Великое веселье

Закуривать сигарету и думать, представляя себя актрисой, сидящей перед камерой в глубокомысленной позе; с глубокими, полными внутренней неотрешенной боли глазами, словно она прожила тысячу лет во мгле, хотя дома у нее шестеро детей и счастливая улыбка мужа, не подозревающего о ее прошлом и будущем. Наверное, думает она, по-настоящему несчастны бывают только простые люди, которые не задумываются, зачем они живут, а просто делают это, по ночам сплетая руки в противоестественном соитии с самими собой, утром треплющие собаку по шелковисто-шершавому загривку, мечтающие о том, чтобы их дети были богаче, чем они (а значит - счастливее), не заглядывающие в будущее дольше чем на срок своей аренды или того, как скоро закончится хлеб, думающие о конце войны как о начале рая; да, думает она, эти люди знают, что такое бытие - не понаслышке, они теряли близких, смотрели, как враг идет по их улицам, они видели раненых и убитых, они видели свою землю попранной и оскверненной; эти люди идут по улицам, неся в себе неразрешимое бремя горя и счастья одновременно, они не замечают твоего присутствия, не думают о тебе и не вздрагивают, когда тебе больно. Они не замечают, если ты любишь их и не реагируют, когда ты их ненавидишь. Эти люди и не подумают делить с тобой свое вечное одиночество; между вами стоит твое новоприобретенное горькое подобострастное неодобрение; ведь ты не хочешь их любить за то, что они могут... нет, не могут - за то, что они с тобой сделают, если УЗНАЮТ, кто ты есть... И еще, думает она, тебе нужно делать свое дело, временами переставая задумываться о том, зачем ты его делаешь и кто вложил в тебя любовь, и когда она закончится. И мелькает случайная, пока еще зеленая мысль о том, что есть вещи, которые не заканчиваются никогда. И в глазах кого-то, кто не замечает, как ты несчастна - возможно, случайный прохожий, зеленщик на углу, официант в пустом кафе, твой собственный муж... - в глазах этого незамечающего человека ты читаешь утопическую надежду на то, что мир создан лишь потому, что ты сейчас стоишь, комкая в зубах фразы и путаясь в собственной жизни, не зная, стоит ли тебе признаться в том, что ты не хочешь верить в это. В то, что ты действительно не понимаешь, где заканчивается твое воображение и начинается реальность. И строки бегут по деревьям и лицам, заканчиваясь в тот момент, когда ты пытаешься произнести их. Так чувствует себя Эмма на исходе марта 1944 года, когда сидит у открытого окна, не выпуская из рук сигареты и пытаясь понять, что ей делать дальше. Прошла уже неделя с тех пор, как Регина сделала свое невероятное, шокирующее признание, и больше они не виделись. Эмма не хочет видеть Регину, не может ее видеть. Она пришла домой в состоянии, близком к помешательству - вся промокшая, дрожащая, как побитый пес. Мэри Маргарет - Густава, слава богу, не было дома - приговаривая что-то по-французски, подливала горячую воду в ванну, терла плечи Эммы мочалкой, а та, раскачиваясь из стороны в сторону, молча и беззвучно плакала. Потом она легла в кровать и проспала двадцать часов. И вот теперь, сидя возле окна, она не знает, что ей делать. Регина не ищет встреч, не пытается связаться с ней, не звонит. Заходила Руби, сказала, что видела Миллс в Люксембургском саду с Робином - они гуляли и кормили уток. И от одного упоминания этого имени внутри у Эммы сжимаются кольца тошноты и боли - гуляет, кормит уток. Совсем как они тогда... Непрошеные воспоминания тушат пожар злобы - Регина сидит на скамейке, замерзшая и красивая, комкая в руках сигарету без фильтра... Регина наклоняется над столиком, и ночной полумрак обрисовывает ее грудь, заставляя Эммины руки дрожать от нетерпения. Регина улыбается... Регина плачет... Руби выглядит плохо. Она, конечно, знает, что происходит, не знает только, что Регина Миллс - чертова обманщица, которая может одновременно спать с тремя людьми и каждого убеждать, что она любит именно его. Руби выглядит плохо. Эмма находится в диком состоянии голода по Регине и злости, но каким-то шестым чувством она понимает - подруга прощается с ней. Они сидят на кухне, пьют дрянной суррогатный кофе. Руби непривычно бледна. От той красотки, покоряющей сердца, которая приехала в Париж два года назад, не осталось ничего. Теперь есть женщина, худая до того, что на нее больно смотреть, женщина с потухшими глазами и мертвым лицом. Дэвид выпил ее до дна, вычерпал все ресурсы ее тела, погубил ее и оставил жить лишь полую оболочку, которая теперь сидит напротив Эммы. - Что ты собираешься делать? Кто задал этот вопрос? Эмма не знает, обе могли бы спросить, но обе молчат. - Я сделала кое-что... Отвечает Руби, значит, Эмма все же спросила. Она не помнит, чтобы делала это. - Что? - Я продала бриллианты. Сейчас не так уж сложно это сделать, а в городе еще остались богачи. Один старый француз купил их...