Великое веселье

Париж. 1943 год. - Ты думаешь о сыне? За окном - дождь, слишком громкий, чтобы можно было о нем забыть, не парижский, скорее немецкий - напоминающий отдаленную канонаду. Регина повернулась на бок, подперла голову рукой. Вся она - от высовывающихся из-под одеяла пальцев ног до растрепанных волос на макушке - казалась Эмме чем-то совершенно сказочным, будто этого просто не могло быть на самом деле - что она лежит вот перед ней, вся обнаженная и теплая под тонким одеялом и можно запросто подойти к ней, лечь рядом, скользнуть рукой под ткань и коснуться... и не встретить отказа... И можно это сделать прямо сейчас, не нужно ждать, мечтать и надеяться - прямо сию секунду можно сделать то, чего так хочется, и поэтому Эмма тянет - сидит у окна с чашкой чая и смотрит на дождь, пока Регина полуспит - она всю ночь провела в каком-то кабаре, а утром заснула прямо во время их ласк. Но Эмма не обиделась - ей было достаточно и того, что тело ее возлюбленной целиком было в ее власти - она вынырнула из-под одеяла, посмотрела на безмятежное лицо, обрамленное прядями взлохмаченных волос, и улыбнулась. Потом вылезла из кровати, села у окна и долго пила чай. Долго, пока женщина не зашевелилась, потягиваясь, отчего край одеяла сполз, обнажая правую грудь, и у Эммы мгновенно пересохло во рту. Откашлявшись, она дождалась, пока Регина окончательно проснется, и спросила: - Ты думаешь о сыне? - Что? - Думаешь ли ты о сыне? О том, что с ним и где он? Темные ресницы опустились, и Регина некоторое время молча водила пальцем по одеялу, словно раздумывая, не послать ли Эмму подальше. - Я думаю о нем каждый день, - наконец, сказала она отрешенно. - И мечтаю, как все это кончится и я приеду в Америку, найду его и заберу у Коры... Она страшный человек... Эмма помолчала. - Но... ты прости, но ты же сама отдала его... сама оставила ей... Регина слегка поджала губы и наконец взглянула на Эмму. - Ты не понимаешь... Куда мне было с ребенком? Ты видишь... видишь, какой образ жизни я веду... представь, что было бы с Генри, если бы он сейчас был здесь? Оккупация, немцы, да и вообще... - Но ведь тебе необязательно... Эмма осеклась, наткнувшись на упорный взгляд любовницы. - Необязательно вести такой образ жизни... - Эмма, ты не понимаешь... я модистка, и я привыкла жить именно так... я должна была думать о себе, о своей карьере и будущем... Я была молодой и глупой, и я решила сохранить ему жизнь, а остальное, как мне казалось, придет само... Эмма поставила чашку и перебралась на край кровати. Посмотрела на обнаженную руку Регины, лежащую вдоль окутанного одеялом тела, несмело коснулась ее кончиками пальцев. - А что насчет Гау? Регина подняла бровь. - А что насчет него? Эмма ненавидела эту ее манеру - когда она начинала какой-то неприятный для француженки разговор, лицо у той становилось таким скучающим, бесстрастным, порой Эмме казалось, Регина едва сдерживается, чтобы не зевнуть. - Ты... - она с трудом проговорила следующее слово. - Спишь с ним? - Я бы не хотела это обсуждать, - Миллс села в кровати, не обращая внимания на то, что одеяло сползло и полностью обнажило ее маленькую аккуратную грудь, которую - и она это знала - Эмма обожала. Затвердевшие соски так и манили прикоснуться к ним губами. Эмма с трудом оторвала взгляд от тела Регины. - Лучше поцелуй меня... Но Эмма удержала ее гибкие руки, смело двинувшиеся вверх по стройным бедрам немки. - Постой... почему ты не хочешь сказать мне правду? Ты ведь спишь с ним, так? Ты лжешь мне, когда говоришь, что не видела, а потом Руби доносит, что вы провели всю ночь в Максиме и уехали вместе. Регина гневно вырвала руки из-под ладоней Эммы и откинулась назад, даже не подумав прикрыться. - Я уже говорила тебе... - произнесла она таким тоном, что Эмма поняла: ее жизнь кончена. - И больше повторять не намерена... - Но, Регина! Неужели ты не понимаешь, как я мучаюсь? Ты говоришь, что любишь меня, а сама спишь с Робином, с Гау и бог знает с кем еще! Это она сказала зря. Карие глаза Регины блеснули такой ненавистью, что Эмма отшатнулась. Но Миллс ничего не сказала, просто отбросила одеяло и поднялась, собираясь одеваться. Страх, почти ужас затопил сердце Эммы - она уходит, я обидела ее, я ее больше не увижу... о, проклятый язык, проклятое мое любопытство... не уходи, не уходи, не уходи... - Регина! - подавленный вопль отчаяния вырывается из ее рта. Но француженка продолжает натягивать чулки, затем комбинацию. Белья она не надевает. - Прости, - Эмма сглатывает слезы, нельзя, нельзя так унижаться, надо хоть раз дать ей отпор, почему только я жертвую всем, я иду навстречу, а ты, ты всегда только берешь, ничего не давая взамен. - Не уходи... Регина, натянувшая юбку, но не застегнувшая ее, останавливается, глядя на Эмму из-под густых кудрей, упавших ей на лоб. - Я не должна ничего спрашивать... - Эмма переползла на край кровати, рядом с которым стояла Регина, притянула ее за бедра, прижимаясь щекой к животу под шелковой тканью комбинации. - Я не имею права... А ты никогда меня не спрашиваешь ни о чем... Сплю ли я с ним? Трогает ли он меня? Тебе все равно? Пожалуй, да... тебе плевать... - Эмма... - голос Регины был нежным и спокойным, когда она ладонями подняла ее лицо, вглядываясь в блестящие от слез глаза. - Пообещай мне кое-что... - Все, что угодно... - Если со мной что-то случится... если я... ты найдешь Генри... ты не оставишь его... ты единственный человек, которому я могу это доверить... не Робину, который ничего о нем не знает, ни Мартину Гау... ты одна знаешь мою тайну... Эмма с трудом сдерживала слезы, чувствуя, как легкие пальцы поглаживают ее по губам. - Ты должна найти Кору Миллс, которая живет в Бостоне по адресу Парк-Лейн, 92... И... я дам тебе бумагу, в которой