели ее. Все готовы были подчиниться Лилиан. Все хотели увидеть, как ее накажут. - Давай! - Всыпь ей, Лил! - Пусти ей кровь! Крики раздавались то там, то тут, и Лилиан уже занесла кулак. Эмма представила, как сейчас оглушительной болью взорвется ее нос, как потечет кровь, как ее унизят на глазах толпы и унизит... унизит...кто? - Жидовка! - выкрикнула она, приподнимаясь, и от ее яростного рывка Лилиан чуть не упала назад. - Ты - жидовка! Убери свои поганые лапы от меня! Вокруг повисла тишина. Эмма видела безумные глаза Лилиан, в которых что-то плескалось, но ее уже несло по течению к водопаду, и повернуть назад было невозможно. - Убери свои руки, мерзкая тварь, - повторила Эмма и вдруг, размахнувшись, отвесила Лилиан пощечину. Затем спихнула ее с себя, поднялась на ноги посреди оглушительного молчания, подняла свою сумку и пошла прочь. Никто не остановил ее и она шла до самого дома, ничего вокруг не видя, а дома легла на кровать и пролежала до вечера. После этого случая с Эммой перестал разговаривать весь класс. Все пять лет, до окончания школы, она просидела на той самой последней парте, упорно отказываясь пересаживаться, хотя в классе она была одной из лучших и учителя хотели бы видеть ее в первых рядах. Она ни с кем не общалась, игнорировала насмешки и оскорбления, которые затихли, когда она надела на себя форму Союза немецких девушек в 1928 году. И уже даже самые отъявленные выскочки не решались задирать ее, даже тогда, когда она читала доклады по национал-социализму перед всем классом. Лилиан перевелась в другую школу еще в восьмом классе, и Эмма больше никогда не встречала ее. Вероятно, ее семья сгинула во время первых чисток в 39-ом году, потому что отец ее не отличался сдержанностью, и Эмма часто слышала о нем впоследствии от своего отца, который называл его "жидовским выскочкой". Она больше никогда не заводила подруг, и, как бы это ни было смешно, начала усиленно учиться отличать евреев. Идя по улице или во время поездки в трамвае, она пристально изучала лица людей, и многих вводил в ступор прямой и холодный взгляд серых глаз малоэмоциональной гимназистки в форме Союза немецких девушек, когда она в упор рассматривала кого-либо, сверля его и совершенно не печалясь по поводу приличности этого взгляда. Так прошла ее юность. Темный чулан, в котором она выросла, сменился малоосвещенной комнатой, в которой не было места любви, счастью и весне. Она по-прежнему приходила домой после школы, а потом и после очередного заседания в НС, снимала форму и облачалась в унылое платье, которое сшила сама на древней машинке, оставленной в наследство кухарке Лине ее тетушкой, помогала на кухне, поливала цветы и приносила отцу кружку пива. Кстати, случай с Лилиан и пощечина, которую Эмма залепила ей, стали известны и родителям Эммы, однако никто в доме не сказал по этому поводу ни слова. И все же Эмма чувствовала, что отец ею доволен. В Париже Эмма вела ровно тот же образ жизни. Им выделили квартиру на Пляс де ла Сорбонн, и первое время Эмма увлеченно занялась обустройством семейного гнездышка. Она выкинула большое количество французских книг, которыми были забиты шкафы, правда, некоторые оставила, потому что они показались им с Густавом старинными, перевесила гардины, купила ткань для обшивки старого диванчика, который напоминал ей кушетки времен Марии Антуанетты, и первую неделю была так увлечена своими мещанскими делами, что легко отделывалась от Руби, которая звала ее выйти в свет. На второй неделе Эмме наскучило украшать чужую квартиру, и она решила посетить Лувр. Долго ходила по огромным залам, глядя на холодные картины, скульптуры обнаженных богинь и атлетов, на пустые рамы на тех местах, где раньше висели шедевры, вывезенные нацистами в Германию, потом с облегчением вышла на улицу. В музеях она всегда чувствовала себя так же, как и в церкви - как будто ее накрыли крышкой из прозрачного стекла и она задыхается от нехватки воздуха. Возвращаясь домой, она всегда заходила в маленькое кафе на углу, где подавали невероятно вкусный кофе. Правда, вкусность его уменьшалась с каждым днем - даже для нацистов - потому что поставки зерен неуклонно уменьшались, и в напиток нещадно добавляли жареные перемолотые каштаны, но Эмме просто нравилось сидеть на мостовой и смотреть на прохожих. Их было много - все куда-то шли, и ей нравилось, что она одна в незнакомом городе, где нет укоризненного взгляда матери и ворчания отца, где она сама себе хозяйка и... - Привет! - Руби фон Ульбах упала на соседний стул, глядя на Эмму из-под кокетливой шляпки. Они не виделись с Руби с тех пор, как ходили в "Максим", потому что Эмма наотрез отказывалась еще куда-то идти, а Руби как раз познакомилась с новым офицером - он только что вернулся из России и был покрыт славой, сравнимой с наполеоновской. Жуткие лишения и очаровательный шрам на щеке делали его героем в глазах немецких дам, но Руби успела первой. Пока длился ее