Двести лет спустя

Французский квартал брызжет теплотой ночи, ненароком задевая прохожих. Вновь начинается карнавал, вечный Марди-Гра, не желающий исчезать из людских сердец вот уже много лет подряд. Сегодня небо снова пурпурно-алое, как вино, щедро разливаемое из бутылок, льющееся теплой искрящейся струей ярко-алого цвета, что так заманчиво поблескивает темной поверхностью, суля утолить все человеческие печали. Толпа разгоряченных, наряженных людей в масках, сверкая загадочными в эту ночь глазами, напоминающими отблески шартреза, уносит за собой, впутывает в себя все очарование праздника. Посреди этой толпы, невольно выделяясь своими черными одеждами, столь неподходящими к этому буйству душ, стоит юноша, на вид лет семнадцати, и, не обращая внимания на неистовых, безрассудных детищ Французского квартала, зачарованно смотрит в небо, затерянное среди сотен масок, взрывов фейерверков, разлетающихся горячими яркими отблесками по темному ломтю над головами. Изредка он отхлебывает из темной пузатой бутылки, и невольно заглянувшим в его глаза прохожим кажется, что цвет его радужки постепенно меняется, зеленеет, становясь цвета шартреза, этого жизненного топлива, текущего по жилам города. *** За прошедшие годы Никто нисколько не изменился. Все те же темные окрашенные волосы, взгляд из-под челки, немного подведенные черным глаза. Может, снаружи он и остался прежним, но вот внутри все давным-давно стало другим. Более сильным, более спокойным, холодным, и, может быть...более взрослым? В молодом прекрасном теле равномерно и глухо отбивало ритм сердце, полное боли, но и счастья тоже, сердце, успевшее познать все, что только могло познать. В момент, когда он взял на себя ответственность за себя и своих спутников, он тут же изменился, и с тех пор только взрослел и взрослел, уже и не надеясь вернуться когда-либо в прошлое, так счастливо полное разноцветными огнями Марди-Гра, черным звездным небом, старыми кассетами "Потерянных душ?", да зелеными, как сотни трав, глазами Зиллаха. Иногда Никто жалел об этом, особенно, когда вокруг текли реки спиртного, и белозубые улыбки, расцветающие на лицах людей вокруг, вызывали лишь горькую усмешку на его губах, тонких, по привычке подведенных черной помадой. Он изменился - и теперь ему не до улыбок, не до веселья. Его жизнь - постоянная забота о двух его спутниках, о нем самом, и вечные поиски своей потерянной души в веренице сменяющих друг друга дней, так похожих друг на друга. За века он так и не нашел ответа. Впрочем, лишь одно оставалось неизменным. Спутники Никто за время не поменялись, и не изменили своим привычкам. Молоха, округлый и мягкий, кажущийся младше своих лет даже по человеческим меркам, и Твиг, весь словно состоящий из острых резких линий, все еще казались набросками одного и того же лица. Их улыбки все так же освещали их лица почти одновременно, и, как бы сильно не любили они Никто, друг друга они любили все же больше. За века Никто притерпелся к сладкой крови Молохи, к его липким губам, к запаху шоколада. Молоха, неизменно жующий какую-нибудь сладость, радостно улыбался остро отточенными зубами, все такой же безрассудный, ветреный и живой. Иногда Никто казалось, что весь Молоха состоит из множества сладостей, из тягучего кленового сиропа, мятных конфет, липкого шоколада, и все это залито зеленым праздником шартреза. По венам Молохи, вместе со сладкой кровью, текла кислота, словно уже вросшая в него, впрочем, она текла и в Никто, и в Твиге. Иногда Молоха одновременно сосал карамельку, купленную где-то на углу, и клал на язык марку кислоты, жмурясь от удовольствия, и уносясь в свою воображаемую страну, где море крови и горы сладкого. Молоха все так же любил Французский квартал с его радостным великолепием, с его прекрасными ночами, сотнями фонарей на улицах. На этих улицах можно найти лавочки, где улыбчивые уроженцы Ямайки всегда готовы продать тебе парочку безделушек, которых у них на прилавке просто пруд пруди, странную широкополую шляпу, и еще много ненужных, но таких забавных вещиц, с которыми жизнь приобретает свое особое очарование. Отовсюду доносятся веселые, слегка хриплые голоса, и они сливаются в единый хор, в котором уже и не разобрать слов, но в который хочется внести и свою ноту. Здесь в воздухе витает свежий аромат зеленых шишек, из которых эти парни самозабвенно закручивают косяки, и предлагают раскурить их вместе с ними, утверждая, что они есть продавцы счастья, и это часто оказывается истиной. И на этих же прилавках, вперемешку с украшениями, лежат сладкие карамельки, на свет кажущиеся застывшим медом, на вкус - нектар. И этих конфет вам могут дать просто так, отсыпать целыми горстями в руку, сколько сможешь унести. Никто казалось, что Молоха просто сгребает их мешками, ведь в карманах у него всегда можно было найти эти карамельки, которые он по несколько штук совал себе в рот. Впрочем, ни Никто, ни Твиг не возражали, изредка перехватывая