наверное, для своей любовницы... - И? - И я сделала Дэвиду паспорт. Эмма поднимает брови. - А... как же...? - Его жена? - в голосе Руби ни намека на живое чувство, она как будто говорит не о себе и не о своей жизни. - Я и ей сделала документы. Они смогут сбежать вместе. Эмма молчит. Еще год назад она бы не поняла, что делает Руби, ужаснулась бы, попыталась отговорить. Сейчас ей все равно, а может, не все равно, просто она наконец-то поняла, что в любви нет границ и нет стыда и совести и чувства собственного достоинства - есть только безграничное унижение и рабская преданность. Она вспоминает о Регине... Ей стоит поступить так же? Наплевать на свою гордость и прийти в особняк на Парламентской улице, чтобы упасть перед Региной и уткнуться лицом в ее колени и сказать, что ей все равно, от кого она беременна и сколько мужчин у нее было, есть и будет, лишь бы она позволила Эмме прикасаться к себе и хотя бы иногда дарила ее любящим взглядом? Это правда, но Эмма не может переступить через себя. Не может пока что. Боль еще недостаточно сильна, надо дождаться момента, когда станет так больно, что вопьешься зубами в подушку и завоешь от бессильной тоски по любимому телу - вот тогда и настанет пора унижаться. - И кто она? - Эмма слегка встряхивает отросшими волосами. Запоздало приходит мысль, что, может быть, Руби неприятно об этом говорить, но ее тушит равнодушие. Хуже чем есть, уже не будет, а мягкотелые тактичности не в моде в Париже 1944 года, когда все чувствуют приближающийся конец не хуже, чем мышь, уже загнанная котом в угол. - Это неважно, - говорит Руби, и в уголках ее губ морщится небольшая улыбка. Глаза смотрят грустно и строго. - Мне пора, Эмма. Береги себя. В этот момент Эмма понимает, что Руби прощается. И когда она, охваченная внезапным желанием сказать что-то теплое подруге, встает из-за стола, громко хлопает дверь. Женщины вздрагивают. Это Мэри Маргарет, которая входит в кухню, держа в руке пакет с хлебом, суррогатным хлебом, получаемым ею на улице Пасси по талонам. Исподлобья глянув на них обеих, она буркает "Здравствуйте" и принимается возиться с плитой. Эмма ловит странный взгляд Руби, направленный в худосочную спину француженки. Это длится недолго, секунды четыре, а потом Руби резко оборачивается к Эмме. - Проводи меня. Не прощаясь с Мэри Маргарет, она выходит, а удивленная Эмма следует за ней, пытаясь понять, что произошло. У самой двери Руби оборачивается, словно хочет что-то сказать, но не говорит - тряхнув волосами, она дергает ручку двери и исчезает за ней. _____________________________________________________________ Эмма одна. Никогда еще в жизни она не чувствовала свое одиночество так явственно и четко - будто весь мир отвернулся от нее, и, выходя на улицу, она ощущает себя единственным по-настоящему виноватым человеком на свете. Эта глупая, безумная война, этот бескровно умирающий город, ее самодовольное бахвальство, когда она приехала сюда, чтобы... а, собственно, зачем она приехала? Чтобы увидеть мир? Чтобы быть рядом с мужем? Эмма смеется над собой, какой она была три года назад - глупая молоденькая дурочка, решившая, что это хорошая идея - приехать в оккупированный город. Этот город раздавил ее, показал ей свое могущество, тайнопись старинных зданий, которую она не умела прочитать и чарующий сумрак улиц - солнечных или залитых дождем. Париж, Регина - Эмма уже не понимала, где кончается одно и начинается другое. Для чего она выбрала меня, думает Эмма горько. Почему они оба выбрали меня? И она бродит по улицам, оглушенная собой и своими мыслями, а меж тем тихо наступает апрель. Что-то висит в воздухе, что-то странное - город будто замер, в