Солнце с волосами цвета соломы

Что такое смерть? Отделение души от тела, вот и все. Мгновение – и человека нет. Стерся с лица Земли. Очень несложный расклад. А что Вы можете сказать о смерти лучшего друга? Затрудняетесь ответить. Как и я, впрочем. Стою и кусаю губы от волнения, съедающего изнутри. От боли в сердце. В этом отвратительно-чувствительном органе. А в голове только один вопрос: почему сейчас? Сегодня, в этом году, десятилетии, жизни? По-че-му? Остается только глубоко вдохнуть и прикрыть глаза. Левый дергается, не переставая, будто стараясь напомнить мне о бессонной ночи, проведенной на балконе. Не хотелось слушать музыку или курить. Просто сидеть, развалившись в старом плетеном кресле, встречая рассвет, который всегда будет храниться в самых дальних уголках моего разума. В том, где нет ни единой живой души. И теперь никогда не будет. Мисс Лейнис, палата номер шестнадцать. Лейнис… Как сладко тает ее фамилия на языке. Срывается томным шепотом с едва шевелящихся губ. Небольшой перочинный нож медленно скребется по школьной парте. В ее маленьких ручках. Глухо смеется, лукаво глядя на меня из-под завесы своих соломенных волос. Как ребенок, с яркой, словно Солнце, улыбкой. Да, она и есть само Солнце. Солнце, которое неизбежно угасает. Помню, как я пытался разглядеть, что она там написала. Откинулся на спинку стула, с интересом всматриваясь в крошечные буквы. ЛА. Лейнис, Алан. Вместе ЛА. Мы всегда с ней смеялись: это был наш Лос-Анджелес. И плевать, что это ее фамилия и мое имя. Плевать, если виден блеск в ее глазах. Тот-самый-чертов блеск, который сегодня я увижу в последний раз. – Молодой человек, времени осталось мало. Скоро придут ее родители, и… – медсестра замялась, заметив мой угнетенный вид. Еще бы. Я сам начинал бояться себя. – Без проблем, - на выдохе ответил я, крепче сжимая шершавую упаковку букета цветов. Цветов для нее. Последний рывок. Давай, Алан, опусти ладонь, десять минут провисевшую на дверной ручке. Женщина в белом халате сочувствующе похлопала меня по плечу и поспешно удалилась. Никогда, слышите, никогда не делайте так отчаявшимся людям. Это словно спустившийся курок пистолета, приставленного к твоему виску. Проклятая больница. Проклятая медсестра. Ее палата ничем не отличалась от сотен других. Тот же убогий бледно-зеленый цвет стен, хрустящие от чистоты простыни, скучный вид из окна на внутренний двор. Но тело, которое лежало на небольшой кушетке, с длинными руками, выглядывающими из-под махрового пледа, обжигало глаза. С самой первой секунды нахождения в этой палате я решил, что не буду смотреть на нее. Так будет легче для нас обоих. Для меня. Она такая белая. Сливается с постелью. И только темные круги под глазами позволяют увидеть ее лицо. Исхудавшее до неузнаваемости. Скулы выделяются так сильно, что, кажется, можно порезаться, если дотронуться до них ладонью. И мне вдруг так захотелось. Захотелось потрогать ее лицо. Прислониться лбом к белой щеке: мягкой и нежной. Лейнис открыла глаза. Прозрачные и неузнаваемые, словно их подменили. Словно серый цвет растворился в ее болезни. Легкая, едва заметная улыбка коснулась ее губ. – Ты пришел. От этого дрожащего голоса мои ноги подкосились. Благо, рядом стоял стул, и моя тушка плавно опустилась на «трон». Так изменилась. Так… – Я так скучала, Алан, - Лейнис обхватила мое запястье ледяными пальцами. Не следовало ей этого делать. Сердце предательски забилось чаще. Я тоже, Лейнис, я