Ни слова о любви

Герои или преступники? Спасители или убийцы? Друзья? Знакомые? Ни на один из этих вопросов у неё не было ответов. Риса знала лишь одно: они соучастники, застывшие между правдой и ложью, между жизнью и смертью, на границе, где ночной холод и вязкая тьма соприкасаются с серой дымкой зачинающегося рассвета. И эту тьму она выбрала сама. Впервые. Ни о чём не пожалев. Какой бы глупой прихотью это ни оказалось, особенно в их положении. Улыбка Двенадцатого – яркая, как палящее летнее солнце, – жгла и слепила, не привыкшие к свету глаза, принося с собой странную смесь благодарности, симпатии и страха. Она была стольким ему обязана, но несмотря на это затаившийся в душе страх никуда не исчезал. Ведь рядом с этой улыбкой можно было очень просто задохнуться в удушливом мареве, а ей и так зачастую не хватало кислорода. Рядом с этой улыбкой можно было в одно мгновение сгореть – в жарких объятиях пламени… А она очень хотела жить, несмотря на то, что благодаря встрече с этими двумя стала канатоходцем, способным сорваться в пропасть в любой миг, особенно из-за усиливающихся порывов холодного ветра, который она добровольно выбрала, набравшись смелости глубоко вдохнуть, и не отводить взгляда от глаз, словно изо льда. Но этот холодный ветер, этот ледяной взгляд, эта вязкая мгла, в которую они проваливались в редкие мрачные ночи, позволяли ей чувствовать себя как никогда живой и свободной. Словно рядом с невозмутимым и замкнутым Девятым, от прикосновений которого пробирало до костей, в звенящей и обступающей со всех сторон тишине, она становилась собой, вырываясь из плена условностей, запретов и серой дымки некогда ненавистных рассветов. Это Двенадцатый привел Мишиму в их убежище, дав крышу над головой, но она всё равно через какое-то время оказалась рядом с зачастую в упор не замечающим её Девятым, совершенно случайно, совершенно неожиданно. Ведь за всё время, проведенное девушкой с ними, они перекинулись всего лишь несколькими фразами, да и сама личность человека, носящего имя "Арата Коконоэ", вызывала одни лишь вопросы. Кто он? Настоящее ли это имя? Сколько ему на самом деле лет? Ведь то, что он определенно был старше Двенадцатого и походил скорее на студента университета, чем на ученика старшей школы - было очевидно. Но Риса молчала, понимая, что нельзя лезть туда, куда не следовало, и знать больше, чем ей позволяют. Меняясь с каждым днем, обретая смелость, утерянную в потоках бытового ужаса прошлой жизни, в которую не было обратного пути, Мишима уже мечтала не только о том, чтобы все, кого она ненавидит, исчезли, но и училась жить так, как считает нужным, хотя бы для того, чтобы было не так горько, когда их схватят, или же если они погибнут. Замечали ли её сообщники происходящие в ней изменения, она не знала, да и не пыталась им открыться, стараясь лишний раз не путаться под ногами и помогать по мере сил, не портача в элементарных поручениях. До определенного момента, окончательно поставившего точку в запуганной и серой Рисе, которая и двух слов связать не могла, не заикаясь и не дрожа. Почему она сделала это? Зачем? Уже было совсем неважно. Просто захотела… В один ничем не примечательный вечер она осталась в их убежище одна, и, не зная, чем себя занять, чтобы убить тягучие минуты ожидания, осторожно спустилась в одно из помещений, где обычно обитал Девятый, крадучись пробралась к одной из книжных полок, пытаясь отыскать среди многотомных серьёзных научных фолиантов хоть что-то, что могла бы прочесть и понять. Выудив наиболее приемлемое, она плюхнулась на старый темно-зеленый довольно узкий диван и попыталась сосредоточится на прыгающих перед глазами строчках, но безрезультатно. Книга со стуком упала на пол, а девушка, отвернувшись к спинке дивана, изучала потертый рисунок обивки, со странным упоением вдыхая аромат, исходящий от подушки, пропитавшейся запахом своего хозяина, настырно возрождающий в памяти лицо Девятого, и практически физически ощутимого взгляда его ледяных серо-синих глаз, одурманивающих разум. Проснулась она от прикосновения холодных пальцев к плечу и звука строгого голоса. - Просыпайся и иди к себе! – Арата сидел на краешке дивана, сверля её недовольным взглядом, пока она резко не подскочила, испуганно хлопая большими карими глазами, бросая взгляд на наручные часы и понимая, что провалилась в короткий тревожный сон, окутанная атмосферой этой комнаты и преследующих её глаз, которые теперь были напротив, наяву. - Уже вернулись? – с тревогой спросила она, придвигаясь