теплом апрельском ветре чудится влажность и мягкость молодого вина. Густава почти нет дома - он пропадает в Управлении, а когда приходит, от него пахнет шнапсом, а глаза налиты кровью, как будто ярость пожирает его изнутри. Эмма молча ставит на стол еду и уходит в комнату, чтобы лечь, а когда он приходит после ужина, то отвечает на его ласки так же молча и безропотно, как это могла бы делать проститутка, купленная на два часа. Он сопит и хрюкает над ней, утыкается шершавым подбородком ей в плечо, и в такие моменты Эмме кажется, что ему хочется плакать. И она ласково гладит его влажные волосы, но ничего при этом не чувствует. 8-го апреля пропадает Мэри Маргарет. Поначалу Эмма не замечает, что француженки нет - утром она пьет кофе, затем долго сидит у окна - ранний дождь успокаивает, и только к вечеру, когда приходит Густав, она удивленно спрашивает его - впервые за долгое время обратившись к нему сама: - А где Мэри Маргарет? Ты отпустил ее? Густав качает головой. - Нет, с какой стати? Она не пришла? Может, заболела? Эмма пожимает плечами. Девушка не приходит и назавтра, и через два дня, и через три. Она словно испаряется в этом апрельском ветре, и со слов мужа Эмма узнает только, что Мэри Маргарет пришла, как обычно, домой - она жила в крохотной квартирке на Монпарнасе - заперла дверь, а утром не вышла оттуда, но внутри ее уже не было. Хозяйка говорила, что к девушке никто никогда не приходил, и она никуда не ходила, кроме работы и рынка - ночевала всегда дома, а больше она о ней ничего не знает, разве только то, что более скромной и вежливой девочки она в своей жизни не встречала. Так и пропала она из жизни Эммы, и, хотя той было все равно, но исчезновение Мэри Маргарет в ее голове прочно увязалось с тем апрельским днем 1944 года, когда последний раз шел дождь. Потом наступила жара. Такого зноя Эмма не видела даже летом за все три года в Париже. Ночью температура падала до 20-ти градусов, а днем столбик показывал 28... К концу апреля мостовые высохли до того, что кое-где земля вспухла и выпирала, толкая собой булыжники и вытесняя молодую, не успевшую вырасти траву. Горожане изнемогали от жары, с продовольствием было все хуже, и уже многие нацисты стали отправлять своих жен и детей обратно в Германию, пытаясь спасти, впрочем, выпускали из Парижа неохотно. На линии фронта было неспокойно, получить выездную визу считалось удачей. Несколько раз Эмма пыталась связаться с Руби, но телефон ее молчал, а Густав понятия не имел, куда делись фон Ульбахи. Говорили, что мужа ее отправили куда-то на окраины, а жена то ли уехала с ним, то ли смогла вырваться в Германию, но точно никто ничего не знал. Целые дни в пустой квартире, в удушающем зное, Эмма проводила за бесцельным чтением или слушала старые французские пластинки, жалея, что никто не может перевести ей, о чем поют эти гнусавые голоса мужчин и женщин. Под вечер над рекой Прохлада и покой Белея, облака уходят в вдаль грядой. Стремятся - но куда? Струятся как вода Летят как стая птиц, и тают навсегда. Так прошла неделя, за ней другая... И вот звонок в дверь. Привыкшая к тишине и безмолвию дома, Эмма вздрагивает, ее пугает жестяной звук колокольчика. Густав? Или уже палачи постучали в двери? Она встает, привычным жестом оправляя платье, хотя ей не страшно, даже наоборот, кажется, что хотелось бы, чтоб скорее все закончилось... Но это не палачи... Точнее, не палач... На пороге Регина. Эмма открывает дверь и застывает в дверях, как перепелка, пойманная в капкан. Она так давно хотела ее видеть, столько раз представляла эту сцену, столько мучилась, придумывая различные диалоги в своей голове и то поливая Регину грязью, то расточая ей комплименты, то пытаясь ее вернуть, то уничтожая ее... Но когда она увидела лицо, которое так любила, близко, напротив себя, когда впитала в себя привычный запах духов и пудры, весь этот налет парижского шика, не утраченного даже в оккупации, когда посмотрела в любимые глаза, такие темные и светлые одновременно, она потеряла дар речи и первое время не знала, что сказать... Затем Регина нарушает молчание: - Можно войти? Зачем? Что тебе нужно? Зачем ты здесь? Эмма молчит. Но желание видеть Регину слишком сильно, и она бормочет что-то вроде: - Входизачем? Регина одета