первый страстный период увлеченности, она оставила Эмму в покое и не заставляла ее сопровождать себя повсюду. Но, похоже, страсти улеглись, и Эмма снова понадобилась ей в качестве спутницы. - Ты слышала про своего мужа? - спросила Руби, достав из сумочки плоскую пудреницу и подправив макияж. Эмма удивленно приподняла брови. Она не разговаривала с Густавом уже три дня, потому что его присутствия потребовал Фольке, а это значило, что он останется ночевать в комиссариате. А тут оказалось, что Руби о чем-то осведомлена лучше нее, хотя Густаву было запрещено звонить домой. - Что-то случилось? - спросила Эмма, глядя на официанта - худого молодого француза, который нес Руби бокал с лимонадом. На руке его висело белое полотенце, а вялая прядь волос упала на шишковатый лоб. - О, дорогая, как же приятно, что ты не все знаешь, - Руби скрестила ноги в лодыжках и улыбнулась. - Твой муж пошел на повышение. Сам штурмбанфюрер вызвал его утром... - И? - Эмма наклонилась над столом, хотя, кроме них, в кафе не было ни одного человека. - И теперь он будет заниматься чем-то очень важным. Пока я больше ничего не знаю, но Оливер сказал, что Густаву несказанно повезло... Эмма попыталась понять, что она чувствует. С одной стороны, весть была прекрасной - она сулила мужу не только материальное благополучие и высокое положение в СС, но и громадные перспективы. С другой стороны, это значило, что она будет видеть его еще меньше, к тому же и опасность увеличится. Его могут отправить на фронт, в Россию или Африку... Могут убить... Она покачала головой. - Ты не рада? - спросила Руби, глядя на отрешенное лицо Эммы. - Нет, просто подумала о том, что он вообще перестанет появляться дома, - Эмма сказала ту часть правды, которую могла себе позволить. Она не собиралась делиться с Руби своими страхами. - Ой, а я была бы рада, если бы Оливер вообще не приходил, - протянула Руби, допивая лимонад. - Вчера он приехал как раз тогда, когда я собиралась к Дэвиду... - А кто такой Дэвид? - спросила Эмма, уловив незнакомое имя. Руби склонилась к ней и зашептала. - Только не говори никому... Он - русский художник-эмигрант... Встретила его в баре "Ритца", там собирается богема... Невыносимо прекрасен... И трагичен до умопомрачения... - А как же офицер со шрамом, как его там? - Эмма, качая головой, смотрела на Руби. - А... - Руби махнула рукой. - Он скучный. Оказывается, он и не воевал вовсе, а отсиживался в штабе и посылал на смерть других... А вот этот блондинчик меня привлек. Он плохо говорит по-французски, но зато над ним висит какое-то ощущение рока, понимаешь? Ведь он русский, а их скоро всех выставят отсюда... Эмма плохо слушала, что говорила Руби дальше. Если ей охота лезть в петлю, пусть лезет - такие, как она, всегда выходят сухими из воды. Ее больше занимал Густав и его новое назначение. Все выяснилось достаточно быстро. Вечером муж явился с огромным букетом роз и, широко улыбаясь, бросил его на кровать. Эмма, уже раздетая для сна, глянула на него поверх романа, который читала. - Ну что? - улыбнулся Густав, демонстрируя ей новые петлицы. - Ты видишь? - Руби сказала мне, - ответила Эмма, протягивая ему руку. Он упал на кровать и поцеловал ее, щекоча усами. - Ох уж эта Руби! Ведь говорил я Оливеру, чтобы молчал. - Ты мне расскажешь? - спросила Эмма. Оказалось, что в комиссариате открылась новая должность, и теперь ее занимает Густав. Он не мог рассказать всего, но Эмма поняла, что он будет заниматься отправкой евреев в лагеря под Парижем - ответственнейшее дело, которое полагалось доверять только проверенным людям. Однако, сказал Густав, отныне он будет появляться еще реже. Эмма вздохнула. Не то чтобы она очень скучала, но сидеть целыми днями в одиночестве в чужом городе - это не то, чего она ожидала от Парижа. Густав притянул ее к себе. - Поедем отпразднуем, - сказал он. - Тебе надо отвлечься, сидишь тут одна целыми днями... - Сейчас? Но ведь уже почти одиннадцать! Муж громко рассмеялся. Таким возбужденным и веселым он давно не был. - Руби и Оливер ждут нас в "Серебряной башне". Там сегодня весь бомонд... И мы теперь его часть... Эмма замялась. Она вспомнила свои ощущения в "Максиме" - смущение от нелепой в той обстановке форменной юбки и пиджака, обилие красивых нарядных женщин, желание убежать оттуда... - Мне нечего надеть, - попыталась отшутиться она, но Густав тут же посерьезнел. - Да, кстати, теперь мы часто будем присутствовать на всяких раутах. Ты теперь жена большого начальника, и тебе нужно обновить гардероб. Эмма, нахмурившись, смотрела на мужа. Она всегда считала, что он разделяет ее убеждения, но теперь ей стало не по себе. Так он вознамерился превратить ее в одну из парижских кокоток? - Не думаю... это не мое, Густав, - примирительно сказала она. Он поймал ее подбородок. - Дорогая, ты знаешь - я люблю тебя в любой одежде, но теперь положение обязывает. Я должен буду появляться среди высокопоставленных лиц, а