напишу, что именно ты, только ты должна быть опекуном Генри... Ты сделаешь это для меня? Сделаю. Все. Все, что ты хочешь. Только будь со мной, останься со мной, не уходи... И она наклоняется, чтобы коснуться губами ее губ, руки притягивают бедра - полновесные бедра другой женщины, зрелой и манящей, такой плотской в ее руках, скользят вверх по резинкам чулок, по шелковой ткани комбинации, и губы Регины лишают ее дара речи - Эмме стоит только приоткрыть рот, провести языком по нижней губе любовницы, и внизу живота сразу вспыхивает пожар - как будто спичку поднесли к сухому хворосту, и вот она уже тянет ее на себя, чтобы упасть вместе. И нет времени раздеваться, нет времени говорить, руки не могут ждать, и все неловко, быстро, смазанно, но больше ничего не нужно - только одно прикосновение, глубокое и пожалуй, чуточку болезненное, и Эмма чувствует, как у них одновременно выходит воздух из легких, выходит, становясь протяжным стоном у одной и почти криком у другой... И все... дальше только темнота... _____________________________________________________________________________ Соединенные Штаты Америки, Ланкастер, 1955 год. Регина Миллс вышла из синагоги на жаркую пропыленную улицу и остановилась у Паккарда. Ее не было около часа, но густая пыль, покрывавшая дорогу, уже припорошила черную лакированную красоту наемной машины. Она сняла перчатку и провела пальцами по крылу, оставляя длинный след. Затем огляделась. Простая улица простого американского городка. Напротив синагоги - длинный ряд двухэтажных каменных домиков, на первых этажах - по порядку - парикмахерская "У Донни", затем магазинчик "О'Брайен и сыновья", лавка подержанных книг, аптека и покосившаяся дверь бара для рабочих. В витринах - рекламки, бутылки с содовой и старые книги с пожелтевшими обложками. Детективы, любовные романы и прочая рухлядь. Навесы не спасают от жары, а внутри угадывается полуденная темная духота с примесью пота тех, кто вынужден весь день торчать за прилавком. Народу на улицах мало. Изредка пройдет сутуловатый рабочий в синей рубашке и пропыленных широких штанах, простукает каблучками домохозяйка с корзиной на согнутой руке или пробежит мальчишка-посыльный, в шортах и майке, заскочит в лавку и тут же выскочит, пряча за щеку пять центов, полученные на чай. Регина глубоко и ровно дышала. Десять лет она мечтала об этом моменте. Десять лет ее жгла ненависть и горечь, которые давали ей силы жить и сражаться, десять лет поисков сына и глупых надежд, что он хотя бы захочет взглянуть на нее. Она не обманывала себя - мать, которая бросила ребенка, а потом так и не появилась, вряд ли сможет рассчитывать на то, что ее простят. Но она должна была убедиться, что он жив, что у него все в порядке, что он вырос хорошим человеком, который способен позаботиться о себе. Долгое время она уверяла себя, что этого ей достаточно. Но теперь, когда ее путь близился к завершению, она ясно осознавала, что обманывает саму себя. Когда в 1948-ом году Регина очутилась в США, ей несказанно повезло. Точнее, ей повезло дважды. Она хорошо знала, что случилось с любовницами нацистов, когда в Париж вошли войска союзников. То, что их брили налысо и заставляли идти по улицам нагишом, было самым легким наказанием для "подстилок Третьего рейха". И ее неожиданный арест, отправка в Дранси и чуть было не состоявшийся транзит в Освенцим, спас ее от мести союзников. По странному стечению обстоятельств, Регине удалось миновать кабинеты тех, кто знал ее лично, и ее дело попало к какому-то затурканному человечку, чьего имени она так и не узнала. Он спросил ее, правда ли то, что она состояла в связи с высокопоставленным немецким офицером, правда ли то, что ждет от него ребенка и где ее документы. Регина, оглушенная известием о предательстве Эммы, молчала. Когда она догадалась, кто донес на нее, все ее существо охватило странное оцепенение - будто наркоз вкололи. Мир вокруг рушился, и все, что ей оставалось, это ждать конца и попытаться сохранить единственно ценное - ее ребенка, который уже жил внутри нее, жил и страстно хотел увидеть этот мир. И еще более страстно она хотела наконец стать матерью - настоящей матерью, не той, которая бросает малыша на произвол судьбы, а той, которая сможет дать ему весь мир, ввести его в жизнь и, оглянувшись, сказать - я выполнила свое предназначение. Но впереди был лагерь - Регина понимала, что шансов сохранить ребенка у нее практически нет. Сколько она пробудет в Дранси? Обычно пребывание там длилось месяц, реже - два, за это время ее живот вырастет, и там, куда ее отправят, ее либо убьют, либо она сама умрет от недоедания и работы. Ребенку не жить... Мысли Регины лихорадочно метались. Она пробовала просить о встрече с мужем, сыпала именами, но человечек все качал головой, словно имена эти ничего не значили, и тогда-то Регина догадалась - аппарат спешно уничтожает всех не-немцев, которые что-то знают, ведь приход союзников близок, а значит, полетят головы и те, кто способствовал оккупантам, станут главными свидетелями на будущем - пусть не всегда справедливом - суде над фашистами. И Робин уже не сможет помочь ей, вероятно, и его уже взяли, может быть, и он сидит сейчас в одном из бесчисленных кабинетов этого огромного здания. И Регина поняла, что спасти ее может только чудо... А человечек все задавал и задавал бесчисленное множество вопросов, таких смешных и глупых, но, вероятно, ему казалось, что он делает большое и великое дело, потому что некоторые вопросы он задавал несколько раз, хотя Регина все равно не отвечала на них, и тогда он злился, выходил из себя и начинал ходить по кабинету, заложив руки за спину. Потом отправлял ее в камеру и там она придумывала сотни вариантов того, что с ней может произойти, и все они были один