чуть ближе. - Вернулся один, - холодно ответил он, не скрывая недовольства, что она всё еще не ушла. - Что-то случилось?! – встревоженно воскликнула она, но Девятый тут же отрицательно покачал головой. - Иди к себе. - Не хочу! – вдруг выпалила она, не отводя глаз, в которых вдруг засияла решимость, а желания, теплящиеся довольно давно, наконец-то обрели четкость и ясность. Да, она давно хотела рискнуть, хотела пойти на поводу у своих глупых желаний, наплевав на мораль, наплевав на то, что о ней подумают, наплевав на то, что её отвергнут. Рискнуть, пока интуиция подсказывает действовать, рискнуть, пока страх не вернулся, рискнуть, потому что ей так давно хотелось окунуться в холод, исходящий от этого человека, чтобы почувствовать себя живой и умеющей чувствовать что-то другое, нежели боль и ужас, как бы бредово это ни звучало. Молодой человек опешил, не ожидая услышать то, что услышал, и увидев совсем другой взгляд, полный желания бороться за что-то, пока непонятное для него. И он не успел ответить девушке, которая бросилась ему на шею, неумело и неловко касаясь его губ. Арата шарахнулся от неё, хватая за плечи и отодвигая от себя, пораженно смотря в пылающее от смущения лицо и по-прежнему упрямый взгляд карих глаз. - С ума сошла?! – прикрикнул он, легко встряхивая девушку, пытаясь привести её в чувство. - Нет, – тихо ответила Мишима, собирая остатки мужества и проклиная себя за то, что пошла на попятную тут же, как получила первый ожидаемый отпор. – Я не хочу уходить. Хочу остаться с тобой. Прогонишь – все равно п-приду ещё раз… - голос все-таки задрожал, не привыкший к таким речам, а холодные пальцы вдруг ослабили хватку на хрупких плечах, когда она, понимая, что всё же проиграла, прошептала: - Пожалуйста… И если бы Девятого спросили, почему он тогда исполнил её просьбу, он вряд ли бы нашел ответ: из-за решимости в глазах, сменившей взгляд затравленного зверя, или из-за того, что им всем больше нечего было терять, или же он надеялся, что она все-таки испугается и убежит? А может быть из-за того, что сам он в тот момент находился в каком-то разобранном и нестабильном состоянии, мечтая забыться? Всё, что запомнила Риса из внезапного воплощения своего желания – был холод. Будто её без предупреждения кинули в ледяную воду, держа за руку и не давая утонуть, но и не спасая, заставляя чувствовать, как мороз, болезненными иголками проникает под кожу, заставляя стискивать зубы и зажмуривать глаза, мечтая, чтобы всё скорее закончилось, даже несмотря на то, что Девятый не был груб и явно не старался нарочно причинить ей боль, хотя где-то в глубине души надеялся, что после такого неудачного скомканного опыта она больше не захочет прийти и остаться, а его не будут мучить ненужные терзания. Но он не знал, что Мишима никогда не строила воздушных замков, не мечтала о светлом и прекрасном чувстве и прочих девчачьих глупостях, не представляла себя в объятьях кого-то, кто будет нежным и добрым, потому что у нее не было на это времени. Всё, о чем она мечтала – была свобода. И почему-то именно рядом с ним она обрела её, и именно с ним почему-то решила остаться и стать другой. Когда она села на скрипнувшем диване, дрожащими пальцами застегивая пуговицы помятой рубашки, косясь на него, молча сидевшего на краешке, не поворачивавшегося и не говорившего ни слова, и робко попыталась что-то сказать, он вдруг резко обернулся и грозно сверкнув глазами бросил фразу, ставшей для обоих определяющей: - Ни слова о любви или какой-нибудь подобной глупости. Поняла? - И в мыслях не было… - честно пролепетала Риса, отшатнувшись, на самом деле не имея понятия о том, каково это испытывать любовь или привязанность, а не обычные ужас и отвращение. Девятый снова с удивлением понял, что она не врет и нахмурился, чувствуя поднимающееся внутри раздражение. - Я приду ещё, - быстро бросила она, взбегая по деревянной лестнице наверх, услышав в спину грубое: «Не вздумай!» И Арата действительно оттолкнул её, когда она, улучив момент, пришла во второй раз, оттолкнул, когда она пришла в третий, но когда она пришла снова, за несколько часов до рассвета, тогда, когда он страдал от кошмаров, мешающих спать – сдался, еще раз повторив свой приказ: «Ни слова о любви». С тех пор так и повелось: когда оставалось всего лишь несколько часов до рассвета, и вокруг царила тишина, не нарушаемая глупыми, бессмысленными словами, он впускал Рису в свою обитель - строгое отражение внутреннего мира хозяина, ненадолго сосредотачивающееся на узком темно-зеленом