ты должна будешь соответствовать мне. И потом, ведь любая женщина любит красивые наряды, не так ли? Не любая, подумала Эмма озлобленно. Она представила себя в обтягивающем платье и внутренне затряслась от гнева. - А сейчас давай, одевайся, и поехали, - Густав соскочил с кровати и поднял букет. - Где у нас ваза? Эмма обреченно встала и принялась натягивать чулки и комбинацию. Она совсем не хотела никуда ехать. Она представила себе переполненный пьяными людьми зал, запах дыма, обнаженные плечи женщин, хохот, звон бокалов. Она не принадлежала всему этому, почему же должна изображать, что ей это нравится? Ответ пришел сам собой, но почему-то впервые он не обрадовал Эмму. Ресторан и правда был забит. Кроме офицеров-эсэсовцев и их спутниц никого не было - веселились только свои. Посреди ресторана стоял длинный стол, за которым мужчины в черной форме перемежались с женщинами, одетыми в роскошные платья. Эмма увидела на дальнем конце стола Руби, и та замахала ей, широко улыбаясь. Густав остался в толпе пожимающих ему руку, а Эмма пробралась к Руби, надеясь, что никто ее не заметит. - Дорогая! - Руби уже явно выпила больше одного бокала, на шее ее красовалось лебяжье боа, красные губы прижались к щеке Эммы. - Ты как всегда обворожительна. - Перестань, - прошипела Эмма, усаживаясь рядом. Она пробежалась глазами по сидящим вокруг людям и вдруг заметила на противоположном конце стола знакомое лицо - Регина Миллс, та самая Регина Миллс, которая поразила ее в "Максиме", сидела рядом с Мартином Гау, по-хозяйски обнимающим ее, в одной руке держа неизменный мундштук, а в другой - бокал с шампанским. На ее руках были черные митенки, обнаженные плечи блестели в свете ламп, платье серебряного цвета полностью открывало их, на шее блистало жемчужное ожерелье. Ярко-красные губы улыбались Мартину, который что-то говорил ей на ухо. Улыбка была чуть усталая и томная, будто бы он нашептывал ей что-то интимное, что она давно привыкла от него слышать. Эмма почему-то не могла оторвать от нее глаз. Эта женщина притягивала к себе ее внимание в "Максиме", пока они с Мартином не ушли, и вот теперь опять - Эмма разглядывала ее, пытаясь понять, что она за человек и что таится за этой ошеломительной внешностью - и не в силах была остановиться. От Руби не укрылся ее пристальный взгляд на Регину, но она истолковала его по-своему. - Послушай, - сказала она. - Густав спросил меня, где в Париже можно найти хорошую портниху, и я сказала ему про Миллс. Он хочет устроить тебе аудиенцию. Теперь твой муж — большая шишка, так что, вполне возможно, она подвинет очередь для тебя. Эмма воззрилась на Руби. - Не нужно мне это! - воскликнула она возмущенно. - К этой женщине я не пойду! Руби громко рассмеялась. - Дурочка, - зашептала она, заметив, что сосед сбоку обратил на них внимание. - Это такой шанс, который выпадает не каждый день. Попасть к самой Миллс! Да она тебя оденет так, что весь Париж будет у твоих ног! Эмма нервно дернула плечом, опять взглянув на Регину, на ее опущенные длинные ресницы, когда та потянулась затушить сигарету. В этот момент Миллс вдруг вскинула глаза, и взгляды их встретились. Эмму как будто пронзило. Взгляд этой женщины был физически ощутим - темный, загадочный и противоречиво-опасный. Она быстро отвела глаза, надеясь, что ей все это показалось, потому что такого пронзительного взгляда не видела никогда в жизни. Но когда она осмелилась и подняла глаза еще раз, Регина уже смеялась чему-то, глядя на Мартина, который, держа руку на ее плече, властным движением поглаживал ключицу и начало груди над корсетом. Пронзенная странным болезненным чувством, Эмма отвела глаза. Остаток вечера прошел в пьяных тостах за ее мужа. Пили все, кроме Эммы, Руби ускользнула с каким-то офицером, Густав был пьян и шатался под тяжестью руки своего начальника, поздравляющего его с повышением, а Эмма молча ковыряла свой ромштекс и украдкой смотрела на Регину. Когда в половине первого Мартин и она встали, прощаясь, Эмма увидела, как, уходя, Гау положил руку на обнаженную спину Регины - чувственным и рассчитанным движением. Ее опять передернуло. Потом Оливер помогал ей довезти пьяного мужа домой, и, уложив его на диван в гостиной, Эмма долго сидела у окна и смотрела на неспящий город. С дивана раздавался оглушительный храп. Через два дня Густав сообщил ей, что он устроил для нее встречу с Региной Миллс. На возмущенные фразы Эммы он отреагировал неожиданно жестко - он стоял, полностью одетый для работы, в черной эсэсовской форме, фуражка была надвинута на глаза - и она вдруг увидела не своего мужа, а безжалостного немецкого офицера, который железной рукой мог вершить судьбы тысяч людей. - Ты пойдешь к ней, - сказал он, глядя на Эмму с холодным вниманием. - Ты теперь не просто Эмма Хиршфегель, ты жена оберштурмфюрера, а значит, будешь делать все, что положено. Я рад, что ты так любишь форму НС, но мне нужно, чтобы, когда нас пригласят к Геббельсу или самому фюреру на ужин, ты не упала в грязь лицом, появившись в бабушкином мешке. Он оставил ей адрес, скупо поцеловал в щеку и пообещал сообщить о себе. Затем вышел, и Эмма долго слышала чеканный шаг его армейских каблуков на лестнице. Внизу взревел служебный автомобиль. Она взяла карточку. Незнакомым почерком там было написано "Регина Миллс, площадь Контрэскарп, 45. 