у Молохи его золотые запасы, и наполняясь этой выжатой и застывшей эссенцией Французcкого квартала. И Твиг, спокойный Твиг не менялся. Он оживлялся, лишь когда они собирались куда-то ехать; неугомонный за рулем, он самозабвенно вел их старый фургончик, напевая какие-то забытые давным-давно песни из их прошлого, ставил кассеты, и они все пели то, что когда-то было так популярно. Твиг еще обожал крепкий кофе и сигареты, сладкую кровь Молохи, придорожные кафе и пустынные ночные трассы. Вся его жизнь - вечный путь в неизвестность, думал Никто, глядя, как радостно светятся глаза Твига под блеклыми фонарями. Твиг тоже любил шартрез; но его глаза не желали зеленеть, хотя он и мог выпить две бутылки за раз. Он казался таким умным и даже холодным - иногда, но то, как поднимались уголки его губ, когда он переглядывался с Молохой, все это говорило о том, что и он все такой же молодой и свежий, полный тяги к чему-то, еще не насытившийся жизнью. Даже походка его, как и у его второго я, у Молохи, такая же нетвердая, словно бы они только что выпили все их запасы ликера. Он - такое же детище Нового Орлеана, как и Молоха, как Никто, и его тоже поглощала ночь, задымленная, пропахшая сосновыми шишками, сладостями, и укутанная небом. Нет, Никто определенно любил этих двоих, две части одного, случайно разделенные судьбой надвое. И они отвечали ему, их негласному лидеру, тем же. Они засыпали, крепко обняв его с двух сторон, и Никто успокаивался, слыша как стучат их бессмертные сердца рядом с ним. Молоха и Твиг его не бросят, они - его семья, та семья, какой когда-то не смогли стать для него "Потерянные души?", хоть ему так хотелось этого. По правде, хотелось бы и сейчас. Сколько уже прошло с тех пор, как Никто вдруг повзрослел? Сотня, двести лет? Никто редко уделял внимание тому, какой сейчас год или день; это была такая маловажная и ненужная информация. Он следил за миром, подобно затаившейся кошке, и видел, как быстро он меняется. И, естественно, им приходилось меняться вместе с миром. В вампиров давно никто не верит, и они находят свое утешение в улицах Французского квартала, вдыхая ароматные клубы дыма, прожигая свои вены наркотой. Что такое сотня лет для вампира? Так, один день. Никто не замечал, как летят дни, недели - время было так мимолетно и так ненужно. С таким же успехом могло пройти и лет, скажем, двести, и все равно бы ничего не изменилось. Никто знал, что в глубине души люди остаются такими же, каким были раньше, и вряд ли уже когда-нибудь что-то заставит их изменить своим привычкам. Возможно, мир двигался; но некоторые вещи были постоянны. Все так же можно было найти на улицах квартала и в клубах, среди темных стен и гремящей музыки, маленьких хрупких подростков, одетых в темные одежды, подводящих глаза черной подводкой. Они печально смотрели сквозь Никто, думая о чем-то своем, и каждый из них искал утешения среди боли этого огромного и жуткого для них мира. Они шепотом повторяли слова любимых песен, находя в них скрытое лично для себя послание, как когда-то находил Никто в песнях Духа, и все они нуждались в крепких теплых объятьях. Никто давал им все это; а потом выпивал до конца, оставляя на их тонких костях лишь бледную кожу, выпивал быстро и по возможности безболезненно, изредка разделяя свои трапезы с Молохой и Твигом. Они тоже любили этих маленьких мотыльков, и Молоха облизывался, говоря, какая сладкая у них кровь. Никто тоже нравилась их кровь, но чаще он видел их глаза, пустые, как две черные дыры, и в них словно отражалась Вселенная. А, может, это было лишь винное небо над Французским кварталом. *** В этот век компьютерных технологий Никто пришлось подстраиваться под некоторые вещи. Он давно уже переписал свои любимые старые кассеты на диски, но кассеты оставил, и изредка включал их, как напоминание о минувших временах. Все-таки, думал он, на кассете звук совсем иной, нежели на дисках. Словно бы снова он сидит в тесном автобусе, увозящем его в неизвестность, где он еще только встретит тех, кто изменил его жизнь. Никто одевал наушники и замирал на мгновение, когда слышал первые звуки. Он напрягался, как натянутая тетива лука, и все внутри переворачивалось со ставшими уже родными, первыми аккордами темной гитары Стива. Мрачная, словно ненавидящая весь мир, она яростно гремела у него в ушах, стремясь на свободу. Никто помнил, как Стив щипал пальцами струны, натягивая их до упора, так, словно хотел выжать звук не только из них, но и их своих рук. Никто часто думал, что же заставляло Стива играть так яростно, с такой самоотдачей, и никак не находил ответа. Ревущая, сметающая все на своем пути гитара повергала в пучины отчаяния, Никто все больше дрожал; и тут же расслаблялся, как только звучали первые ноты, пропетые Духом. И его душа - если она еще у него была - стремилась к небу так, как никогда. Голос Духа - как речной светлый песок, перекатывающийся под течением реки, омываемый чистыми струями. Он