тоже. Думал о тебе каждый день, вспоминал. Мучился до крови в носу. – Зачем? – единственное, что мне удалось выдавить из себя. Но я знаю, что еще тысячу раз прокляну себя за это. – Потому что ты мой лучший друг, – проклятая невозмутимая улыбка никак не гармонировала с потускневшими глазами. Я непроизвольно опустил голову. Все внутри меня сопротивлялось, горело. Я тонул. Тонул в ее прозрачных глазах. – Ты такая жизнерадостная. – А ты грустный. Что-то случилось? Ты случилась. Не услышав ответа, она продолжила: – Это связано с Карен? Вы поругались? Дура ты, Лейнис. Как сейчас я могу думать о ком-нибудь, кроме тебя? Да, впрочем, и не только сейчас. Алан, глубокий вдох. – Мы расстались еще неделю назад, – тогда, когда я узнал, что тебе осталось не больше двух недель. Да что со мной такое? Нет сил сказать то, что на самом деле у меня на уме. Язык закручивается, и я не могу промолвить ни слова. Злобно лязгаю зубами, пытаясь наконец собраться. – Мне правда очень жаль, – Лейнис тихо вздохнула, но мне показалось, что на мгновение ее щеки перестали быть такими мертвенно-бледными. Молчание. Пять секунд, десять, пятнадцать, двадцать. А я не знаю, что сказать. «Ну что, прощай? Увидимся на том свете». Идиот. – Сегодня за мной приедут родители, и я, наконец, выйду отсюда, – лысая девушка мечтательно посмотрела в сторону. И что случилось с ее пышной копной волос, вечно лезущей мне в лицо? Как тот, кто сидит сверху и держит все под своим контролем, мог допустить, чтобы я больше никогда не смог услышать этот пряный аромат ее бальзама для обожжённых солнцем кончиков? И в этот момент я заметил, что смотрю, куда угодно, кроме ее глаз. И мы еще ни разу не встретились взглядами. – Я, кажется, совсем выздоровела. Проклятье. Она ничего не знает. Судорожный выдох слетел с моих губ. – ... увижу своего любимого лабрадора, обниму братишку. Увижу солнце, – с каждый словом она улыбалась все шире и шире, а я понимал, что, если сейчас прерву ее, то воткну себе в грудь нож лично. Как можно глубже. А ее серые глаза наполнялись таинственным светом, когда она еще несколько раз проговорила «солнце». Ты мое солнце, Лейнис. Я мило улыбнулся ей в ответ, думая, что, возможно, улыбаюсь ей в последний раз. Последний. На голову словно упала наковальня. Это же так чертовски неправильно! Они ей ничего не сказали. Ни-че-го. Как они смогут в оставшиеся минуты ее жизни спокойно смотреть ей в глаза? – Лейнис, я… сегодня наша последняя встреча, – последняя, последняя, самая-не-вовремя-последняя. Она открыла рот, чтобы что-то ответить, но сразу же закрыла его. На лбу появилась недовольная морщинка. – На долгое время. – Ты что, тоже уезжаешь? – Да, – что у меня с голосом? Это дрожь?! – можно и так сказать. – Ты должен был сказать раньше, я бы… я, - пробормотала девушка, резко попытавшись подняться. Боль исказила ее лицо. Я еще никогда прежде не видел столько мучения у одного человека. Это была гримаса. Гримаса, застывшая на холодном теле умирающей от последней стадии рака девушки. – Ты чего творишь? – я и не заметил, как аккуратно опустил ее обратно. Прикоснулся до хрупких плечей. Почувствовал этот запах Лейнис: яблочная шарлотка с корицей. Ее мама готовила их каждый день. Помню, почти никогда не брал с собой еду в школу, потому что знал, что Лейнис всегда имеет в своем рюкзачке кусочек волшебного, ангельского пирога. И что я знаю сейчас? То, что мой лучший друг умирает. Что она, черт возьми, оставляет