скромно, даже бедно по меркам жены немецкого дельца времен оккупации - черная юбка-карандаш, жакет из грубой легкой ткани и шляпка, которая делает ее похожей на вдову. Эмма пропускает ее вперед, вдыхая любимый запах - сложную смесь сандала, корицы и ванили, тот самый запах, который сводил ее с ума с самого первого дня, как она подошла к Регине, как прикоснулась к ней, хотя - она цепляется за эту мысль - это же Регина первая прикоснулась к ней... Ей вдруг становится так плохо, что, глядя в прямую спину любовницы, она вынуждена закрыть глаза. Ей нужно несколько секунд не видеть Регину. Она вздыхает чаще, надеясь, что дурнота пройдет, и цепляется рукой за стену. Наконец они входят в комнату, Регина садится на диван, а Эмма все так и стоит, не сводя с нее глаз и не нарушая подавленного молчания. Взгляд, которым отвечает ей француженка, почему-то одновременно гордый и отчаянный, и Эмму сбивает это с толку. - Зачем ты пришла? - спрашивает она, надеясь, что голос не подведет ее и, к ее удивлению, он звучит громко и отрешенно, как и должно быть. Регина расправляет невидимые складки на юбке, двигает губами, будто хочет что-то сказать и не решается. Потом спокойно говорит: - Мне нужна твоя помощь... От удивления Эмма лишается дара речи. Она ждала чего угодно - извинений, мольбы, даже наоборот - обвинений в равнодушии или оправданий - но не этого. Не просьбы о помощи, явно не связанной с ней, с ее любовью и прощением и беременностью и всей этой дурацкой ситуацией. - Ты... - сдавленно говорит она. - Ты просишь меня помочь тебе? - Да. Эмма смеется дребезжащим смехом приговоренного к смерти, скрещивает руки на груди. - И чем же я должна вам помочь, драгоценная мадам Миллс? Регина чуть заметно улыбается. Эта невинная усмешечка, эта уверенность в себе, карие глаза, такие красивые в полумраке гостиной, руки, сложенные на коленях - уже без колец, но все еще холеные руки дорогой женщины, парижанки, пусть и пережившей - почти пережившей - оккупацию. Эмма заставляет себя улыбаться в ответ. - Я знаю, - начинает Регина. - Ты ждешь объяснений и, наверное, извинений... - Извинений? - перебивает Эмма. - О нет, что ты! За что тебе извиняться? Всего лишь за то, что ты совратила меня, втянула в неестественную и позорную любовную связь, а потом изменяла направо и налево? И в итоге, будучи замужем за одним человеком, ты забеременела от другого? За что ж тут просить прощения? Все в порядке, так все и делают! Регина ничего не отвечает. Слегка нахмурив свои прекрасные брови, она спокойно выслушивает Эмму и молчит, не пытаясь опровергать эти правдивые и страшные обвинения. - Почему ты молчишь? - у Эммы на щеках горят красные и белые пятна. - Почему? Ты? Молчишь? - Все это правда, - пожав плечами, говорит Регина. - И мне нечего добавить... На мгновение Эмма теряет дар речи, а затем гневно указывает на дверь: - Убирайся! Регина качает головой, едва заметно. - Ты должна помочь мне, Эмма. - И как? Что тебе нужно? Паспорт? Деньги? Бежишь, как крыса, с тонущего корабля? - Мне нужна пара слов. - Что? - Всего пара слов... Робина отправили в Дранси. Ее голос надламывается на имени мужа, и по спине Эммы невольно бежит холодок. - Но как такое может быть? Ведь он... Регина качает головой, грудь ее вздымается высоко, а на лбу появляются морщины. - Не знаю. Я сама ничего не знаю, ночью, когда он уезжал якобы по делам в предместье, его вывели офицеры, и я видела в окно, как ему заломили руки и усадили на заднее сиденье... Эмма хмурится. - Почему Густав ничего мне не сказал? Регина горько усмехается. - Потому что скоро придет и моя очередь... Ведь я не немка. Я француженка, которая спала с немецким офицером, а мужа уже обвинили в чем-то непонятном, а скорее всего - ни в чем. Они заметают следы. Он... твой муж и его подлипалы из абвера заметают следы. Потому что скоро конец. Ее голос, тихий и твердый, пугает Эмму больше, чем то, ЧТО она говорит. Регина говорит о конце так, словно уже видит его воочию. - Ты поэтому забеременела от Гау? - наконец, спрашивает она, вцепившись пальцами одной руки в другую. Регина молчит. Ее глаза скользят по Эмме, опускаются на побелевшие костяшки пальцев. - Робин не может иметь детей. Это был его план... Он давно знал, что меня не выпустят из Парижа. Для союзников