хуже другого. На ее счастье, Робин предвидел такое развитие событий. Он говорил ей неоднократно - "Регина, может случиться так, что мы с тобой из друзей станем врагами и тогда... ты должна запомнить три важные вещи... первая - твои документы я буду хранить сам, в надежном месте, и если тебя арестуют, когда меня не будет дома, никто не сможет подтвердить твою личность. Второе - ничего никому не говори. Играй в дурочку, притворяйся невменяемой, изображай, что ничего не понимаешь. И третье... запомни имя... это будет твое новое имя там, куда тебя отправят. Только оно и ничего больше..." Регине повезло еще и в том, что Густав Хиршфегель, отдавший приказ о ее аресте, был так же, как и все в те дни, захвачен страхом перед надвигавшимися войсками союзников, и у него не было возможности заниматься ее делом лично. Он просто сообщил ее адрес наряду, ночью ее взяли, а дальше дело пошло гулять по рукам. По большому счету, ею никто не занимался, кроме человечка, который, может быть, возомнил, что она какая-то важная государственная преступница, но, поскольку у нее не было документов, а имя, которое она называла так упорно, нигде не фигурировало, он тоже не знал, что с ней делать и в конце концов махнул рукой. Ее отправили в Дранси в тот самый день - это Регина узнала уже после освобождения - когда бесчисленные корабли спустили на воду маленькие смешные лодочки, в которых сидели молодые парни, пригнувшие головы, чтобы не задело снарядами - большинству из них предстояло умереть в первые же минуты высадки на берег. Она прибыла в Дранси, безликая женщина из Парижа, вместе с другими такими же безликими женщинами - многие были сильно избиты и покалечены, и в комнате для пропуска новоприбывших назвала свое подложное имя - еврейское имя. Ее беременность, конечно, сразу обнаружил врач, осматривавший всех, как скотину, перед пропуском в лагерь, и сказал второму врачу что-то на ухо. Регина встревожилась. Вероятно, беременная еврейка была обузой, и сейчас ее отведут куда-нибудь за барак и пристрелят. Но почему-то ее не тронули. Уже спустя много лет Регина догадалась, что, раз их всех собирались отправлять в Освенцим, то скорее всего, таких как она пустили бы на опыты в самом страшном лагере Европы. Но союзники уже высадились, и паника в пересылочном лагере Дранси нарастала... Охрана постоянно сменялась, немцы ходили злые и срывались на заключенных, еды было мало - иногда по целым дням в Малый лагерь не привозили ни крошки хлеба. Регина чувствовала, что слабеет. По ее расчетам, она была на четвертом месяце беременности, и силы ее убывали, а толпа тех, кого запихивали в бараки, становилась все больше. Все новые транспорты с заключенными прибывали и прибывали, но никого не увозили, только напихивали туда, где и так было тесно, где спали по четверо на койке, предназначенной для одного. Еду давали мало и бессистемно... Так длилось почти два месяца... Регина очнулась от забытья. За долгие годы она привыкла к этим воспоминаниям - внезапно они прибывали как волна на берег, захлестывали ее, и она обнаруживала себя стоящей посреди кухни или в переполненном супермаркете с корзиной в руке, застывшей, совсем такой, как в августе 1944-го, когда высоченные, опутанные колючей проволокой ворота открылись и сквозь них ринулись американцы, стреляя в охрану, которая даже не успела среагировать. Это была бойня. Их просто убили, пристрелили как собак и бросили подыхать тут же, под жарким августовским солнцем. Но для нее все это уже было слишком поздно... Она стряхнула с себя морок и села в машину. Ее отель - двухэтажное здание с отдельными выходами для каждого номера - лучшая в городе, но по сути паршивая дыра - находился в десяти минутах езды. Точнее, того, что в этих краях называют ездой - медленное и неспешное шуршание колес по пыльному асфальту. Здесь не принято было ездить быстро, здесь не бегали, а перемещались, и жизнь, казалось, застыла навсегда в одном душном летнем дне, который все повторялся и повторялся, как день сурка. Добравшись до мотеля, Регина припарковала Паккард возле двери своего номера, вышла, щурясь от яркого солнца, и опять, как уже было несколько раз, поймала на себе любопытствующий взгляд управляющего мотелем - невысокого худого мужчины в заношенных брюках и голубой рубашке без рукавов. Регина помнила, как по приезде в Штаты, когда она пришла в себя и стала обращать внимание на одежду - это было чисто профессиональной чертой - ее поразили своей безвкусицей две вещи. Первая - рубашки без рукавов в сочетании с галстуками на мужчинах и второе - ужасные мокасины, которые она видела повсюду - безвкусные куски кожи, украшенные нелепой красной птицей. Она понимала, что здесь, в США, войны как бы и не было, но иногда ее охватывала злость - глядя на приличные тихие улицы, на лоснящиеся, покрытые пудрой лица матрон, на рабскую угодливость негров, на довольных мужчин в костюмах, пересекающих улицу, чтобы сесть рядом с соседом и, выпятив внушительный живот, раскрыть свежую газету, и, задыхаясь от пенсильванской жары, она иногда мечтала вдохнуть тот осенний холодный воздух оккупации, который, казалось, тоже отмеряли порциями, как это делали в годы войны с тканью. Управляющий быстро отвел взгляд. Регина понимала, что, скорее всего, он просто пялится, ничего не подразумевая, но по спине побежал холодок. Она не была нацисткой, никого не убила, не сдала и не подвела под петлю, но, путешествуя по Америке, она всюду слышала эти разговоры, видела эти глаза, когда люди узнавали, что она француженка - ах, вы были ТАМ? Вскоре она просто стала выдавать себя за уроженку Берна, если была возможность не показывать документы, а потом и вовсе лгала, что сбежала от Гитлера еще в 1938-ом и укрылась в Нью-Йорке. Она быстро пробежала по лестнице