24-ое сентября, к 14.00" __________________________________________________________ Эмма шла к площади с каким-то странным ощущением - будто ее тянули туда на аркане. Она давно уже не испытывала подобного чувства и злилась. Дело было даже не в том, что сама идея шить платья на заказ противоречила всем ее жизненным принципам. Дело было не в том, что выставлять свое тело напоказ для нее было равносильно тому, что она бы вышла на панель. И дело было не в том, что чуть ли не впервые Густав пошел против ее воли, настояв на том, чего она не желала и желать не могла. Дело было в этой женщине. В Регине Миллс. С того момента, как Эмма покинула ресторан, она часто возвращалась мыслями к тому, что там увидела. По давней привычке анализировать свое поведение и произошедшие события, она перебирала в памяти то, как себя вела и что чувствовала и все время ощущала какое-то смутное недовольство собой, как будто она сделала что-то неправильно. Это было похоже на то, как будто в глубине ее души лежал кусочек льда - маленький и хрупкий, такой крошечный, что ей никак не удавалось уловить его, и постоянный дискомфорт не давал покоя. Где же этот кусочек, словно спрашивала она себя и не могла нащупать его. Она перебирала воспоминания, как золотоискатель промывает песок, чтобы найти золото: приезд в ресторан... Руби... толпа дам... поздравления мужу... взгляды на нее: равнодушные - мужчин и насмешливые - женщин... может быть, она слишком раскрылась? Слишком проявила свое женское тщеславие, от которого так тщетно пыталась избавиться? Но нет, Руби - единственный человек, который знал ее лучше остальных, и она ничего не заметила... Что же было не так? Потом она вспомнила большую руку Мартина Гау на хрупком плече Миллс. Ее опять пронзило то самое странное чувство - как будто произошло что-то скверное. Но какое ей дело до совершенно незнакомой женщины? Дом выглядел старинным и добротным: высокое пятиэтажное здание с огромными окнами и очаровательными балкончиками, на которых пышно росли цветы. Эмма посмотрела на кнопки с именами жильцов. Нужная ей нашлась быстро. "Миллс 23" - гласила надпись. Ощутив непонятное смущение и жар в груди, она нерешительно толкнула дверь. Внутри дома пахло сигаретами и пылью. Массивные ступени вели наверх, на второй этаж. Эмма уже жалела, что не взяла с собой Руби, потому что сейчас, преодолевая одну ступеньку за другой, она вдруг поняла, что чем-то напугана. Сглатывая сухую и неприятную слюну, она не сводила глаз с деревянной двери, на которой виднелись цифры "23". Ладони вдруг вспотели, и пришлось вытереть их о юбку. Чего она боится? Французской шлюхи, которая ложится под немцев? Эмма знала, что многие француженки повели себя так же, как и коллаборационисты - не стали ждать у моря погоды и переключили свое внимание с побежденных на победителей. Но эта женщина была замужем. Она не просто раздвигала ноги перед нацистами, она изменяла мужу. Эмма не считала себя моралисткой, но ее воспитывали в убеждении, что брак совершается один раз и на всю жизнь, ее единственным мужчиной был и оставался Густав, и помыслить о ком-то другом в своей постели она не могла. Наверное, это и пугало ее больше всего - перспектива столкновения с чуждым ей миром, с чуждой реальностью, с чем-то столь же далеким, как Солнце, и мерзким, как ползущий по стене таракан. Но потом она вспомнила слова Густава. "Мы должны знать, с чем боремся, Эмма. Нельзя уничтожать врага и не знать, за что ты его уничтожаешь. Ты заперлась в своем мире и не желаешь выходить - это неправильно. Бояться жить - значит бояться сражаться". Она сглотнула, останавливаясь у двери. Правильно. Ей нечего бояться Регины Миллс. В конце концов, она просто женщина. И она будет шить ей наряды, потому что она - просто очень хорошая портниха, ничего больше. Обслуга, как официант в кафе или повар в ресторане... Эмма нажала кнопку звонка, внутренне приготовившись к тому, что дверь тут же откроется. Напрасно. Прошло с полминуты, но никто не появлялся. Разозлившись, Эмма нажала кнопку еще раз. Да что она о себе возомнила? Звонок переливался звонкими трелями еще несколько секунд, и, наконец, замок щелкнул. Эмма подняла глаза. В появившемся проеме она увидела Регину Миллс, одной рукой откидывающую волосы со лба. Ее лицо ясно говорило о том, что она никого не ждала и к тому же только что встала с постели. В два часа дня? А если она не одна? Все эти мысли ласточками пролетели в мозгу Эммы, и она почувствовала, как заливается краской. На Регине был свободный китайский халат - явно