диване. Первое время она сразу же сбегала от него, дрожа от холодного, болезненного равнодушия, оживляющего, приводящего в чувство, но пробуждающего желание укутаться в теплое одеяло, прижать колени к подбородку и… улыбнуться, чувствуя, как напряжение отступает, каждый раз позволяя расслабиться, с удивлением вспоминая новые мелкие детали, подробности, ощущения, усиливающиеся помимо воли обоих участников. Глаза, не скрытые очками, превращающие его в менее грозного человека, тонкие губы, на которых появлялась странная ухмылка из-за её неумелых, но чересчур требовательных поцелуев, длинные чувствительные пальцы, с каждым разом всё более откровенно и жадно изучающие каждый изгиб её тела, заставляя кожу покрываться мурашками от обжигающих прикосновений. Да, она не ошиблась, лед действительно обжигал и прожигал, пробирал до костей, заставляя реагировать мгновенно, резко, подаваться навстречу в безропотном, но добровольном подчинении. Вскоре Риса поняла, что никогда не чувствовала себя более живой и никогда не чувствовала себя более счастливой, ведь делала то, что хотела, была с тем, с кем хотела, несмотря на то, что не услышала ни одного слова не по делу, не увидела ни одного изменения в поведении, ничего такого, что могло бы помешать важным делам или дать понять окружающим о происходящем между ними. Но так же как менялись их ночные встречи, каждый раз открывая что-то новое, так же менялись и они: её почему-то больше не пугало прошлое, и чувство опьяняющей свободы окрыляло. Девятый же с удивлением понял, что звон в ушах умолкает, спится ему гораздо спокойнее и крепче, чем раньше, а Мишима Риса раскрывается в его ледяных объятиях с пленительной и обезоруживающей настойчивостью, затуманивая рассудок и отвлекая от реальности. Но самым поразительным для него стало открытие, что приходя за несколько часов до рассвета, теперь она исчезала только в пепельной дымке, пробивающейся через окно, а ведь он и не заметил, как время изменило свой ход. Девятый думал о том, что это нехорошо, неправильно и во всем виноват только он сам, но уже ничего не мог с собой поделать – эти ночные редкие встречи словно вошли в привычку, да и она слепо следовала его приказу, не нарушая тишину, не говоря ни слова о любви, которой просто не могло быть между ними, и глупые мысли об этом, иногда забредающие в его голову, тотчас прогонялись прочь, как ни на чём не обоснованные да и просто абсурдные. Правда девушка всё чаще срывалась, опасно нарушая тишину, чем вызывала с его стороны слишком бурную реакцию, которую он тоже был не в силах сдерживать, и которую вряд ли можно было назвать негодованием. А Рисе действительно с каждым разом все труднее становилось сдерживаться, и не потому, что ей вдруг появилось, что сказать, не потому, что она вдруг решила сглупить и нарушить их молчаливое соглашение, а потому что между ними словно не осталось ни капли неловкости, робости, отчуждения, будто почти все границы их маленькой тайны стерлись, превращая минуты друг с другом в прорывающееся сумасшествие. И когда контролировать себя становилось совсем сложно, вместо глухих стонов с губ бессвязно срывалось: «Арата…», но в тоже мгновение затихало, поглощенное резким, обдающим невероятным жаром поцелуем, поглощающим звуки собственного имени, произнесенные ею с непозволительно живым и ярким, как сотни фейерверков, чувством, которого не должно было существовать, которое не должно быть известно тишине. И Риса задыхалась от контраста наполняющих ощущений и холодных пальцев, впивающихся в её напряженное тело и придерживающих шею, зарывшихся в мягких, спутавшихся темных волосах, и готовых в любой момент снова резко склонить её голову и заставить замолкнуть под натиском тонких требовательных губ и настырного языка, будто готового завязать её язык в узел, только бы не дать возможности вскрикнуть, вновь выпалить его имя, или ляпнуть глупые слова о любви, тем самым раскрыв их сговор, тем самым взорвав слишком много запретных эмоций и этим всё разрушить. Ведь Девятый и так терял самообладание, скользя пальцами по её позвоночнику, оставляя на горящем, влажном, белоснежном теле обжигающие отметины и впиваясь обеими руками в тонкую талию, инстинктивно помогая её каждому резкому движению, желающем стереть последние расстояния между ними, сливаясь в едином иступляющем порыве окутывающего наслаждения, вжимаясь в спинку дивана, словно от гонки на огромной скорости, забывая обо всём, абсолютно обо всем… Приходя в себя только от сбившегося тяжелого