я буду французской шлюхой, предательницей, для немцев... Ну, и для них то же самое... Гау был нашим единственным шансом спастись. Единственным для меня шансом когда-либо увидеть Генри... Самообладание оставляет ее, она прерывисто вздыхает, отворачивается к окну, и на секунду Эмме кажется, что в глубоких карих глазах она увидела отблеск слезы. - Почему ты не пришла ко мне?! Почему? Эмма внезапно срывается с места, встает на колени у ног Миллс, смотрит на ее сложенные руки, но коснуться не решается. - Ты могла попросить меня! - О чем? Ты женщина, к тому же немка, как ты себе это представляешь? Ты и я вместе - это невозможно! И ты бы ничего не смогла сделать! Регина качает головой. - Но сейчас ты о чем-то просишь... Регина кивает отрешенно. - Просто узнай у Густава, где Робин. Я прошу тебя... Ничего больше... Просто узнай, и я смогу понять, как мне действовать дальше... Я уже съехала с квартиры, пока что сняла номер... тот самый, помнишь, в квартале Марэ, где во дворе прачка поет глупую песенку о коровах и пастушке? Эмма кивает сквозь слезы. Регина ласково и почти невесомо кладет руку ей на плечо, наклоняется, дышит духами и теплотой своего дыхания, отдающего речной прохладой. - Мне надо скрыться. Пока только ты будешь знать, где я. Я буду ждать тебя там завтра, и если ты подтвердишь, что Робин в Дранси, то это значит, мне нужно будет бежать из Парижа. И только Гау сможет мне помочь. Гау и его ребенок. Упоминание о ребенке отрезвляет Эмму, выливает на нее ушат ледяной воды. - Я могу попросить Густава... - Нет! - властно перебивает Регина. - Он не должен ничего знать обо мне. Он не станет разбираться, а если узнает о ребенке, то постарается избавиться от меня еще быстрее. Неужели ты не понимаешь? Эмма молчит. Этот запутанный клубок человеческих отношений, боли, лжи и страха выше ее понимания, выше ее сил. Решиться помочь той, которую она любит, сбежать, чтобы никогда больше не увидеть ее? Как сделала и Руби, отдавшая себя Дэвиду. И так же, как Дэвид не любил Руби, Регина не любит Эмму. Способна ли она вообще кого-нибудь любить? - Ты придешь? - спрашивает Регина, и в голосе ее мелькают нотки чего-то прежнего, такого любимого, узнанного сразу. Но Эмма молчит, глядя в пол. И поскольку пауза затягивается, Регина встает, обходя скорчившуюся у ее ног фигуру. - В таком случае мне пора. Прости, что отняла время. Она уходит, думает Эмма, уходит, уходит... И я больше ее не увижу, этот город пожрет нас, как в свое время лава Везувия пожрала Геркуланум и Помпею. Неужели это все? - Но я люблю тебя! Это срывается с губ само собой, вонзается в прямую спину, как последний шанс, который уже незачем давать... Я смотрю в бесконечное небо и думаю о том, что единственно важное в этой жизни – то, чего никто не заметил и, самое главное, чего никогда не было. Мне показалось, что я счастлива. Это и есть мое наказание – знать, что самое важное в жизни – всего лишь мечта. И моя любовь к тебе – это единственный проблеск другого мира в этой придуманной, смешной, короткой реальности, и пусть этой любви никогда не было, пусть я придумала себе все это, но, бог мой, если это так, значит, я и не жила вовсе. Я люблю тебя. Я люблю тебя больше, чем могу себе представить. В этой неизмеримой глубине мне страшно, и я стараюсь не заглядывать туда. Но сегодня я загляну. Я люблю тебя, и я хочу, чтобы тебе не было стыдно за это. Мое тело – всего лишь оболочка. Одежда. Какая разница, что я ношу? Когда-нибудь мы снимем ее. Важно только то, что внутри. И единственное, что останется после нас здесь – вот эти слова. Твоя гордость, твои глаза. Ты прекрасна. Но я вижу тебя не так, как другие. Я вижу тебя изнутри. И я люблю тебя именно такой. Мне кажется, что я любила тебя всегда, просто забыла об этом, а теперь вспомнила и уже не забуду. И мне не важно, что ты меня не любишь. Я люблю тебя и за тебя тоже. Мне не больно. Ты знай, мне не больно, это живет душа. Только так. Ты всегда будешь для меня самым главным в этой жизни. И я готова была положить к твоим ногам все, что было во мне ценного, всю свою жизнь. Это хорошо, что ты не взяла ее. Так правильно. Иначе я не любила бы тебя так сильно. Я всегда любила тебя. Ты прости меня за это. Регина оборачивается, смотрит на Эмму очень внимательно, но