шелковый и явно очень дорогой. Взлохмаченные темные волосы окружали лицо, в который раз поразившее Эмму своей красотой. Даже сейчас, без макияжа, без шикарного платья и бриллиантов в ушах, она выглядела потрясающе. Регина вопросительно приподняла бровь, увидев на пороге молодую женщину в нацистской форме. Смутно мелькнувшее воспоминание о вечере в "Башне" - что-то неприятное произошло, и оно было связано с этой девушкой. - Простите? - спросила она, открывая дверь шире. Эмма увидела залитый ярким светом коридор, и Регину, стоявшую в луче - пояс халата обвивает тонкую талию, а в неплотно запахнутом вырезе видно начало груди. Эмма внезапно осознала, что под халатом у Регины ничего нет, и поняла, что та спала обнаженной. Чувство неловкости, появившееся сразу, как только ей открыли, теперь все усиливалось. - Я - Эмма Хиршфегель, - представилась она, решив, что не будет поддаваться смущению при виде полуодетой женщины легкого поведения. На красивом лбу Регины появлялась морщинка, свидетельствующая о том, что она пытается вспомнить. Затем она подняла бровь и слегка улыбнулась. - Я вспомнила - фрау Хиршфегель, заказ на вечерние платья. - Да, - кивнула Эмма, входя и закрывая за собой дверь. Внутри ощутимо пахло духами и извечным парижским дымом сигарет. - Разве уже 29-ое? - без зазрения совести спросила Регина, и Эмма онемела. Подумать только, назначает встречу и даже не знает, какое число. Спит в два часа дня, появляется перед незнакомым человеком полураздетая... Она заставила себя кивнуть. - Если я не вовремя, то могу прийти позже, - сухо сказала она, глядя на босые ноги Регины. Брюнетка махнула рукой. - Что вы, я просто забыла о времени. Вчера я вернулась под утро, поэтому... Прошу вас... С этими словами она повернулась и пошла по коридору, ступая по начищенному паркету босыми ногами. Эмме ничего не оставалось, кроме как последовать за ней. Коридор был невероятно длинным и сделал как минимум три поворота. Эмма никогда еще не была в квартире парижанки - только в занятых немцами и переделанных жилищах, поэтому она поймала себя на том, что с жадностью рассматривает убранство дома. Стены были оклеены типичными для французов обоями - огромные цветы в духе рококо, повсюду висели полки с книгами, какие-то картины, украшения - вроде деревянных статуэток, резных светильников и настенных подсвечников, китайских болванчиков и полотенец с вышитыми на них журавлями и иероглифами, стояли какие-то деревянные сундучки, стулья и разный старинный хлам. Было ощущение, что в этой квартире живет путешественник, который привозил сюда все, что только мог найти в отдаленных уголках мира. Коридор закончился, и Регина с Эммой оказались на кухне. Просторная и огромная, она была гораздо больше той, что досталась Эмме на Пляс де ла Сорбонн. Почувствовав укол злобы, Эмма опустилась на диванчик, который стоял у окна. Регина подошла к плите, поставила на огонь медную турку и повернулась к Эмме. - Кофе, фрау Хиршфегель? - спросила она. Эмма кивнула. Регина отвернулась к плите. Что-то щелкнуло, и Эмма увидела, что во рту Регины дымится сигарета. Она никогда не понимала, зачем женщины курят, но тут готова была признать - Миллс сигарета шла. Она уверенными и точными движениями насыпала одну за другой ложки кофе. Затем обернулась, прищурившись, вынула сигарету изо рта и посмотрела на Эмму. - Я редко принимаю дома... В салоне у меня есть две помощницы, а дома я шью только для своих... - сказала она спокойно, и поначалу Эмма не поняла, зачем она говорит это. Потом ее охватила злость. - Почему же меня приняли? - спросила она, подавляя ее и глядя в испытующие темные глаза Регины. Та усмехнулась. - Особая просьба... - сказала она немного насмешливо, и тут Эмма осознала, что ей ненавязчиво дали понять три вещи. Первая - что ее принимают только потому, что кто-то из высоких лиц попросил об этом. Второе - что Регине это не нравится. И третье... А третье было то, что Регина Миллс разговаривала с ней так, как будто это Эмма была ей чем-то обязана. Как будто она, Регина, сделала снисхождение, приняв ее дома и сшив ей платье. Точнее, собираясь сшить. Эмма хмыкнула, глядя в прямую спину Регины, которая следила за кофе. - Вы не могли бы достать кофейные чашки? - спросила Миллс, не поворачиваясь. - Они в буфете на верхней полке. Эмма подошла к великолепному резному буфету, украшенному мастерски вырезанными листьями и цветами. Не удержавшись, она провела пальцами по отполированному дереву. - Прекрасная работа, - сказала она и обернулась, желая увидеть реакцию на свои слова. Регина чуть помедлила, повернула голову и бросила короткий взгляд на Эмму. Потом кивнула и опять отвернулась. Странно, подумала Эмма. Было ощущение, что Регине неприятно говорить об этом. Но что такого в том, что пришедшая клиентка похвалила ее буфет? Она открыла дверцу, посмотрела на фаянс, расставленный на полках. На верхней полке стояли крошечные чашки, каждая величиной