и хлопнула дверью, отгораживаясь от палящего зноя и любопытных взглядов. Боже мой, десять лет прошло, когда же ее оставят в покое? Ей уже 46 лет, пора осесть где-то, стать обыкновенной американской леди, может быть, открыть свою мастерскую, где шить таким вот примерным американским женам, которые будут счастливы, если она сошьет для них платье в стиле new look. Будут деньги, маленький домик в престижном районе, розы в саду, собака. И, если повезет, Генри - Генри, которому уже 25 лет, который, возможно, уже женат... Снимая шляпу и проводя щеткой по волосам, Регина задумалась. То, что сказала ей Мэри-Маргарет, было, с одной стороны, странно. С другой, это была единственная ее зацепка, единственный за долгие годы шанс действительно найти Генри. Те 7 лет, в течение которых она моталась по стране, пытаясь узнать хоть что-то о судьбе сына, состарили и опустошили ее, а цель все не приближалась. Сколько порогов она обивала, сколько лиц - черных и белых, злобных и радушных, лицезрела перед собой, сколько слов, сказанных небрежно и презрительно или равнодушно, она услышала... И вот теперь она стояла на пороге чего-то важного... Регина сняла жакет и устало опустилась на кровать. Перед глазами встало одутловатое лицо Марии, ее негромкий глуховатый голос звучал в ушах сладкой назойливой музыкой отмщения... ______________________________________________________________________________________ ЮАС, Йоханнесбург, 1955 год, ноябрь Старенький форд 1935-го года выпуска уныло колесил между одноэтажными домиками, разделенными низкими заборами, на одной из прямых улочек престижного белого района Сэндтон в Йоханнесбурге. Женщина, сидящая у пыльного окна такси, внимательно рассматривала аккуратные газоны и белых детей, играющих на лужайках. Здесь практически не было деревьев, и это резало глаз - после уютных городских пейзажей какой-нибудь Луизианы местные улицы казались голыми. Там - высокие платаны и раскидистые изящные ивы, поднимающиеся в небо... Здесь - низкорослые сухие кустарники, тянущие свои изогнутые лапы во все стороны, пожухлые пальмы, напоминающие о недавнем сезоне засухи, кривоватые деревца мопане с глубокими бороздами на стволах... И везде таблички, напоминающие о режиме апартеида - "только для белых", "чернокожим вход запрещен"... Километры однообразных застроек тянулись во все стороны, куда хватало взгляда. Такси долго скользило по улицам, пока наконец не остановилось перед небольшим белым домиком с верандой и затянутой москитной сеткой входной дверью. Вокруг дома росли пальмы, создавая некое подобие тени. Вокруг не было ни души. - Приехали, - с чудовищным акцентом сказал таксист, громадный одутловатый южноамериканец с золотым зубом. Женщина уплатила по счетчику (смехотворная для Штатов сумма в 1 южноафриканский шиллинг), вышла, щурясь от тусклого ноябрьского солнца и поглядела на дом. Сзади взревел старенький мотор, и машина, пыля, укатила по направлению к центру города. Руки ее слегка дрожали, когда она сверилась с написанным на бумажке адресом. Все верно, дом номер 34. Теперь оставалось последнее. Десять лет поисков и 25 лет страха и сожалений кончались сейчас и здесь. Она решительно смяла бумажку в маленькой руке и толкнула легкую дверцу ограды. Потом вошла, оглядывая узкую лужайку с давно высохшей травой - нигде не было заметно каких-либо следов пребывания человека - ни брошенных предметов быта, ни оставленного впопыхах кресла, ни собаки или кошки, которые лениво развалятся в тени, напоминая о жаре и прохладе... На веранде кроме легкого плетеного столика ничего не было, даже кресел. Она открыла проволочную сетку, толкнула дверь - открыто. С замирающим сердцем вошла в прохладный дом. Где-то гудел вентилятор. Обстановка дома до смешного напоминала американскую - везде прочная, но легкая мебель, явно выписанная по каталогу Сирса и Робака, в углу большой гостиной - камин с фигурками животных, на окнах - легкие вздувшиеся занавески. Женщина прошла вперед и остановилась у низкого столика, служившего журнальным. Ее рука протянулась, чтобы взять фотографию, стоявшую на нем - в золотой рамке портрет молодого человека с темными волосами и серьезным, настороженным взглядом. Рука протянулась... и замерла, так и не взяв портрет... - Эй, есть кто? - позвала она спустя несколько секунд, насильно заставив себя не смотреть на фотографию. Но ее голос прозвучал сипло и тихо, потому что горло сдавило, а еще потому, что она чувствовала пустоту дома. В нем никого не было. За гостиной следовала небольшая кухня с классическими шкафчиками, допотопным холодильником 1947-го года выпуска и дровяной плитой. В задней стене находилась дверь, так же затянутая проволочной сеткой от москитов. Типичный для домов второй выход - но она уже знала, что в домах чернокожих вторых выходов не полагалось. Дверь натужно заскрипела, когда женщина толкнула ее, выходя во внутренний двор. Здесь, на ровном четырехугольном пространстве, огороженном высоким забором, по периметру росли все те же кустарники - она узнала акацию и сирень - дальше шла приземистая крыша сарайчика, затем что-то еще... Но ее взгляд сразу приковал прудик, стилизованный под японский... Рядом с ним и альпийской горкой стоял столик, на котором дымился чай в белой чашке, а в плетеном кресле, спиной к ней сидела женщина с темно-каштановыми волосами. Она остановилась, глядя на плечи и затылок женщины, которая сразу почувствовала, что кто-то вошел, обернулась, и понимание пришло к ней не сразу, а когда та, первая, сняла очки, обнажая взгляд, и тогда на лице сидящей женщины разом появились чувства, которым не было названия, и первое из них был ужас... - Здравствуй, Эмма, - спокойно сказала Регина. _________________________________________________________________ Вскочив, сидевшая в кресле женщина остановилась, со страхом и болью вглядываясь в лицо незваной гостьи. Регина пристально изучала ту, которую она уже никогда не надеялась увидеть. Постарела, если учесть, что они виделись десять лет назад, и теперь ей уж сорок лет, и мало что напоминает ту застывшую в своем двадцатипятилетии девушку в нацистской форме с фуражкой на светлых волосах. Теперь перед Региной стояла моложавая, загорелая женщина, все такая же стройная, даже худая, словно присущая ей скандинавская крепость мышц ушла, уступив место южной иссушающей худобе, - под белой блузкой, заправленной в широкие мужские брюки, угадывались резкие выступы ключиц, шея истончилась, под гладкой кожей лица отчетливо проступали скулы, и две пока еще слабо заметные складки прорезались от носа к углам рта. Волосы она выкрасила в темно-каштановый цвет, и он ее старил, однако в целом облик Эммы производил впечатление силы и уверенности. Она стояла, засунув кулаки в карманы этих мешковатых брюк, на ногах - грубые мужские ботинки, и Регина заметила, что возле кресла лежали садовые инструменты, а еще дальше валялась небрежно брошенная касторовая шляпа. Эмма явно работала в саду. - Ты... - только и смогла произнести она, наконец. - Ты жива? Регина усмехнулась. Она столько раз представляла себе этот момент, столько раз думала о том, что скажет и как поведет себя, репетировала все эти слова, реплики, уничтожающие аргументы, злобные выпады, а сейчас, стоя здесь перед лицом женщины, которая ее предала и разрушила всю ее жизнь, она чувствовала только одно - желание сесть за этот столик и выпить чаю. Она физически ощущала, как тяжесть перенесенного давит на ее плечи, словно до того ее питала ненависть, а вот когда ненависть, наконец, ушла, не осталось преграды между нею и висящей все эти годы усталостью, которая только и ждала своего часа, чтобы упасть и раздавить ее. - Можно сесть? - спросила она и не узнала своего дребезжащего голоса. Эмма моргнула, как будто ожидала, что Регина сейчас убьет ее, а вместо этого ее попросили об услуге. - Конечно, - она суетливо отодвинула второй стул, но сама не села, глядя, как Регина усаживается за стол и складывает руки на его плетеной поверхности. Это были те же руки, что она так хорошо помнила, только теперь вены на них стали заметнее, а на безымянном пальце не было кольца... _________________________________________________________________________________ Париж, 1943-ий год Лежа на боку, Эмма лениво провела поверхностью ладони по всей руке Регины, а затем переплела их пальцы, не сводя взгляда с опущенных век француженки. Потом ей стало больно, и она опустила глаза на их сплетенные ладони - массивное золотое кольцо царапало ее палец. Эмма освободила руку, коснулась выпуклого ободка. - Почему ты его носишь? Регина открыла глаза, казавшиеся в темноте совсем черными. - Что? - Кольцо, - повторила Эмма с досадой. - Почему ты его носишь? - Потому что я замужем... - в тоне француженки слышалась усталость и легкая неприязнь к тому, кто задает такие очевидные вопросы. Эмма потянула на себя плотно сидящее кольцо, но оно не поддавалось. - Но ты же не любишь его... - она упрямо тянула, но золотой ободок сидел прочно. Регина молчала, закрыв глаза, и явно не собиралась отвечать. - Регина, - Эмма резко дернула кольцо на себя, и оно соскочило, ободрав палец. - Тсс... - зашипела француженка и резко села в кровати. - Мне же больно, merde... - Прости, - виновато сказала Эмма, держа кольцо в сжатом кулаке. - Я не специально... Регина разглядывала свою руку. В столбе лунного света ее кожа светилась и казалась совсем белой. Эмма раскрыла ладонь, глядя на кольцо. - Верни, - недовольно бросила Миллс, протягивая руку. - Зачем ты его носишь? - повторила Эмма, уклоняясь от ее руки. Тонкие брови француженки сдвинулись на переносице, на лбу появилась морщинка. Она гневно мотнула головой. - Я сказала, верни сейчас же... Эмма помотала головой, хмурясь. - Сначала ответь! Ты любишь его? Считаешь своим мужем? Потому носишь даже в постели со мной? Даже в постели с Гау? Регина резко выбросила вперед руку и схватила Эмму за запястье. Ее хватка, несмотря на кажущуюся хрупкость руки, оказалась железной. - Я не принадлежу тебе, Эмма, и не смей вынуждать меня отвечать на то, на что я не хочу, ясно? Их взгляды скрестились, Эмма кожей ощущала злость Регины, и свою собственную злость на эту женщину, которая поработила ее и сделала такой уязвимой и несчастной. - Ах так? - прошипела она, вырывая руку. - Ну и черт с тобой и твоим кольцом. И, размахнувшись, она бросила кольцо куда-то в темноту, только легкий звон оповестил, что ободок достиг пола и покатился по нему. Регина отвесила Эмме пощечину. Несколько секунд немка пораженно прижимала ладонь к щеке, глядя на то, как Миллс встает, зажигает лампу и ищет на полу кольцо - в одном только легком распахнутом пеньюаре, такая красивая и желанная и такая ненавистная, далекая, чужая. Эмма встала и оделась, а потом покинула квартиру, и никто не проводил ее до выхода. Дома ее ждал Густав, храпящий на супружеском ложе, - он пришел ночью, был пьян и даже не понял, что Эммы не было дома... __________________________________________________________________ Йоханнесбург, 1955 год - Чаю предложишь? - с легкой усмешкой спросила Регина, глядя на сумрачное лицо своей бывшей любовницы. Эмма только глаза вскинула, но тут же кивнула и дрожащими руками стала наливать чай из красивого белого чайника во вторую чашку. - Как ты нашла меня? - решилась она наконец, когда Регина отпила и поставила чашку на стол, глядя на Эмму ясным и прозрачным взглядом. - Где Генри? - игнорируя реплику Эммы, спросила Миллс, и в ее голосе послышались стальные нотки. Вопрос повис в воздухе. Эмма молча теребила в руках платок, который достала из кармана, ресницы ее чуть-чуть дрожали, но на Регину она не смотрела. - Отвечай! - Его сейчас нет здесь... - едва слышно ответила Эмма и подняла глаза. - Но он живет здесь? В городе? Эмма кивнула. С губ Регины сорвался подавленный вздох. Ее мальчик жив, он здесь, он не умер, не погиб в Нью-Йорке, он вырос и скоро она увидит его. Она перевела дыхание. - Он... Эмма вдруг резко вскинула глаза, горящие странным огнем. - Так как ты нашла меня? Регина, задумавшаяся о чем-то, не сразу ответила, взгляд ее был расфокусирован, и она помотала головой, приходя в себя. - Ч...