дыхания, ощущения мелкой дрожи, всё ещё пробегающей по коже, и нежного обмякшего тела Рисы, которое он, забывшись, прижимал к себе, бездумно поглаживая её спину, позволяя уткнуться в его плечо, ощущая щекочущие прикосновения разметавшихся волос и легкое касание мягких губ к ключицам, покрывшимся испариной. Пожалуй, это были единственные мимолетные мгновения, когда призванная ими тишина, словно отступала, забирая с собой насущные проблемы безжалостного мира, хранившиеся в складках своей плотной, поглощающей звуки одежды, оставляя их в покое: внимательно прислушивающихся к восстанавливающему дыханию друг друга, биению сердец, отголосков ночного города за большим окном у потолка, воды, мерно капающей где-то из крана, тиканья часов, брошенных на столике. Всё вокруг оживало, но тут же гасло, когда он поспешно отстранял её от себя, а она, не поднимая глаз, скатывалась на диван, привычно вытягиваясь на смятой простыне сразу же, как он отодвигался на самый край, склоняя голову, сцепляя руки и о чём-то задумываясь. И Риса, убирая челку с потного лба, расслабленным взглядом наблюдала за его профилем, ставшим таким необходимым: черные влажные волосы ниспадали, скрывая большую часть лица, но не могли скрыть ненадолго смягчающихся, как ей казалось, черт. И не могли укрыть устремленного в никуда задумчивого взгляда серо-синих, словно сотканных изо льда глаз. И этот лед действительно обжигал, пробираясь в каждую клетку тела, задевая и будоража каждый нерв, обжигал так, как не смогло бы опалить в своих объятьях ни одно известное ей пламя. Девушка понимала, что сама не заметила, как промерзла насквозь рядом с этим холодным, суровым парнем, промерзла так, что больше не чувствовала боли от ледяных покалываний и прикосновений, постепенно теряя чувствительность, не как поначалу, а совсем наоборот. Этот ледяной невозмутимый взгляд, эти грубоватые, бесчувственные, но в последнее время всё чаще срывающиеся в безумный вихрь ласки, были, наверное, самым поразительным из того, что происходило в её серой жизни, если не брать в расчет ситуацию, в которой она оказалась благодаря этим двоим. И драгоценную стужу, позволяющую чувствовать себя живой и счастливой, она не смогла и не пожелала бы променять на обдающие жаром и согревающие костры всего мира. Объятая холодом, погружающаяся в темноту, неотступно следующую за ним, губами и дыханием оттаивающая наледь на его теле, Риса действительно становилась соучастницей, зашедшей слишком далеко, осознавшей всю силу жара и жажды, скрывающейся в глубине этого пронзительного взгляда, осознавая, что пойдет на всё, только бы испытывать это ненормальное наслаждение, до тех пор пока они живы и относительно свободны, и ради этого будет молчать столько, сколько нужно… Просто замирая вместе с ним на границе, где ночной холод и вязкая тьма соприкасаются с серой дымкой зачинающегося рассвета, так же как когда-то соприкоснулись и они. Герои или преступники? Спасители или убийцы? Друзья? Знакомые? Любовники? Чужие или всё же близкие? Ни на один из этих вопросов у неё по прежнему не было ответов. Риса знала только лишь одно: они застыли между правдой и ложью, - заключившие молчаливое соглашение, чтобы жить по уставленным ими же правилам в партии для двоих игроков, всё чаще нарушая их. Ведь она почему-то больше не убегала сразу, а он не двигался с места, не выгонял её. И теперь каждый раз девушка медленно и осторожно садилась на узком диванчике, придвигалась к Девятому, прижимаясь теплой щекой и слегка прислонялась к его спине, уже вновь напрягшейся из-за быстро заполняющих голову важных и опасных мыслей их дальнейших действий, простирающихся далеко за пределами этой комнаты в мирном, до определённого времени, убежище, и замирала, прислушиваясь к его резкому вздоху, ощущая, как он вздрагивает, а потом расслабляется, просто позволяя ей, а может быть и себе, ещё на несколько мгновений забыться. И ещё несколько мгновений ощущать друг друга, так безрассудно переплетающихся между собой мрачными часами перед наступлением утра, как и этот темный суровый холод ночи с серой, невзрачной, нерешительной дымкой рассвета, теплящейся за большим окном. Соприкасающихся, соединяющихся, растворяющихся в редких минутах отупляющей, одурманивающей, расслабляющей, спасительной, долгожданной для обоих тишины… Тишины, которой не присуща излишняя лирика и глупые грёзы; тишины, которая поглощает наивные людские мечты, обнажая только лишь неприглядную реальность. Тишины, в которой так и не прозвучит ни единого слова о любви…