с кольцо, которое можно сделать, сложив указательный и большой палец. Эмма уже привыкла к тому, что во Франции все не так, как в Германии, однако она до сих пор не понимала, как можно пить кофе из таких крохотулек. И зачем? Ведь так и вкуса не почувствуешь. Когда она принесла чашки, Регина уже стояла рядом со столом с дымящейся туркой в руках. Эмма поставила чашки на стол. Регина разлила кофе, не вынимая сигарету изо рта. Эмма непроизвольно поморщилась, когда дым попал ей в нос. Подняв голову, она увидела насмешливые глаза Регины. - Вы не могли бы не курить? - сказала она с раздражением. В конце концов, она имеет право вдохнуть немного кислорода, даже если нигде в этом чертовом городе не было места, которое бы не осквернил табачный дым. Регина молча положила сигарету в пепельницу, сделанную из бамбукового ствола, но затушить ее даже не подумала. Усевшись напротив Эммы за стол, она положила ногу на ногу. Халат соскользнул с колена, полностью обнажая ногу от смуглого бедра до ступни. Эмму передернуло. Она вдруг почувствовала вес своей одежды. - Пейте, - Регина кивнула на кофе. Эмма села и взяла в руку чашечку, отпивая из нее глоток. Кофе был превосходен. Никогда в жизни она не пробовала ничего подобного. Сощурившись, Регина наблюдала за ее лицом, на котором вдруг выразилось крайнее удивление. - Ну как? - спросила Миллс, приподняв уголок рта. - Никогда не пила такого вкусного кофе, - призналась Эмма. - Мне привозят его из Алжира, - сказала Регина, прикуривая вторую сигарету от первой, которая все еще дымилась в пепельнице. Эмма обратила внимание на ее пальцы - длинные и тонкие, почти без колец, ногти накрашены красным лаком - в моде были яркие цвета. Слова Регины укололи ее. Привозят... Вероятно, один из твоих бесчисленных любовников, подумала Эмма, с сожалением допивая крохотную порцию кофе. - Теперь он кончается, и вряд ли в ближайшее время я попробую его снова... - пожимая плечами, сказала Регина, глядя в окно. - Ведь выезд из страны запрещен. Эмма поймала себя на том, что разглядывает ее лицо. Хотя она и видела его два раза, но рассмотреть толком необыкновенную внешность Регины ей не удавалось. Она скользила взглядом по безупречной коже, от бровей ко рту и обратно - к глазам, цветом напоминающим старый бренди. Красивый цвет, хотя карие глаза ей никогда не нравились. Слишком темные. Слишком скрытные. Человек с такими глазами может лгать без зазрения совести. Она не ответила Регине на слова о выезде, посчитав, что это лишнее. Пусть эта женщина и замужем за членом Германо-американского союза, но сама-то она - француженка. И любые разговоры о политике неуместны, особенно если учесть, что они явно друг другу не нравятся. - Мы могли бы обсудить... мой заказ? - спросила Эмма. Регина перевела взгляд на нее. - О конечно, - она ткнула сигарету в пепельницу и поднялась. - Пожалуйста, пройдемте в мастерскую. Они прошли несколько комнат - красивых и разных, обставленных старинной мебелью и предметами антиквариата, и у Эммы потихоньку открывался рот при виде богатства, которым владела эта женщина. Обстановка дома была скорее королевская, и трудно было поверить, что все это нажито честным трудом. - У вас так много... старинных вещей... - не выдержала она, глядя на роскошную ширму с журавлями в китайском стиле. Регина повернула к ней голову. - Это вещи моей бабки, - бросила она, и по ее тону Эмма поняла, что она не желает обсуждать эту тему. Мастерская располагалась в угловой комнате с огромным балконом, открытым настежь. Белые занавески развевались на ветру, а за перилами в туманной солнечной пелене виднелся облик Эйфелевой башни. Регина остановилась посреди комнаты. Вся она была заставлена манекенами, шкафами и разбросанными повсюду рулонами ткани и прочими портняжными штуками. Эмма остановилась и увидела взгляд Регины, скользящий по ее телу. Она вспыхнула было, но потом сообразила, что ее рассматривают в профессиональном смысле. - Итак, фрау Хиршфегель, что бы вы хотели? - спокойно спросила Регина, глядя на Эмму. Ее насмешливые глаза сбивали с толку. Эмма почувствовала себя школьницей, которую вызвал строгий директор. Эта женщина - такая высокомерная, красивая, такая далекая - почему она так странно действует на нее? - Я не знаю, - Эмма пожала плечами. - Мне нужно несколько нарядов для выхода в свет. - Ах, да... ваш муж... большое повышение, как я слышала, - безо всякого выражения сказала Регина. - Поздравляю вас. И опять этот насмешливый тон, будто она знает что-то, чего не знает Эмма. Тон, который раздражал все больше. - Пока ничего не известно, - строго сказала Эмма. Надо дать понять этой выскочке, что все это не ее дело. А ее дело - шить платья. - Хорошо. Но мне нужно знать, что вы хотите, - Регина повернулась к столику, заваленному какими-то кусками ткани и взяла с него маленький предмет. Эмма не поняла, какой именно. Она стушевалась. Чего она хочет? Она долгие годы не носила ничего, кроме