без видимых чувств. Потом поднимает брови и говорит беспечно и спокойно, не глядя на нее: - От любви до ненависти один шаг. Несколько секунд Эмма молчит. У нее белые губы, когда она разжимает их и произносит одними челюстями: - И это все, что ты можешь мне сказать? - Прости. - Оставь мне хоть что-нибудь, - шепчет Эмма. Несколько секунд Регина смотрит на нее. Сложно понять, о чем она думает. Она осознает свою силу и бессилие той, что сидит напротив. И самая большая проблема, стоящая перед ней – как поступить сейчас. Опустить палец или поднять. Vae victis. Бог всегда на стороне более сильной армии. Слабый – враг всем. Регина прикасается пальцами к щеке Эммы, делая это так равнодушно, что Эмма не чувствует прикосновения. - Будь счастлива, - говорит Регина и поворачивается. За спиной она слышит, как выходит звук из легких Эммы, но это ее не останавливает. Она спокойно идет к выходу и уже на пороге слышит спокойную фразу Эммы. - Я помогу тебе. И она поможет. ________________________________________________________ Сколько дверей. Она помнит их все - двери тяжелые, старые, покрытые от возраста царапинами, потертые, со ржавыми петлями - двери старых парижских домов, в которых так легко потеряться - бесконечные узкие лестницы, пахнущие мышами и затхлостью... Двери поновее, крепкие и легкие, те, которые прикрывают множество домов в новых кварталах, куда они уезжали, чтобы не быть узнанными... Практически повсюду стояли посты, документы проверяли у всех, но Эмма не боялась - пропуск жены Густава Хиршфегеля давал ей карт-бланш передвигаться по большой тюрьме под названием Париж практически без ограничений. Эта дверь была им знакома. Сколько раз они толкали ее - десять? Двадцать? За ней был рай. Они приходили сюда летом 1943, осенью 1943-го, и были счастливы здесь, где прачка во дворе вечно напевала свою дурацкую песенку, отжимая красными руками громадные съежившиеся простыни. И вот опять эта дверь. Девятнадцатое апреля. Тот день. Ужас при мысли, что она собирается сделать. Но ей уже не страшно. Разбитый шум вечера, проникающие в окно звуки и свежие порывы ветра. Апельсиновый сумрак комнаты полон запахов. Здесь смешиваются, переплетаются в сладостном акте легкие ароматы духов и тяжелый запах алкоголя, растревоженный теплом пальцев, и они несутся вверх, пытаясь слиться с чарующим дыханием ветра, но натыкаются на приятную, но – увы – непроходиму3ю завесу табачного дыма. Она словно находится в апельсиновой воде. Красные лучи ранней ночи заполняют комнату. Тихо, так безумно тихо, что и впрямь кажется, что комната полна воды. Эмма медленно поворачивает голову, осматриваясь: приоткрытые створки, освещенные кровью неба, виртуозно скомканная постель, янтарная рюмка, ее тело – красно-загорелое, розовая сигарета – все это в лучах заката становится наполненным какой-то непостижимой красотой. Эмма приходит рано, дверь не заперта, но Регины нет. Она появится позже, войдет в апельсиновую воду комнаты, удивленно и немного испуганно поглядит на Эмму в нацистской форме, сидящую на кровати. - Ты тут? - Как видишь? Снимает шляпку, ставит вазу с теплой водой на стол, отпив глоток. Видно, что спросить не решается. Потом расправляет плечи. - Ну? - Да, он в Дранси. Регина издает какой-то сдавленный звук, словно хочет зарыдать, отворачивается, потом ощущает на своих плечах руки. В мгновение ока Эмма оказалась рядом, она просто не может отпустить ее вот так... - Повернись. Повернись ко мне... Регина молчит, глаза ее смотрят куда-то в окно, поверх плеча Эммы, но впервые Эмму это не пугает, потому что она знает – не ее черед бояться. Она крепче сжимает плечи Регины, держа ее так, чтобы та не смогла вырваться. Не сегодня. Она почти жестока, когда скользит рукой вниз, прижимая ладонь к груди, животу, нащупывает край юбки, не давая опомниться женщине в своих руках. Тонкие пальцы беспомощно вцепляются в грубую ткань кителя, когда рука Эммы, дразня и мучая, проникает между ног. Почему она стоит так? Почему позволяет делать это с собой, думает Эмма. Ответ приходит сам собой. - А ты ведь хочешь меня, - глухо говорит Эмма куда-то в шею Регины. – Зачем ты мучаешь нас? Зачем? Рука Эммы останавливается, покидает тело Регины, а губы бегут от виска женщины к ее губам. - Последний