меня одного. Здесь на Земле без собственного Солнца с волосами цвета соломы. А она вздрогнула и вдруг подняла глаза. А я слетел с катушек: не мог оторвать взгляда. Не мог разорвать контакт. Я, видимо, больше ничего не могу. – Не смотри на меня, – пролепетала она, слабо оттолкнув меня. Но для нее это, наверное, было верхом сил. – Я стала другой. Некрасивой, ужасной. Не смотри, не смотри… Я от удивления усмехнулся. – Лейнис, ты такая дурочка, – и я впервые за эти месяцы услышал свой искренний смех. Настоящий. И, как обычно, причиной была она. – Ты всегда красивая. Слова отозвались в сердце. Я это сказал. Она не ответила. Лишь немного покраснела и смущенно отвернулась в сторону окна. Такая юная, чистая, живая. Пока. Жизнь, я тебя ненавижу. – Через полгода экзамены. Мне нужно срочно начинать готовиться. Невозможно. Невозможно слышать эту надежду в голосе. – Конечно, – бросил я, оскалив зубы. Пусть она полюбуется моей улыбкой. – А ты достаточно хорошо себя чувствуешь? – Да! Мне еще никогда не было так хорошо, – надеюсь, это она обо мне. Господи, да я законченный эгоист. Как она терпела меня все это время? – И врачи, к тому же, разрешили выписаться, значит, все позади. Действительно, все позади. Все наши с тобой года, только наши. Прогуливали уроки в лесу, постоянно давали друг другу клички. Твой смех сливался с моим – и ничего больше мне не было нужно. Помню, как ты помогала мне, полному нулю в отношениях, сойтись с Карен. И ведь я даже не замечал того, как ты мрачнела, видя нас вместе. Лейнис, Боже, ты такая противоречивая. Мы проходили мимо тебя: я довольный, закинувший руку на плечо Карен. А после каждый раз я с надеждой оборачивался, чтобы понять, смотришь ли ты нам вслед. И, знаешь что? Ты ни разу не посмотрела. К черту. К черту все эти воспоминания. Больше таких не будет. – Алан. Нет. Нет, не стоит. Не произноси мое имя так. Иначе скоро и я окажусь в палате. Только для сумасшедших. – Лейнис? – пришлось изогнуть бровь и сыграть полное безразличие. Еще не хватало, чтобы ты узнала все мои бури и волнения. Хотя пора бы уже открыть свои-самые-чертовски-привлекательные глаза, Ванесса Лейнис, и понять, что я уже давно тебе не друг. Как и ты мне не подруга. – Цветы. Они выпали из твоих рук уже десять минут назад, – какая же у нее теплая улыбка. Солнечная, искрящаяся. Как и она сама. Цветы, болван! Зашуршала упаковочная бумага. Я отряхнул пыль с семи фиолетовых пионов и протянул ей в руки. Слишком резко. Да, я не романтик и далеко не принц из детских сказок. Я обычный парень без особых мечт и стремлений. Сидящий рядом с единственным лучом света в жизни. Который постепенно рассеивается во мраке этого никчемного мира. – Пионы, – Лейнис зарылась носом в бутоны. – Мои самые любимые. …мои самые любимые… – пронеслось, словно из сна, у меня в голове. – Чего? Ты о чем говоришь? – раздраженно шикнул я. – О цветах. Ты, наверное, не слышал о таких. – Лейнис потупила глаза. Мы быстро шагали в сторону столовой. Я спешил к Карен. – Это срезанные половые органы растений? Слышал. – Не повезет твоей девушке, – протянула Лейнис, заправив выбившуюся золотую прядку за ушко. – Что ты! Она будет самой счастливой на свете, – она ничего не ответила. Видимо, не поняв сарказма. Не помню, почему, но я так злился на нее в тот день. То ли за то, что она снова получила высший балл по математике, то ли за слишком короткую юбку, открывающую тонкие коленки с незаметными шрамиками под каждой. Но