формы - сначала школьная, обезличивающая всех вокруг, затем униформа Союза немецких девушек, затем форма НС. Откуда ей знать, чего она хочет? - Я... не могу сказать точно... - она злилась, потому что понимала, что имеет в виду Регина, и выставляла себя круглой дурой. Надо же - женщина, которая не знает, какое платье ей нужно. И что это за женщина такая? Регина усмехнулась. - Хорошо, - сказала она и вдруг подошла почти вплотную. Эмма отшатнулась. - Мы сделаем вот что, - подняв бровь, сказала Миллс, глядя в глаза Эммы. - Я сниму мерки, а вы подумаете пару дней. Я набросаю несколько вариантов, и когда вы придете еще раз, мы обсудим, нравится ли вам. Вблизи Регина была ниже Эммы, к тому же она была босиком. Эмма ясно видела легкие морщинки на ее лице, пряди волос, падающие на лоб, видела нежную кожу в вырезе халата - непроизвольно она взглянула на обнаженные ключицы: между ними на золотой цепочке висел кулон в виде лебедя. Она поняла, почему ей так неловко - впервые в жизни она остро почувствовала тепло, исходящее от другого человека. Казалось, что Регина излучает какую-то энергию, физически ощутимую, и от ее близости Эмма почему-то почувствовала себя ленивой и расслабленной. Регина насмешливо смотрела на нее, и Эмма поняла, что от нее ждут ответа. - Да, - сказала она, встречаясь с Региной глазами. - Только я сомневаюсь, что смогу что-то придумать... Я никогда не надевала ни одного вечернего платья... Регина чуть улыбнулась, но глаза ее остались холодными. - Это заметно, - сказала она, и французский акцент ясно почувствовался в ее словах. Эмма хотела обидеться, но этот очаровательный акцент обезоружил ее. - Снимайте пиджак, - скомандовала Регина и щелкнула метром - именно его она взяла со стола. Под ее оценивающим взглядом раздеваться было неловко. И тут Эмма сообразила, что очень скоро ей придется снимать с себя не только пиджак, но и все остальное - ведь платья, которые будет ей шить Регина, надеваются на белье. А то и вовсе на голое тело. Неужели ей придется раздеваться догола перед этим проницательным и насмешливым взглядом? Она сняла пиджак. Регина протянула руку, чтобы взять его, но Эмма сначала аккуратно сложила его и только потом отдала. Под пиджаком на ней была тонкая белая рубашка с эмблемой НС. - Рубашку тоже снимать? - спросила Эмма и, к своему стыду, почувствовала, что краснеет. Регина покачала головой, улыбаясь. Похоже, что смущение Эммы ее забавляло. - Нет, я справлюсь и так. Подойдите к столу, пожалуйста, там больше света. Эмма послушно встала у стола, Регина обошла ее и остановилась за спиной. Волосы Эммы были как всегда убраны в тугой узел на затылке, и на обнаженной шее она чувствовала дыхание Миллс. Это странным образом отвлекало... будоражило... Она ощутила прикосновение рук к плечам. - Расправьте плечи, - отзвук тихого низкого голоса прокатился по телу Эммы как волна. Регина приложила метр к плечам. - Вы напряжены как струна, - заметила она, отклоняясь и записывая цифру на бумажке, лежащей на столе. Левой рукой, обратила внимание Эмма. - Я не очень люблю, когда ко мне прикасаются незнакомые люди, - вдруг сказала Эмма, решив, что ей нечего скрывать свою неприязнь. Регина хмыкнула, беря одну руку Эммы и поднимая ее. - Держите так... Не любите прикосновений? Как же тогда вы ходите к докторам? Эмма ощутила, как пальцы Регины ложатся на ее плечо, слегка сжимая. Она измеряла длину руки. - Я не хожу к докторам, - ответила она, запрещая себе вспоминать унизительные осмотры швейцарских врачей, искавших причину ее бесплодия. - Ах, да, немецкое железное здоровье, - сказала Регина, опуская ее руку и переходя к другой. Эмма сжала зубы. Эта женщина явно решила вывести ее из себя, отпуская одну колкость за другой. Она решила не поддаваться. - Просто не болею, - ответила она и сосредоточилась на виде из окна. Но это было сложно сделать, если учесть, что Регина, измерив ее руку, остановилась прямо перед ней, глядя куда-то вниз, на грудь. - Теперь разведите руки в стороны, - сказала она. Эмма послушно развела руки. Регина наклонилась, протянула обе руки подмышками Эммы и соединила концы метра на груди, на несколько сантиметров выше сосков. Это было странно. Эмма понимала, что прикосновение такого рода - чисто профессиональное - что в этом нет ровно ничего неприличного, но сейчас ее фактически обнимали и трогали за грудь. Она чувствовала слабый запах духов, исходящий от Миллс, каштановые волосы оказались прямо у нее под носом, а кончиками пальцев, держащих концы метра, Регина касалась мягкой груди. Ткань бюстгальтера не спасала от ощущений. Это волновало. Эмма не могла отрицать - что-то неизъяснимо притягательное было в этой роскошной женщине. Наверное, поэтому мужчины сходили по ней с ума. А, может, и не только мужчины. Эмма вспомнила, как видела однажды в Берлине двух целующихся девушек. Это было давно, еще в детстве, когда она почему-то задержалась в школе и шла домой в