что? - Как ты нашла меня? Я думала... думала, что ты погибла... Полные губы француженки сдвинулись в подобие усмешки. - Думала или надеялась, Эмма? Эмма молчала, глядя на свои ногти. - Мне помогли тебя найти, - издевательским тоном сказала Регина и отпила еще глоток чаю. - Ты постаралась на славу. Замела почти все следы... Я искала тебя 10 лет, Эмма Хиршфегель. - Теперь я Эмили Свон, - с вызовом ответила Эмма, вскидывая голову. - Я знаю... Но ты не учла одного, Эмили Свон, - Регина наклонилась. - И чего же? - Тебе надо было сделать все самой, дорогая. Ты хотела уничтожить меня - так не тратила бы времени, взяла пистолет и приставила к моему виску... там, пока я спала... в квартале Марэ... а ты решила убить меня руками других... Эмма молчала, глядя ей в глаза. С полминуты Регина ждала, жадно ждала, что Эмма начнет протестовать - скажет что-то вроде "я сделала это ради тебя, я хотела спасти тебя, у меня был коварный план..." Но Эмма молчала. Она молчала и даже платок уже не теребила, просто глядела куда-то вбок, словно ничего и не собиралась отвечать. - Ты молчишь? - А что ты хочешь, чтобы я сказала? - вскинулась Эмма. - Что? Ты предала меня первой! Ты трахалась с мужиками за моей спиной, придумывала коварные планы, как тебе выбраться, а мне даже не было места в твоих чертовых планах... Как будто те два года, что мы провели вместе, были просто игрой, ничего не значащей... - Так это была месть, Эмма? - Угольно-черная бровь Регины приподнялась. - Месть за правду, которую я тебе сказала? Ты думала, что мы сможем быть вместе? Ты и я? Ты вообще в своем уме...? - Я любила тебя... - тихо и презрительно сказала Эмма и посмотрела куда-то в сторону. - И была готова на все ради тебя... - И поэтому ты отправила меня в Дранси, да? Беременную женщину... Ради большой любви... Воцарилось молчание. Эмма крутила в руках платок, Регина смотрела на нее. Не было ничего. Больше ничего не было. Прошло десять лет, и встреча, которая должна была все расставить по своим местам, завела ее в тупик. Эмма не только не сожалела о своем поступке, она считала Регину виноватой. И это был конец всего. Осталось только одно, что было важным в этом мире. - Так где мой сын? - жестко спросила Регина, кладя руку на стол и слегка наклоняясь. - Где Генри? И тут Эмма усмехнулась. Ее лицо стало непроницаемым и чем-то напомнило Регине Густава. Она положила платок на стол и сказала тихо и просто: - Его больше нет. Регину словно оглушило. - Что? - Твоего сына больше нет. И долго смотрела на потрясенное лицо француженки, прежде чем добавить: - Твоего сына нет, есть мой. Он думает, что я его мать. Я сказала Генри, что он мой сын. _______________________________________________________________________- Прошло несколько минут, пока Регина смогла что-то понять. Потом ее лицо исказилось от гнева и непонимания. - Ты... - выдавила она из себя. - Ты - сумасшедшая... Эмма засмеялась и встала. Она вела себя как победитель, и она была победителем, потому что удара больнее она уже не смогла бы нанести. И сейчас, глядя на пораженного врага, она даже не чувствовала своей победы, ведь мысленно она давно похоронила Регину, давно поставила точку, но она даже не могла представить, что победа настигнет ее снова и даст ей возможность взглянуть на труды рук своих под таким углом. - Я нашла его, - говорила она, словно вбивая гвозди в крышку гроба. - Тощий и забитый, он умирал от голода в приюте. Ему нельзя было дать больше 12-ти лет, таким он был худым и несчастным. Я забрала его оттуда. Сказала ему, что я его мать, что я дочь Коры Миллс, которая, как оказалось, умерла от голода в ночлежке в Нью-Йорке. Сказала, что до войны мать выгнала меня и отобрала его, подставила, вынудив бежать из страны. Мои документы были все поддельные, благодаря связям Густава я смогла вывезти из Франции кое-какие ценности, поэтому мне легко удалось сменить имя и даже национальность. Теперь я уроженка Чехии, Эмили Свон, которая до войны проживала с семьей в Штатах под именем Эмили Миллс, так что Генри мне поверил. Я вывезла его сюда как только это стало возможным, и дала ему образование. Сейчас ему 25 лет, он адвокат в одной из совместных американо-африканских фирм. Он женился в прошлом году, и у него сын по имени Дэвид. И он считает меня его матерью... Регина потрясенно молчала несколько секунд. - Но... как он мог поверить? Ведь тебе только сорок лет, и он не мог не сложить все цифры... Не мог! Он родился в 1930-ом году! - Я соврала, что родила его в 17 лет. По моим новым документам мне 43 года, и я родилась в Бостоне, да и все сведения о моем местонахождении никто никогда не найдет, потому что их просто нет. Он был счастлив, что я его нашла и забрала к себе. Когда он спрашивает о чем-то, я рассказываю ему, что после отъезда из США я жила в Европе и была в Швейцарии, работала прачкой и там же пережила войну, а потом долго его разыскивала, вот и все... - А где твой муж? - Регина слегка овладела собой. - Он умер в 1945-ом, когда войска оставляли Париж. Меня он отправил в провинцию, сделал мне документы и отдал все ценности. Но я не стала его дожидаться, при первой же возможности сбежать я покинула Францию. И уже