звенит и переливается всеми цветами радуги, унося Никто далеко на небеса, снова и снова, и сколько бы он не слушал, он никак не мог избавиться от этого ощущения. Кажется, время - не помеха для такой гитары, для такого голоса, и все так же их дуэт продолжает волновать нутро Никто. Голос Духа ведет его в незримые глазу места, открывает что-то невообразимо прекрасное, словно приоткрывая завесу, отделяющую реальность от мечты. И в то же время Дух неспокоен, он рвется вперед, в беспрестанном поиске чего-то важного. Не себя ли, думает Никто? Дух поет, срываясь на крик, и поток в реке бурлит, грозно клокоча, гитара ревет, как водопад. Никто несется ввысь и падает вместе с этим голосом, так отчетливо зовущим его. Он помнит концерт "Потерянных душ?", не угасает в его памяти образ Духа, зажавшего в руках микрофон до боли в пальцах, до белых костяшек. И его глаза были пронизаны светом, они блестели, но не огни прожекторов освещали их - наверное, осознавал Никто, то была душа Духа. Тогда его голос стал почти осязаемым, а он сам - как нечто эфемерное и легкое, нечто не от мира сего, пришедшее, только чтобы дать нам песню, какую мы заслужили по праву. Как много у нас общего, с тоской думает он, вслушиваясь в звуки голоса этого неземного существа со странным именем Дух. Вы ли это, мои "Потерянные души?" Да и я все такой же. Такой же потерянный, как и вы. За века Никто слышал и видел множество групп, канувших в Лету. Люди создавали себе кумиров, возносили их на пьедесталы, построенные из лжи и слепого поклонения, а затем, разочаровавшись в собственном творении, сами же свергали их. Никто смотрел на все это безумие, усмехаясь про себя. Его собственные кумиры давным-давно лежат в земле, и их кости наверняка уже стали прахом. Их музыка стала такой же неосязаемой, как солист "Потерянных душ?", а Никто все так же помнит его, как будто видел светлые глаза Духа только вчера. Он слышал много песен, много аккордов, но вот ни разу не слышал он такой темной и мрачной гитары, что была у Стива, ни у одного вокалиста не было такого звенящего, золотого как песок голоса, какой был у Духа. На самом деле, просто больше нет и не могло быть такой музыки, какую создавали "Потерянные души?". *** Им приходилось много путешествовать. На одном месте можно было прожить пять, десять лет - но не больше. Люди начинали подозревать не меняющихся юношей, и снова их старый трейлер трясся на ухабах дорог. Изредка Никто было жаль - он мог бы привязаться к тому или иному месту, но все же приходилось чем-то жертвовать. Он видел, как загорались глаза Твига, предвкушающего долгие бессонные ночи за рулем, и понимал - пора в дорогу. Так или иначе, они всегда возвращались лишь в два места на планете. Первое было неизменно и постоянно, это место, где когда-то был зачат Никто, этот рай для всех самых безбашенных и легких, накуренных и счастливых. Их ждал Французский квартал, радостно распахнув свои прохладные объятья навстречу приезжим. Никто вступал туда с ощущением легкого трепета в груди, так, словно бы он вернулся домой, где у каждого глаза цвета малахита, где любой может спасти твою шкуру за просто так, да еще и дать косячок и напутствие. Искренний и влекущий, Французский квартал с такой же простотой мог обмануть кого угодно, отобрать все - и не дать ничего взамен. Но к Никто это никогда не относилось. Ему уже нечего было терять в Новом Орлеане, этом властном городе пустых надежд и грез. Каждый карнавал Марди-Гра был для этой троицы тем событием, что нельзя пропустить. Да, их могли запомнить, юношей, с завидным постоянством появляющихся здесь, на этом празднике живых. Но, когда разум затуманен изумрудными фантазиями, никому уже нет дела до того, кто здесь, рядом, запивает свои печали, пытаясь утопить их в шартрезе, растворить в сладкой от карамели слюне, потерять в насыщенном дыму ямайских трав счастья. Для Никто, Молохи и Твига это было тем, что они никогда бы не забыли и не потеряли, не променяли бы и на сотню бутылок здешнего вина. Эта атмосфера напоминала им о том, что они потеряли когда-то; зеленый насыщенный ликер, быстро пьянящий и окутывающий разум Никто теплой вуалью, походил на пронзительно-изумрудные глаза Зиллаха, вкус его был как вкус губ Зиллаха. Никто пускал шартрез по венам, стараясь запомнить это ощущение надолго, до следующего года, потому что вернутся они сюда, лишь когда вновь начнется карнавал, когда снова в небо полетят фейерверки, разрывающие его на огненные клочки, и вокруг не будет ничего, кроме счастливых лиц и неба над головой. Когда в глазах каждого будет плескаться сладкая зелень, и когда они смогут всласть насладиться липкой, впитавшей в себя ароматы трав кровью - вот тогда они направятся в Новый Орлеан. И всегда, покидая свой дом, может и не родной, но такой нужный, они стремились на север, в Северную Каролину. Туда, где Никто может и предпочел бы остаться навсегда, в то место, где когда-то он сделал свой выбор в пользу