сумраке раннего вечера. Они стояли в каком-то дворике - лиц Эмма не видела, видела только, что это две женщины и они страстно целуются. Тогда ее передернуло от отвращения. Сейчас она знала, что в Париже много лесбиянок, что у них есть тайные места - обо всем этом ей поведала Руби - но никогда раньше она по-настоящему не задумывалась о том, что такие женщины могли бы быть и среди ее знакомых. Руби как-то признавалась, что хотела бы переспать с двумя сразу - с мужчиной и женщиной одновременно, и Эмма с негодованием заставила ее замолчать. Но почему она думала об этом сейчас, когда Регина Миллс касалась ее груди? Она непроизвольно отшатнулась, и Регина удивленно посмотрела на нее. - Что-то не так? - спросила она. - Просто... щекотно... - соврала Эмма, и по глазам Миллс поняла, что ее ложь раскушена. Это раздражало еще больше, чем неуместная реакция тела. - Еще талия. Она обвила метром пояс Эммы, и было видно, что она старается не прикасаться к ней больше, чем это необходимо. Почему-то это раздражало и радовало одновременно. И пугало - особенно то, как легко незнакомая женщина считывала ее внутренние страхи. Регина записала цифры. - Теперь рост от плеча. Она попросила Эмму подержать конец метра и наклонилась, прикладывая край ленты к полу. Затем выпрямилась - слегка раскрасневшаяся от наклона. - Нога от бедра. Она положила обе руки на бедра Эммы, заставляя ее сдвинуть ноги. - Встаньте прямо. Прикосновение к бедрам было легким, но Эмма почувствовала его. Она разозлилась на себя. Не будь эта женщина так красива и загадочна, все прошло бы легко. Нужно было настоять на своем и пойти к обычной портнихе, а не изображать из себя парижскую даму. Теперь ей придется терпеть дурацкие примерки и чувствовать руки этой женщины. А ей совсем не хочется этого. Измерив ноги Эммы от бедер, Регина откинула прядь волос со лба. Затем широко улыбнулась, глядя на нахмуренную Эмму. Белые зубы прекрасно контрастировали со смуглой кожей. - И самое главное... - Что? Руки Регины обвились вокруг бедер Эммы. Краска залила лицо, и воздуха вдруг стало мало. Эмма изо всех сил сдерживала дыхание. Однако в прикосновениях Миллс не было ровным счетом ничего неприличного - просто умелые движения портного, который миллион раз измерял параметры человеческого тела. И это почему-то раздражало так же сильно, как и собственная чувствительность. Наконец все закончилось. Регина небрежно бросила метр на стол и подала Эмме пиджак. - Ну вот, - сказала она. - Давайте условимся о следующей встрече. Она выглядела абсолютно спокойной, а Эмма все никак не могла утихомирить бешено бьющееся сердце. Ах, да, она же снимает мерки постоянно, подумала Эмма, застегивая тугие пуговицы. И ей представилось, сколько людей вот так стояло в объятиях Регины, сколько смотрело на нее, ощущало ее запах, представляло себе, как раздевает ее... И тут она разозлилась окончательно. Ни одна порядочная женщина не станет заниматься таким. Обслуживать других людей, касаться их, измерять как животных, вдыхать их испарения, давать им ощущать себя... Шлюха... Что бы ни говорила Руби... Регина, не подозревающая о мыслях Эммы, что-то произносила, и усилием воли Эмма вернулась в реальность. - Что, простите? - спросила она, наконец, справившись с последней пуговицей. Карие глаза вспыхнули вдруг чем-то, подозрительно напоминающим злобу - будто Регина изо всех сил сдерживалась, стараясь не ответить колкостью. - Вы не слушали? Я говорила, что свободна в пятницу... - нетерпеливо сказала она, упирая руку в бок. Эмма подумала - вот как, надо же, "она свободна"... То есть здесь решает не клиент, а само Ее Королевское Величество? - Я не могу в пятницу, - глухо сказала она, доставая из кармана пилотку и глядя на маленькую свастику. Регина бросила быстрый взгляд на значок и слегка выпятила губы, словно раздумывая. - А когда вы можете? Эмма могла и в пятницу, но из принципа не собиралась признаваться в этом. Пусть эта французская выскочка изменит свои планы ради нее. Пусть вылезет из очередной постели и примет ее тогда, когда удобно ей, Эмме. - В субботу, в десять утра, - отчеканила Эмма, с вызовом глядя на Регину. Та изумленно приподняла бровь. - Так рано? - Я встаю в восемь, - сухо сказала Эмма, вертя в руке пилотку. - И в субботу? - И в субботу. Регина хмыкнула. - Хорошо, в десять в субботу. Буду ждать. Пойдемте, я вас провожу. Когда они шли мимо какой-то комнаты - Эмма впереди, а Регина сзади - то в глубине ее Свон увидела массивную кровать под белым балдахином. Разбросанные подушки и скомканные одеяла дополнили ее взбудораженное воображение - она отчетливо вдруг представила, как Регина извивается под очередным любовником, прикрывая от удовольствия карие глаза, становящиеся в момент наслаждения черными и закидывая гибкие ноги ему на пояс... И даже выйдя на улицу, даже пройдя несколько кварталов, она не могла понять, что почувствовала при мысли об этом - возбуждение или отвращение...