раз, – шепчет Эмма куда-то в уголок пухлых губ. - Последний раз... пожалуйста... В ответ Регина приоткрывает рот, но не для того, чтобы ответить – Эмма понимает это слишком хорошо, потому что голова француженки слегка отклоняется назад, руки притягивают ближе, а бедра с силой вжимаются в бедра Эммы. Эмма наклоняется и берет рот Регины в быстром обжигающем поцелуе, который лишает обеих возможности соображать, думать, анализировать. Руки Регины обхватывают Эмму за шею, зарываются в волосы на затылке, вся она – воплощенное желание, вызванное не любовью и не скукой, а болью и отчаянием обреченной. - Черт возьми, - оторвавшись, Эмма пытается поймать взгляд потемневших глаз Регины. – Черт тебя дери, Миллс, с тобой все непросто. Нет спасения. Опустив руку, Эмма прижимает ладонь к бедру Регины, сжимая его через ткань. Регина издает выдох ярости и подавленного отчаяния. Эмма ощущает этот выдох на своей шее. Она прекрасно понимает, что чувствует Регина. - Отпусти, - шипит Регина, понимая, что еще немного – и она сдастся. - Нет, - говорит Эмма, наклоняя голову. Регина поднимает подбородок, пытаясь избежать поцелуев, которыми Эмма осыпает ее шею, преодолевая вялое сопротивление. Она мягко толкает Регину на кровать, заставляя опустить голову, прижаться затылком к одеялу, спускается вниз, целуя живот, нервно вздымающийся, подхватывает женщину под колени, стаскивает чулки, раздвигая ей ноги и прижимается губами к коже чуть выше колена. Регина резко приподнимается, глядя, как Эмма ласкает ее ноги от щиколоток до коленей, а затем осторожно продвигается дальше, заменяя пальцы губами и целуя нежную кожу над коленями. Хриплый стон вырывается из груди, когда Эмма касается ее языком в том самом месте, где сконцентрировалась боль и желание удовольствия. Регина молчит, не пытаясь сопротивляться, у нее нет на это сил, она падает назад, поднимая руки, вытягиваясь на мягком одеяле. Эмма уже ничего не видит. Язык ее проникает внутрь, в ушах глухо стучит кровь, и она закрывает глаза. Теперь Эмме кажется, что она летит, хотя лететь положено Регине, но чувство парения только усиливается, пока она крепко вжимается лицом в бедра Миллс, которая уже не удерживает стоны, и думает почему-то о гладких, отшлифованных морем камнях, которые остаются на песке после того, как волна уходит, и как приятно сжимать эти камни в ладонях, чувствуя их тепло и влажность, и носом ощущать их запах – запах моря, соли и ветра, бьющего тугой струей прямо в грудь, и вот опять накатывает волна, поднимаясь пенистой теплотой к щиколоткам, и пальцы ног сжимаются от удовольствия, … и море желтеет, теплое, от закатного солнца, и Регина уже не стонет, а крепко, до боли, стискивает голову Эммы, впиваясь пальцами в волосы, и Эмма боится за свой скальп, но останавливаться не собирается, хотя ничего подобного в ее жизни не было, и потом вдруг что-то происходит, и напряженное смуглое тело рвется вверх, и приходится удерживать его, а потом Регина остается лежать, хватая ртом воздух, а Эмма, шумно дыша, отрывается от нее, не в силах отделаться от головокружения. Она утыкается лбом в бедро Регины, чувствуя свое колотящееся сердце. Внезапно француженка отталкивает ее, подтягивая колени к груди, садясь на кровати, скрещенные лодыжки прикрывают пах. Наверное, она должна выглядеть комично – в одной рубашке, растрепанная, пытающаяся натянуть одеяло на обнаженные ноги, но Эмме не смешно. Эмму трясет от возбуждения. Сама она полностью одета. Сколько минут они так сидят, Эмма не знает. Ноги начинают затекать. Она опирается рукой на кровать, неловко поднимаясь, и тут Регина кладет прохладную ладонь ей на руку. Эмма поднимает глаза. Регина смотрит исподлобья, взгляд у нее слегка испуганный. Она притягивает к себе Эмму. ______________________________________________________________________ Ладонь ощутила грубый рубец на смятой простыне, легонько погладила его и продвинулась дальше, коснувшись кожи лежащего рядом человека. Легкие пальцы пробежались по руке, безвольно утонувшей в складках одеяла, притронулись к плечу, захватили прядь, темнеющую на подушке. Ничего не произошло. В комнате стояла невыносимая жара, а благодаря полумраку казалось, что лежишь под одеялом и дышишь тем же воздухом, который только что выдохнул. Подушка