Зиллаха, навсегда отказавшись от протянутой руки Духа. Он стремился в Потерянную Милю. Твиг уверенно вел их фургончик по знакомым дорогам, расслабленно обнимая руль пальцами. Его глаза светились чем-то пьянящим, он весь был натянут, как струна, полный жаждой дорог. Сзади примостился Молоха - растянувшись по всему сиденью, он весело подпевал Твигу знакомые песни, что звучали на старых кассетах, прихлебывал из бутылок, звенящих в ящике возле дверцы, изредка отвлекая Твига от вождения игривым поцелуем. Так он любил передавать ему конфеты, а сам Твиг, хотя и не очень любил сладкое, всегда с благодарностью принимал их. Никто тоже доставалось немного, но он по возможности старался ограничиться обычными поцелуями. Никто сидел на переднем сиденье, рядом с Твигом, переключал кассеты, ощущал жаркие пальцы Молохи на своих оголенных плечах, и наблюдал за пейзажем. В который раз он убеждался, что память его хранит в себе все, все до последних мелочей. Молоха и Твиг в окно не смотрели: им это все было слишком знакомо и неинтересно, куда интересней им было закидываться кислотой на заднем сиденье, когда они делали небольшие остановки. Никто с отвращением смотрел на новые деревни, даже на города, что люди успели понастроить за эти века возле дорог: все они закрывали собой бесконечные степи, по которым ветер гонял пыль, деревья, приветливо шумящие ветвями в знак внимания проезжающим. Все так же встречались автостопщики; и все так же троица останавливала свой трейлер, чтобы подобрать кого-то, радушно открыть для него объятья, а вскоре напоить кровью из бутылок, что всегда были полны и ждали своего часа под сиденьями и в бардачке; и прикончить отважного путешественника тут же, в жарких объятьях, и подчас люди не могли понять, когда же они еще живы, а когда - уже мертвы. Когда Никто становилось совсем уж невмоготу смотреть на это убожество за окнами, он перелезал назад, попадая прямо в раскрытые объятья Молохи. Тот радостно смеялся, ерошил ему волосы, прикусывал мочки ушей и шею. Никто заражался его смехом, и они вместе хохотали над чем-то, потом вновь пили через горлышко спиртное, и Молоха аккуратно клал Никто в рот марки кислоты, а он попутно облизывал его пальцы. Никто ощущал, как тонкие марки тают на языке, и перед ним расцветают невиданные разноцветные узоры, таящие в себе какое-то послание; или же это были просто галлюцинации, вызванные наркотиком. Он расслабленно прикрывал глаза, в руках Молохи ему было хорошо и спокойно, вокруг витал слабый запах шоколада и неловко пролитого вина. Никто засыпал под тряску трейлера и ласковое дыхание Молохи над ухом. *** Так они доезжали до своего конечного пункта. Потерянная Миля не менялась: либо ее не хотели менять, либо сам город отторгал любые вторжения в себя. Все же что-то неуловимо, медленно, но уходило в прошлое: например, пустырь, где Кристиан когда-то рвал алые розы и продавал их, был застроен, залит бетоном и ровно уложен - здесь собирались поставить супермаркет. Никто с жалостью думал, что здесь уже не расти тем прекрасным розам, и отворачивался от людского громоздкого и ненужного творения, загубившего частицу его памяти. Трейлер проезжал по улицам Потерянной Мили, как старый знакомый, но здесь уже давно не было тех, кого любил Никто. Светился новой неоновой, так нелепо выглядевшей здесь вывеской, "Священный тис". Конечно, Кинси Колибри давным-давно нет в живых, закрыт его автосервис, куда приходили плакаться юные бледные дети, только-только начинающие познавать жизнь, нет больше детища самого Кинси, "Священного тиса", в который он вкладывал душу ради тех, кто дорожил им. Нет, название осталось; но Никто понимал, что все уже не то. За века здесь сменились десятки управляющих, и Никто готов был поспорить, что ни один из них не придерживался традиций, установленных Кинси. Слышали ли они о "блюде недели", которое Кинси готовил собственноручно, в своей квартире, из всего, что находил, частенько выдумывая и изобретая то, чего в природе по идее существовать не должно? Очень вряд ли. Скорее всего, теперь там подают отличные салаты за ломовые цены, которые вряд ли по карману несчастным подросткам, готовым прожечь свою жизнь в один миг. И выпивка явно включает в себя куда больше наименований, чем было у Кинси. У того было только пиво - но сколько сортов, сколько видов! И все за гроши. Ах да, еще кола, для тех, кто помладше. Кинси всегда старался придерживаться закона. На входе уже не стоял первый попавшийся под руку парень, которому нужно подзаработать, теперь там возвышался грузный охранник с таким лицом, что невольно отпадало желание вообще приближаться к клубу. Никто часто думал о тех группах, что играли там темными вечерами. Был ли кто-то похожий на тех, что были раньше? Кто-то вроде "Потерянных душ?" Пару раз он заходил внутрь, и среди дыма дешевых сигарет и странных людей, совершенно непохожих на тех, кто был здесь раньше, пробирался к сцене, вслушиваясь в звуки, но