потом выяснила, что он умер в последних боях при отступлении... - Значит, ты предала и его тоже? - презрительно усмехнулась Регина. Эмма пожала плечами. - Он ничего для меня не значил... Думаю, я ненавидела его еще сильнее, чем тебя... Француженка покачала головой, не сводя глаз с лица Эммы. - Ты чудовище... - прошептала она, наконец. Эмма повела бровью, улыбаясь. - Думай, как хочешь. Я спаслась сама и спасла Генри, пусть даже такой ценой. Теперь никто ничего не знает, кроме тебя, а ты... - Генри - мой сын! - Регина вскочила с кресла так резко, что оно упало за ее спиной. Эмма ткнула в ее сторону пальцем. - Ошибаешься! Ты отказалась от него, ты бросила его, когда он был еще совсем крошкой! И бросила не потому, что тебе нечем было его кормить, а просто потому, что он мешал тебе трахаться с кем ты хотела и жить так, как ты хочешь! Тебе было удобно думать, что Кора виновата во всем, но не Кора, которая растила мальчика все эти годы, а ты, парижская высокородная шлюха, только ты виновата в этом! Ты его потеряла еще тогда, сломала ему жизнь и бросила. Бросила! И слава богу, что Генри ни о чем не узнает, никогда не узнает, что его мать спала с половиной Парижа, ложилась под каждого нациста, чтобы спасти свою драгоценную шкуру и вспоминала о нем только чтобы обольстить наивную немецкую дуру, слушавшую тебя, раскрыв рот! Регина с широко раскрытыми глазами смотрела на яростное лицо Эммы, наступавшей на нее. - Кора воспитала его и кормила, пока не умерла от голода в грязной ночлежке. Я дала ему образование и поставила на ноги! Что дала ему ты? Жизнь? Жизнь брошенного мальчика, который даже не знал, кто его родители и где они? - Я разоблачу тебя, Эмма, - с ненавистью прошептала Регина. - Ты жена нациста, и даже здесь, в Йоханнесбурге, найдутся те, кто с удовольствием казнит тебя за твои преступления... - За что казнит? - рассмеялась Эмма. - За то, что я была женой Густава фон Хиршфегеля? Какие преступления я совершила? Я убивала, мучила, отправляла в газовые камеры? Я была марионеткой в руках мужа, да и ты никогда не докажешь, что когда-то я вообще жила в Германии. Нет никого, кто опознал бы меня, а твои слова, дорогая, ничем не будут подтверждены. И... Тут она остановилась. Теперь они стояли совсем рядом. Эмма чувствовала запах духов Регины - ничем не напоминавший тот, прежний запах, теперь он был как аромат увядавших листьев осенью, как последнее тяжелое прощание. И она поняла, что Регина умерла. Умерла тогда, в квартале Марэ, когда она вышла из комнаты, все еще храня на руках тепло ее тела, но уже хороня это тело в приготовленной ею же могиле. - И ты забываешь, что мое слово так же может разоблачить тебя... Ты скажешь, что я жена нациста... Хорошо... А я скажу, что ты жена и любовница аж двух. Ты - Регина Миллс, известная в Париже модница, портниха и... любовница немецкого офицера... Знаешь, что они делали с такими, как ты? Регина знала. - Кем, по-твоему, Моссад заинтересуется больше, тобой или мной? Помолчав, Эмма продолжала: - Так как ты нашла меня? - Мэри-Маргарет, - губы у Регины были белыми и едва дрожали, а голос звучал надломленно. На Эмму она не смотрела. - Присядь, - вполне мирно Эмма указала на стол. - Я могу налить еще чаю, если хочешь. Тебе нужно успокоиться... - Ты отобрала у меня смысл жизни, но предлагаешь чаю? - вдруг усмехнулась Регина. - Как это символично... Очень по-немецки... - Прекрати говорить ерунду, - Эмма подняла упавшее кресло и похлопала по столу. - Сядь... - Генри - мой сын, - упрямо повторила Миллс, не сдвигаясь с места. - И я скажу ему об этом... Эмма легко и грустно улыбнулась. - Ну скажешь... И что? Разрушишь его жизнь? Он счастливо женат на девушке, которую он любит, у него малыш, они снимают чудную квартиру, собираются купить машину. Он считает меня мамой и называет мамой, а Дэвид думает, что я его бабушка. И тут явишься ты... Скажешь, что ты его мать. Даже докажешь это, ведь о Коре тебе известно гораздо больше, чем мне, хотя я умело отвечаю на его вопросы - помнишь, как много ты мне рассказывала о матери? Мне это помогло, я могу притворяться, что знала ее. А потом он спросит тебя... - Не надо, - внезапно прошептала Регина и закрыла лицо руками. - Он спросит тебя, "хорошо, если ты моя мать, где ты была все эти годы? Чем ты занималась?" И что ты ему ответишь? - Не надо! - вскрикнула Регина, поднимая залитое слезами лицо и отворачиваясь. - Ты права! Права! Я бросила его ради своих амбиций, ради лучшей жизни, я могла отказаться от денег, что дала мне Кора и оставить его себе! Я была эгоисткой! Эмма промолчала. Она села за стол, отпила глоток холодного уже чая. Регина все так стояла, опустив плечи и закрыв лицо руками. Она уже не плакала, просто стояла, отвернувшись к забору, к аккуратным кустам роз. - Потом ты поймешь, что я была права, - мягко сказала Эмма, глядя ей в спину. - Ведь в конечном итоге, этот молодой человек все равно уже чужой для тебя. Он все равно бы не простил тебе то, что ты его бросила. Он очень непримиримый, знаешь ли... Она засмеялась, не замечая, как содрогнулась Регина от этого простого звука. - Он весь в тебя... Такой же жесткий и несгибаемый... И всегда считает, что он прав... Никого не слушает... Регина порылась в сумочке и достала платок. Приведя себя в порядок, она повернулась к Эмме, и лицо ее уже снова было непроницаемой маской. - Так как Мэри-Маргарет узнала, что я в ЮАС? - спросила Эмма, подливая в чашку Регины чаю. Та села. - Она вспомнила о письме Рудольфа, которое так взбесило Густава... - А... Эмма помнила тот вечер. Она уже неделю не разговаривала с Региной после той ссоры с кольцом. Ее душила ненависть, любовь и одновременно сжигала страсть, требовавшая выхода... В тот вечер Густав принес письмо от опального брата Эммы, сражавшегося