промокла от пота. Все тело словно плавало в горячей ванне, в висках стучало от боли, а глаза казались засыпанными песком из-за сна в неурочное время. Потом Эмма села на кровати, пытаясь полной грудью вдохнуть невыносимо спертый воздух, казалось, лишенный всякого кислорода. За окном плавился вечер, солнце, пробиваясь сквозь мелкие дырочки в неком подобии занавески, падало светлыми пятнышками на щербатый пол. Страх. Опустошение. Невыносимая жара. Она спрятала лицо в ладони, чувствуя, как воздух касается влажной от пота спины. С улицы несло кислой капустой и замоченным бельем – привычный запах человеческого жилья в квартале Марэ. И песенка прачки, глупая песенка о коровах и пастушке, уже стихла. Часы на запястье тикали, невольно напоминая о том, о чем вспоминать не хотелось. Она подняла голову, оглянулась, глядя на Регину, спящую мертвым сном на разоренной постели. Гладкая кожа спины, закинутая за голову рука, трогательно обнаженная подмышка с нежной сморщенной кожей… Голова отвернута в сторону окна, и видно только темные растрепанные волосы, блестящие в луче, упавшем из окна на кровать… Одеться. Ненавистная форма, которую она надела специально, подчиняясь внутреннему позыву - сегодня как раз тот случай, когда пора раскрывать карты. Из зеркала на нее смотрит бледное бесстрастное лицо, которое привыкло носить эту маску. Она бросает взгляд на узкую постель с ветхим гостиничным бельем. Руки дрожат от желания подойти и еще хоть раз коснуться. Но нет. Этого нельзя. Теперь нельзя. Иначе она не сможет сделать то, что должна Эмма уходит, тихо закрыв дверь, чтобы не разбудить. В коридоре еще жарче, и она, с трудом дыша, пробирается мимо облупленных дверей к черному ходу. Пахнет старостью и сыростью, и потом, и едой, и влажным человеческим телом. Скорее бы кончился коридор. В прошлый раз она встретила управляющего - мерзкого человечка с лицом обиженной крысы. Он так посмотрел на ее форму, а потом на лицо, что она похолодела. Знает. Он все знает. Но он тут же поспешно спрятал глаза, и, проходя мимо, она заметила кое-что на левой стороне его пиджака. Она не остановилась, хотя могла бы. Но то, что она собиралась сделать, важнее всего. Нельзя останавливаться, а то передумаешь. Нельзя задерживаться ни на секунду. Вот и железная лестница, которая ведет в убогий дворик, всегда пустой. Из него есть выход на другую улицу, не ту, с которой обычно заходят жильцы. А в следующий раз придется искать другое место. Они были здесь уже дважды. Нельзя расслабляться. Нельзя думать, что они умнее других. Это обман. Они больше не будут искать другое место. Это привычка думать после свидания о том, что будет в следующий раз. Проклятая привычка. Эмма ругает себя за эти мысли. Она быстро спускается во дворик, выходит на улицу и морщится от яркого солнца, бьющего в глаза. По стене напротив бегает солнечный зайчик, отражающийся от ее пилотки, от маленького значка, прикрепленного прямо над суровыми серыми глазами – древнего и мудрого креста с загнутыми в стороны концами. Затем, поспешно пробравшись по дворам и миновав опасность, выходит на одну из главных улиц. Ее провожают нескрываемо ненавидящими взглядами. Ей все равно. Она идет к огромному особняку на Бульваре Распай*. Любовь моя, будь чиста, словно дождь, чтобы на твои ладони упало небо и растворилось в тебе, чтобы ты не познала боли, которую ты даришь другим. Дождь приходит в твой дом, но ты не узнаешь его, ты не слышишь его. И когда ты поймешь, что все кончено, будет поздно. Но я больше не боюсь ни смерти, ни боли, ни лета, ни любви. Густав поднимает голову от бумаг, когда вышколенный солдат вводит Эмму в его кабинет. Лицо у жены измученное, взгляд усталый. Она в абвере? Еще и в форме? Как ее вообще пропустили, как она нашла его? - Как они пустили тебя? - рявкает он, и молодой офицер вытягивается в струнку, но молчит. Эмма спокойно отвечает: - Я здесь не как твоя жена, Густав. Я пришла сообщить тебе сведения, которые будут полезны. Кое-что о Регине Миллс и ее муже Робине. И о Мартине Гау. - И что же это? - проницательный взгляд мужа превращается во взгляд ищейки, почуявшей след. Он слегка вытягивает шею. - Миллс беременна от Мартина Гау. Она попытается сбежать, использовав этого ребенка, и только я знаю, где она сейчас...