я знал, откуда они. Тогда я знал все. В начальной школе она упала в моем дворе, споткнувшись об пожарную машинку, каким-то невероятным образом оказавшуюся прямо у нее под носом. Коленями она прочесала асфальт так сильно, что кровь за секунду растеклась по худым лодыжкам. И Лейнис плакала. И как я позже узнал совсем не из-за боли, а из-за того, что ее новые белые Найки были напрочь запачканы. Помню, я испугался больше нее и последний раз позвал Лейнис по имени. Точнее в панике его выкрикнул. Десятилетний мальчишка. А она начала громко смеяться, позабыв о том, что ее колени разбиты. – Ты что, влюбился? – хохотала Лейнис, маленькими ладошками вытирая слезы с красных щек. – Меня никто никогда так не звал из мальчиков. И знаешь что, Лейнис? С этого момента я больше ни разу не произносил твое имя вслух. Эти проклятые семь букв. Ни-ког-да, слышишь? Потому что я не влюблен, ясно? И никогда не был. Разве возможно влюбиться в твою идиотскую нежную улыбку и маленькую кнопку, которая была твоим носом? Точнее, она и сейчас на месте, но… Да к черту все. Хватит. И должен признаться, я прекрасно помню, почему злился на тебя в тот день. – Дэниэл ни разу не пришел, – как-то слишком тихо проговорила девушка, медленно прокручивая букет в руках. – А уже прошло… – Пять с половиной месяцев, – закончил я, нахмурившись. Именно. Дэниэл. – Я видела, что сегодня Дэниэл подарил пионы Мэри, – сказала ты мне в то утро. – А ведь это – мои самые любимые цветы. И весь день коту под хвост. Когда мы шли в столовую, то я думал, что этому белобрысому петушку пора подправить зализанный хохолок. – Ты ведь сейчас злишься? – Лейнис озадаченно пробежала глазами по моему лицу. – Я знаю, что он тебе никогда не нравился. Не нравился? Не нравился? Да каждое его появление рядом с тобой вызывало во мне жгучую ненависть ко всему мужскому роду. И этот его взгляд, когда ты прошла в своей дурацкой юбчонке… Если бы не Карен, повисшая тогда у меня на шее, то я разнес бы ко всем чертям стол, на который ты так изящно присела. – Я не хочу говорить о нем в наш… – с языка чуть не сорвалось это слово, придуманное Дъяволом: «последний». – В общем, сегодня. – Алан, у меня было много времени, и я думала, – Солнце смущенно опустила глаза. Я любил ее за это – неумение скрывать свои эмоции. Она никогда не вела себя как продажная дешевка. – О нас с тобой. Сердце пропустило удар. А язык присосало к небу. – И что же думала? – о, дрожащий голос, добро пожаловать. Снова. – Ты всегда был мне самым близким человеком, – она все еще смотрела на свои пальцы, то и дело крепко сжимающиеся. А я впитывал в себя каждое ее слово. – И я не обижаюсь на тебя за то, что сегодня – твой первый визит, потому что понимаю, что, может, ты не испытываешь ко мне подобных чувств. – Лейнис, пожалуйста, не говори такие… – Нет, дослушай до конца. Я знаю, что это – наша самая последняя встреча, и можешь этого не отрицать. Я вижу это по твоим глазам, таким привычным и любимым, – она мрачно усмехнулась, все-таки осмелившись поднять голову на меня. – Самым любимым за всю мою жизнь. Тяжелой вздох вырвался из ее груди. Лейнис бездумно теребила в руках край ночной сорочки, периодически скользя по мне взглядом. – Не знаю, зачем говорю это. Но мы больше не увидимся, и поэтому ты должен знать, Алан, – она сжала ледяными пальцами мою руку и распахнула глаза, всматриваясь в каждую частичку тела, имеющего мое имя. – Все мои счастливые моменты в жизни связаны