на стороне союзников в Северной Африке. Рудольф сбежал из дома перед войной в Англию и полностью порвал связи с отцом и матерью. Но с Эммой он связи не терял, и писал ей анонимные письма, которые ухитрялись находить ее и в оккупации. Густав решил, что это любовник Эммы, и ей пришлось объяснить, от кого послание, но лучше бы это был любовник, потому что антифашиста-брата Густав перенес значительно труднее. А Мэри-Маргарет слышала этот грандиозный скандал и спустя много лет сложила два и два и сообразила, что сбежать Эмма могла только в Африку - в остальной части мира было слишком опасно. - Да, я приехала к Рудольфу... Он принял нас с Генри, дал нам денег, жилье, работу. Здесь он занялся золотодобычей, после войны дела пошли в гору, и он помог нам встать на ноги... Генри учился в юридической школе, я работала бухгалтером... Они помолчали. Говорить больше было не о чем. Все узлы развязаны, слова сказаны, счета оплачены. Регина посмотрела на Эмму почти умоляюще. - Я бы хотела увидеть его... Эмма покачала головой. - Вряд ли это пойдет вам на пользу. Обоим. Он спросит, кто ты, мне придется что-то врать, да и... Зачем тебе это? Что это изменит? - Я хочу убедиться, что с ним все в порядке... - Поверь мне, с ним все прекрасно. Он счастлив здесь, и у него большие перспективы... Я не хотела бы, чтобы вы встречались. Кто знает, какие глупости придут тебе в голову... Не стоит, Регина, ты ведь и сама понимаешь... Прошло еще несколько минут в напряженном молчании. Потом Эмма резко встала и скрылась в доме. Вернулась она с фотографией в руках. Той самой, с журнального столика. На ней Генри в рубашке и брюках стоял у какого-то постамента, вероятно, придуманного фотографом для того, чтобы на него клали левую руку. Худоватый молодой человек, вполне взрослый, только вот в лице его Регина видела то, чему никак не могла дать названия. Она всмотрелась в глаза того, кого видела младенцем много лет назад - чужого парня, который не знал о ее существовании. Который теперь не узнает о ее существовании. Что таил в себе этот немолодой взгляд на молодом лице? Какую тайну он скрывал? Голос Эммы был мягок, как теплое вино. - Возьми ее себе, Регина. Когда она уже проходила через дом, сопровождаемая шагами идущей сзади Эммы, которая вызвалась отвезти ее в аэропорт, француженка остановилась, пытаясь унять бешено бьющееся сердце. Эмма встала рядом, глядя из-под опущенных ресниц. - Что ты теперь будешь делать? - спросила она. Регина надела свои темные очки и, не отвечая, толкнула дверь, спустилась по ступенькам.Когда обе вышли на улицу, Эмма подошла к небольшому автомобилю, стоящему в тени справа от дома. Перед тем, как сесть, Регина сказала: - Я не знаю. Вернусь в Америку, там мой дом... Открою мастерскую, это то, что я всегда умела делать... Шить красивые платья... И обе замолчали, потому что говорить было не о чем. И потянулась дорога среди однообразных домишек, среди лачуг бедноты и фешенебельных зданий делового центра. А на горизонте заходило красное солнце, и всю дорогу Эмма и Регина молчали. ___________________________________________________________ Возвращаясь домой из аэропорта, Эмма свернула, не доезжая до ворот, ограждающих район белых от соседнего африканского. Она проехала по пыльной дороге, кончающейся у проволочной ограды, где начиналось громадное кладбище. Остановила машину, поглядела по сторонам, убедившись, что поблизости нет людей, затем толкнула покосившуюся калитку. Долго шла, петляя между крестами и растоптанными могилами с кривыми табличками на английском и африкаанс. Наконец, дошла до небольшой могилы, выложенной по периметру белыми камнями. На камне не было имени, только дата "22.10.1930 - 4.06.1953" Она не удержала Генри. Когда в Нью-Йорке она нашла его в приюте, то он уже был конченым человеком. После смерти Коры его нашли на улице местные белые бандиты и научили воровать. Там же он пристрастился к алкоголю, начал курить, и во время очередной облавы на бутлегеров его схватила полиция. Так он попал в приют. Эмма соврала ему, что она его мать, но ему это было решительно все равно. Он был зверенком, готовым на все ради выживания. Она попыталась научить его манерам, давала деньги, пристроила в школу, но это было бесполезно. Тогда они уехали к Рудольфу, и в Африке Генри пожелал работать на золотых приисках. Он пил, воровал деньги у Эммы, затем начал курить гашиш, и в 1953-ем году его убили в ножевой драке в одном из негритянских районов, где он вечно ошивался, нарываясь на неприятности. Она постояла у могилы, глядя на закатное солнце, а потом повернулась, стремясь быстрее вернуться в свой безопасный дом. В Йоханнесбурге после заката лучше было не оказываться за пределами белых кварталов. Эмма Хиршфегель убежала от войны, но война настигла ее и здесь. Апартеид, строгие законы, преступность, кровь на улицах, безжалостные законы... Она не удержала Генри, потому что кровь его матери оказалась сильнее, он не смог преодолеть темный барьер наследственности и ушел туда, где уже никто не смог бы причинить ему еще больше боли. Эмма села в машину. Взревел мотор. Километры трущоб покрывали сухое плато, над которым всходила сумрачная белая луна. Эмма улыбнулась. В конечном итоге, не имеет значения, как мы живем, если все, что с нами случилось, уже убило нас задолго до фактической смерти. Регина Миллс, Робин, Густав, Мэри-Маргарет, Генри, Руби, Гитлер, Сталин, маленький негритенок на обочине, играющий с костью бродячей собаки... Все сливалось, переходило из одной фазы в другую, и ничто уже не имело значения, кроме дыхания и темноты... Эмма выжала максимальную скорость. Ей нужно еще полить розы, здесь такой удушливый климат, что назавтра, когда взойдет солнце, ее драгоценные кусты погибнут. Следовало поспешить.