то были совсем не те звуки, что он хотел бы услышать. Такая же история в магазинчиком барабанщика Терри Баккета. Его вообще закрыли, и теперь он стоял, заколоченный уже несколько десятков лет, сколько помнил Никто, и ни один человек не мог сообразить, что же с ним делать. Вроде пару раз пытались там что-то организовать, сделать склад, или что-то наподобие, но пронесся слух, что в магазинчике поселилось привидение, и теперь люди не хотели связываться с этим местом. Что радовало Никто, так это то, что люди здесь, то есть именно коренные уроженцы Потерянной Мили, оставались такими же простыми и душевными, словно бы и не прошли века, и вера в сверхъестественное не покинула их прожженные цивилизацией сердца. А еще ему хотелось, чтобы привидение оказалось духом самого Терри, не желающего покидать родной город. Пути троицы расходились на окраине города. Здесь Никто вылезал из фургончика, потягивался, ощущая чуть заметную дрожь по всему телу, Молоха и Твиг скалились на прощание, сверкая острыми зубами, и уезжали вглубь Потерянной Мили - искать тех, кто ищет их. Никто пару секунд смотрел вслед туче пыли, которую поднимал трейлер, затем отворачивался и шел по полузаросшей тропинке на самый верх холма. Почему-то здесь царила вечная осень. Никто осторожно ступал по жухлой траве, на деревьях, вечно серых и безмолвных, изредка шелестела под порывами свежего ветра полусухая листва. Она осыпалась и скапливалась у корней сгнивающими муравейниками, которые парень тоже обходил, не желая прикасаться к ним, словно боясь заразиться этой серостью, что была присуща этому месту. Впрочем, каким еще должно быть кладбище? Никто остановился возле двух тесно прижатых друг к другу могил, застыл, как мраморная статуя, украшающая пьедесталы. Подул ветер, и Никто уселся прямо на пыльную землю, ничуть не заботясь о том, что на черных штанах останутся крупицы приставшей земли. Протянув руки, он касался сухой почвы на поверхности могил, зарывался в нее пальцами, стремясь оставить на подушечках ощущение комковатой земли. Она была теплая, сухая и почти родная, Никто наизусть знал эти прикосновения хранителя его прошлого. Где-то здесь, глубоко, укрытые слоями почвы, крепко спят его боги. Вернее, их уже рассыпавшиеся кости. Здесь спали те, кто вел его вперед когда-то. Никто ласково прикоснулся к твердому старому камню могильной плиты, провел рукой вверх, наткнулся на побеги кудзи. Эти побеги были единственным живым существом здесь. Невзирая на сухость земли, на общую угнетенность, они разрастались с каждым годом все больше, и каждый раз они преданно обвивали эти два могильных камня, словно стремясь защитить их. Никто любил насыщенно-зеленые побеги кудзи, придававшие кладбищу хоть немного живости, и смотревшиеся здесь так кричаще, но так к месту. Поэтому он не вырывал их с корнем - это все равно было бы бесполезно с их тягой к жизни - а просто расчищал поверхность, где были выдолблены уже полустершиеся надписи. Он приникал к ним, и ему все казалось, что они теплом отвечают на его прикосновения. Имена, их имена - Дух и Стив, были написаны здесь. Никто пару минут трогал камень Стива, затем, вздохнув, начинал обводить пальцами имя Духа, находя в этом ритуале нечто магическое. Закрыв глаза, он покачивался, и сознание его улетало куда-то вверх, погружаясь в прошлое, и Дух со Стивом вставали перед ним, как живые. Он видел мрачноватое лицо Стива, небритое, немного помятое, словно он только проснулся; видел улыбающегося уголками губ Духа, который откидывал назад отросшие светлые волосы. Его прозрачные глаза светились на солнце, и у Никто замирала душа. Ему не хотелось уже открывать глаза. Его окутала тишина. На мгновение где-то вдалеке раздался приглушенный грохот - видимо, надвигалась летняя гроза - и тут же смолк. Никто автоматически отметил, что может не успеть убраться отсюда до начала дождя, и забыл об этом. Воздух наэлектризовался, и Никто весь напрягся, ощущая эти нити, соединяющие его с атмосферой. Глаза открывать все так же не хотелось. Было чувство, что он слился с этим мертвым местом, превратился в один из ярких кричащих цветов на могилах, рассыпанных то там то тут. Пальцами он ощущал теплый камень могилы, выемки - там, где написаны имена. Видит ли его Дух? Слышит ли он его? Это было отдаленно похоже на возвращение домой. Здесь ему было спокойно. Рядом с ним его дорогие люди - пусть уже мертвые, но Никто ощущает их присутствие. Бессмертная душа Духа нашептывает ему ласковые слова своим золотым голосом, и Никто внимает этим звукам, как песням, сотни раз прослушанным и выученным наизусть. Где правда - здесь, в реальности, пропитанной пылью, или там - в песнях двухвековой давности? Никто упорно верит, что то, о чем пел Дух, не забыто. Здесь его правда, его реальность, каждая строчка - о нем. Словно бы Дух писал и пел только для него, для Никто, и он с благодарностью принимает этот дар. Вытащив из кармана плеер, он одевает наушники, и