только с тобой. О, Господи, как звучит, – она сокрушенно выдохнула, отворачиваясь. Я сидел как тень. Молча наблюдая за ее сухими губами, выговаривающими признание мне. Мне. Алану Кингсли. Гребанному идиоту, который никогда не мог признаться даже самому себе в том, что люблю ее. И никакая Карен или Дэниэл не изменили моих и ее чувств. Я люблю ее так трогательно и волнительно, как на свадьбе жених дарит цветы своей маме, благодаря ее за все. Но и одновременно совершенно глупо, если ни разу не сказал Лейнис об этом. – Не молчи, пожалуйста, – разочарованно прошептала Лейнис. Я очнулся от своих невеселых мыслей, услышав ее тихий печальный голос. А что я могу ответить тебе? Лейнис, прости меня. Я не могу… – Мне приятно это слышать. Прозвучало слишком сухо. А она лежит, повернувшись к стенке и, кто знает, о чем думает. Говорят, что перед смертью человек начинает понимать, что совершил множество ошибок в жизни. Но Лейнис – самый чистый человек из тех, кого я знаю, и вряд ли за ней волочится след греховной жизни. – Что-то еще? – спросила она с абсолютно другой интонацией. Безжизненно, опустошенно. – Повернись ко мне, я и так давно тебя не видел, – пробасил я, врезавшись взглядом в худую спину с бледной, почти просвечивающейся кожей. Она осталась неподвижной, и я, кажется, запомню этот момент навсегда. Эти неестественно тонкие плечи с выпирающими косточками и маленькую головку без волос. А еще режущие слух тихие всхлипывания. Нет. Лейнис не должна плакать. Никогда. Я дотронулся до дрожащего плеча, но она отбросила руку, ясно давая понять, что моя поддержка ей не нужна. Разозлившись таким выводом, я резко поднялся с места и широкими шагами подошел к двери. Я уйду, потому что больше не могу. Потому что не смогу ей ответить. Потому что не хочу ей давать надежду. – Конечно, уходишь. Ты всегда так делаешь. Уходишь, убегаешь от всего. Так нельзя, Алан. Ты должен стать более ответственным, – еле слышно проговорила Лейнис, видимо, наблюдая за тем, как я нерешительно стою у выхода. Но снова всхлип. Более сильный, чувственный, наполненный горьким сожалением. Нет сил держаться, пора с этим заканчивать. – Прощай, Ванесса. И я сказал это. Назвал ее по имени впервые за годы нашей дружбы, что стало полным доказательством моей любви. У нее такое красивое имя... Но произнести его раньше было равно смертельному приговору и признанию в своей влюбленности. Лейнис прекратила плакать, замерев на месте. Давящая на уши тишина душила, и мне захотелось выбежать на улицу, чтобы подышать свежим воздухом. Все кончено. Я проиграл. Рука нажимает на ручку двери, и я уже стою в коридоре, когда слышу убийственное «я люблю тебя, Алан Кингсли». А дверь захлопывается порывом ветра из открытого окна, и ваза с моим букетом падает, разбиваясь об грязный кафель. Разбивается, как моя жизнь. Которая никогда не станет прежней. И я убегаю прочь. От себя, от больницы, от нависшей надо мной болью, на которую я самостоятельно себя обрек. И главное, от себя. Почему я такой? Жизнь, почему же ты всегда стремишься забрать у людей последнее, на что они могут надеяться и любить? Я убежал как последний трус. Не смог. Не смог ответить ей, оставив в одиночестве со своими мыслями. И знаю, что больше ничего не смогу. Только если любить свою Ванессу Лейнис всем сердцем и хранить внутри ее печальный образ. С улыбкой Солнца и мягкими волосами соломенного цвета, вечно лезущими мне в лицо. Я люблю тебя. Люблю. Всегда. Твой А.К.