мир вокруг взрывается с мрачной гитарой Стива. Мгновенно задохнувшись, Никто судорожно хватает воздух, с ликованием вслушиваясь в хрипловатый голос Духа, поющего знакомые строчки. Его голос медленно уносит Никто куда-то, и он слегка покачивается, словно в трансе, сливаясь с яростным союзом гитары Стива и голоса Духа. Наэлектризованный воздух витает вокруг, и Никто ощущает себя огромным магнитом, к которому притягивается бесконечная атмосфера. Все вокруг так неважно, и так ничтожно по сравнению с этим, думает он, и это далеко не первые такие мысли. Время - совсем не повод для расставания, каждый год на этом месте его ждет Дух, его ждет Стив, и сколько бы веков не прошло, они здесь. Они все ждут его. А когда придет его, Никто, время умирать, он умрет с радостью и без сожалений. Пусть Молоха и Твиг похоронят его здесь, в Потерянной Миле, на этом кладбище, рядом с могилами Духа и Стива, и его собственный могильный камень обрастет зелеными ветвями кудзи. Все три потерянные души соберутся здесь, в Потерянной Миле, и, может, хотя бы после смерти Никто удастся обрести самого себя. Дух мягко улыбается, и улетает вверх, навстречу грозе. Никто откидывается назад, на сухую землю, устланную зарослями кудзи, и распахивает глаза, смотря прямо в небо. Оно покрыто тучами, как торт глазурью, и кусочки белых облаков похожи на неверные мазки кистью. Или на пятна взбитых сливок. Никто протягивает руку к небу, пытаясь словить улетающего Духа, но тот уже растворился в этом прекрасном полотне, разорванном на клочки, где проглядывают ослепительно белые куски ваты. Никто, словно в первый раз, изучает надписи облаков на небесах, вычитывая вымышленные судьбы, начертанные там. Дух - там, высоко, а он, Никто - здесь, на земле, прижатый к мягким ласковым побегам кудзи. С ветром, гладящим его по щекам, прилетает и мимолетная улыбка Духа - нет, и тебе найдется место в небесах. Никто прикрывает глаза ресницами, застывает, позволяя ветру обнимать его уставшее тело. Он вернулся туда, куда всегда возвращается. "Так что же, Дух? Я все такая же потерянная душа?" Но Дух никогда не дает ответа. На лицо Никто падают первые капли, небо уже заволокло тучами, так что белых перьев уже и не разглядеть; земля под руками становится сырой. Никто садится, еще раз касается сереющего от воды могильного камня, на миг прижимается к нему губами, и, отстранившись, встает. Без лишних взглядов и прощаний он отворачивается и идет к выходу под все усиливающимся дождем. На этот раз ответа он вновь не получил. *** Он добирался до центра города пешком, под дождем. В воздухе скользили мириады водных нитей, расцвеченных холодными оттенками; города почти не было видно за этой стеной. Все вокруг казалось ужасно серым, грязным, но Никто считал, что отлично подходит для такой картины. Черные волосы, слипшись, падали ему на лоб спутавшимися нитками, подводка текла, создавая огромные круги под глазами, темный плащ черными крылья свисал с худых плеч, блестя гладкой, отполированной дождем поверхностью. В ботинках печально хлюпала вода, глаза Никто казались черными дырами на бледном лице. Больше всего сейчас ему хотелось шартреза. Он доходил до "Кладбища забытых вещей", что все еще продолжало свою жизнь, и куда все еще приносили все свои старые вещи горожане. Здесь, на кучах тряпья в углу его ждали Молоха и Твиг; ждали молча, с невысказанным вопросом в глазах и готовностью распахнуть для него руки. Каждый раз, когда они вот так приезжали, Молоха с Твигом оставляли Никто у ворот кладбища, а сами уезжали вглубь города, заходили в бары, иногда могли выпить какого-нибудь красивого мальчика, самого идущего к ним в руки. Они прекрасно знали, что через пару часов Никто вернется сюда, на "Кладбище забытых вещей", и ждали его здесь, затаившись в темном углу. Молоха грыз шоколад и карамель, Твиг лениво перебирал вещи, ища что-нибудь, что можно будет пустить в оборот, и так они развлекались, пока не приходил Никто. Они никогда не спрашивали, зачем они ездят сюда, зачем Никто ходит к тем могилам; по сути, они были не против. У них были вопросы, но они оставляли их при себе, зная, что Никто не захочет отвечать, и просто принимали его, позволяя ему на время забыться. Так и сейчас, он упал между ними на мягкие теплые вещи, в пробивающемся сквозь старые доски свете задумчиво повисла завеса пыли, похожая на тонкую вуаль, которую Никто выбил своим падением. Никто посмотрел сковзь нее, неторопливо кружащуюся в воздухе, и подивился тому , как красиво и волшебно проходил между ее частицами свет. Молоха и Твиг тут же сцепили свои ладони с его, ласково глядя уставшему парню в лицо. Молоха аккуратно попытался стереть подводку, но вместо этого еще больше размазал ее по щекам. Твиг укоризненно посмотрел, и Молоха виновато убрал руки. За окном шумел ливень. Никто прикрыл глаза и ощутил на коже неуверенные прикосновения чуть липких пальцев Молохи. С другой стороны, над ухом, мягко дышал Твиг, и его дыхание перемешивалось с мелодией капель. Никто прерывисто вздохнул, прогоняя застывшую ледяной коркой в груди тяжесть, перехватил тонкие пальцы Молохи, провел ими по своей щеке. Даже с закрытыми глазами он уловил усмешку, растекшуюся по губам его друга, как кленовый сироп. Перегнувшись через Никто, Молоха ухватил бутылку, валявшуюся возле них, и шумно сделал пару глотков, наклонился, раздвинул языком губы Никто, прижимаясь к ним. Никто впился в него, слизывая сладкие капли шартреза, и мгновенно наполняясь ароматом трав. Полные мягкие губы Молохи сводили его с ума, нежно целуя, лаская, Никто таял под его прикосновениями, изредка чутко прислушиваясь к шумящему ливню, Твиг отвлекал Молоху от Никто, тоже претендуя на поцелуи; Никто было тепло и спокойно между ними двумя. С него стащили мокрый, сковывающий движения плащ, покрыли руки и шею поцелуями, согревая его, влили в горло прекрасный зеленый ликер, как противоядие, и Никто ожил. Ероша волосы Молохи, он мягко проводил другой рукой по оголенным лопаткам Твига, поражаясь тому, как же они похожи на крылья. -Молоха... - простонал он, когда тот вцепился в его руку острыми ногтями, - я хочу пить... Тот с готовностью наклонился, подставляя ему нежную голую шею, где беззащитно билась наполненная жизнью жилка. Никто вдохнул сладкий запах шоколада, идущий от кожи Молохи, помедлил секунду, и впился в Молоху зубами. Тот приглушенно застонал, когда Никто прокусил тонкую кожу, и по ней побежали горячие красные струйки, в темноте кажущиеся почти черными. Рядом застыл Твиг, с жадностью вглядывающийся в эти расцветающие на бледной текстуре кожи великолепные цветы. Никто ощущал его витающее в воздухе желание присоединиться к изысканной трапезе, и поманил его рукой, не отрываясь от пиршества. Твиг неторопливо прошелся языком по плечу Никто, оставляя приятный холодок, затем так же мягко и легко его остро заточенные зубы вошли в руку. Никто ощутил боль на мгновение, и тут же забыл, будучи поглощенным терпкой от шартреза, липкой и сладкой, карамельной кровью Молохи. Она вливалась в него, подобно наркотику, голова кружилась от счастья, от чего-то неземного и легкого. Молоха что-то прохрипел; наверное, что тоже голоден, и Никто протянул ему вторую руку. Молоха любил кусать в другое место, во впадинку под животом, но сейчас у него не было выбора, и он впился в запястье Никто, жадно глотая его темную кровь. Изредка Никто отрывался от шеи Молохи, чтобы отдышаться, и тогда ощущал приникшие к его запястью и плечу лица, и понимал, как кровь выходила из него с мерными толчками сердца. Он укусил Молоху чуть пониже тонких ключиц, оставляя на теле новые и новые отметины, он никак не мог напиться, сколько бы не пил. Иногда он глотал травяной ликер из бутылки, и снова приникал к коже Молохи, делая ее такой же сладкой, и сам Никто наполнялся этой волшебной зеленью, которая должна была заполнить пустоту в его сердце. Так случалось каждый раз, каждый год, в этот день Никто ощущал дикую жажду, приходившую после умиротворения. И он не мог досыта напиться ни кровью, ни шартрезом, ничем, и продолжал мучить Молоху с Твигом до тех пор, пока они, обессиленные, не падали рядом на кучи тряпья, и не засыпали, прекрасные, с подтеками крови на идеальной коже, сцепив руки в своем вековом ритуале. Никто садился в полутьме, стирал с подбородка кровь, в голове шумело, как после ночной пьянки, но всегда было спокойно, так спокойно, что Никто поражался этому. Обычно после таких пиршеств он чувствовал возбуждение, он горел, ему хотелось еще и еще, и он не успокаивался, пока Молоха с Твигом не обнимали его так крепко, чтобы он не мог вырваться. Тогда он замирал, согреваемый верными спутниками, глядя в черный прогнивший потолок, и сквозь едва заметные дырки между досками просачивались капли, и падали ему на лоб, стекая на шею, холодно проходясь по ключицам. И приходил покой, теплый и уютный, и Никто засыпал, укачиваемый звуками дождя. Но сейчас ему не хотелось спать. Отмахнувшись от автоматически поднявшихся к нему рук Молохи, он встал, накинул на своих спутников что-то похожее на старое одеяло, перед этим вытащив свой скомканный мокрый плащ. Молоха и Твиг свернулись под теплым одеялом в клубочек, тесно прижавшись друг к другу телами; на их лицах расплылись довольные кровавые улыбки. Никто почти ласково усмехнулся, глядя на них, затем отвернулся, вдохнув пыльный воздух "Кладбища". Пара шагов - и вот он уже открывает старую скрипящую дверь, помнящую прикосновения всех тех, кого помнил Никто. Он преодолел и эту хранительницу прошлого, и переступил порог, шагнув навстречу свежему ветру. Дождь все лил, окрашивая город в темно-серый свинцовый цвет туч. Никто ощутил, как его чуть подсохшие волосы снова становятся мокрыми, и налипают на лоб. За воротник заползла юркая водная змейка, мягко пощекотала шею, игриво проскользнула вниз, по позвоночнику, и Никто неуютно поежился. Плащ, совершенно не высохший, снова свисал черными крыльями, ноги были словно по щиколотки в воде. Подумав, Никто сбросил безнадежно промокшие кроссовки, плащ аккуратно положил в близлежащую лужу, и застыл, неуверенно шевеля голыми пальцами ног. Дождь был холодным, но не враждебным, даже ласковым немного, и его плети уже не хлестали по лицу так агрессивно, как раньше. Никто вдохнул поглубже, наполняя грудную клетку ароматом свежей травы, поднял голову к небу, позволяя дождю смывать с себя кровь. Она понеслась вниз, к асфальту, светло-красными потоками, прошлась по бледной коже Никто, на секунду запутавшись в ключицах, и резво стекла по его босым щиколоткам, растворившись в потоках. На мгновение вода вокруг окрасилась розовым - и тут же все стало как прежде. Ни следа не осталось от прекрасных цветов, расцветающих на губах у Никто минутами ранее. Он зачем-то прикусил губу, словно проверяя, не осталось ли чего; прошелся языком по зубам, удостоверяясь, что все следы его пиршества исчезли вместе с дождем. Он прекрасно понимал, что никакой дождь не смоет его кровавое прошлое. *** Утром он будил Молоху и Твига, и они недовольно морщились от бьющих в глаза несмелых солнечных лучей, что просачивались сквозь доски. Они не любили вставать так рано, и всегда были опухшие и сонные, держались друг за друга, что-то ворча, но шли, подгоняемые Никто, который осторожно закрывал за ними двери "Кладбища забытых вещей", их временного пристанища, дарящего им кров каждый год. Их трейлер стоял рядом, на углу улочки, и пока Твиг заводил мотор, а Молоха растягивался на диване сзади, Никто стоял и в последний раз окидывал взглядом Потерянную Милю. Та, умытая дождем, уже не выглядела такой серой и невзрачной как накануне, и радостно блестела чистыми стеклами, в которых отражалась дорога, все такая же пыльная, словно и не падала небесная вода всю ночь. Никто инстинктивно посмотрел под ноги - но, конечно, нигде не нашел следов крови, его жизненного топлива, что давало ему возможность еще и еще бывать здесь. Когда-нибудь, подумал он, я просто перестану ее пить. И тогда останусь здесь навсегда. Потерянная Миля терпеливо ждала, пока ее покинут эти трое. Никто от души желал этой крошечной точке на карте не затеряться среди огромных прерий, и остаться пересечением дорог для всех, кто что-то ищет. Кого-то ищет. Город радушно распахивал свои объятья для всех людей: хороших, плохих. И ужасных. Здесь всем дается второй шанс, и это уже право каждого, использовать его по назначению, или же оставить свою душу загнивать и гноиться в клубах дыма марихуаны. Оставить ли тех, кого любишь, или же догнать; взлететь или упасть. Никто сделал свой выбор много лет назад, и теперь мог лишь наблюдать, как калечат свои судьбы другие. С ними не было Духа, который сказал бы :"Идем со мной", но вполне мог бы быть Никто, который просто избавил бы несчастных от страданий ласковыми укусами в нежную шею. Растерзать тело в клочья, но не тронуть душу. Кто, как ни он, понимает значение этих слов? В свою очередь, Никто казалось, что у него тело сохранено, а вот душа разорвана. Впрочем, иногда у него что-то болело: нет, не сердце, но что-то в грудной клетке. Но пока жизнь продолжалась. Небо наверху безмятежно плыло, безбрежно голубое и безоблачное, и Никто хотел бы вдохнуть его в себя, почувствовать в своих ладонях. Стал бы его голос таким же золотым, как у Духа? И стала бы такой же душа? Уже лежа на диванчике в трейлере, рядом с уютно сопящим Молохой, Никто смотрел вверх, через грязные стекла. Небо стало чуть темнее, но не утратило своего цвета. Они выехали на трассу, и их трейлер мягко шуршал шинами по гладкой дороге, словно ластясь. Из динамиков фоном доносилась какая-то мелодия, негромко звучал хриплый голос Твига, подпевающего, чтобы проснуться окончательно, но все это было таким знакомым, таким обыденным, что Никто не обращал внимания. Небо - то, которое он видел всю жизнь, каждый день, теперь развертывалось перед ним, пусть и через стекло трейлера. Где-то там, Никто был в этом уверен, парил вечный Дух, следя за ним с высоты, и пел ему песни-колыбельные своим золотым голосом, пел о том, о чем пел всегда. Никто верил ему, закрывая глаза, и вслушиваясь в эту мелодию, пробирающую до дрожи, пробегающую по позвоночнику, и бьющую прямо в сердце. Дух пел, и Никто воображал, что он когда-нибудь обретет себя. Быть может, глотая изумрудный шартрез, или же блуждая в ароматном дыму сосновых шишек, что курят продавцы счастья на улицах Французского квартала, или это будет, когда он вновь закружится в безумии Марди-Гра, сокрытый ночью, под темным ломтем неба; или, может, в узорах, рожденных маркой кислоты под языком; по сути, было неважно, где, или как. Никто просто знал, что однажды что-то произойдет, и внутри него переломится сдерживающий его прутик, лопнет натянутая струна, и он взлетит вверх резко пущенной стрелой, свободно воспарит в небе. Сможет ли он сказать, что он больше не одна из потерянных душ?...