Цена милосердия

      Раненого принесли в дом Наэра через четверть часа после полуночи. Стражники старательно отводили глаза и отмалчивались, пока усталый целитель хлопотал вокруг истощенного эльфа. Помощники Наэра уже отправились отдыхать, а сам он едва успел сменить одежду, когда в окно неожиданно постучали.       Выпроводив неразговорчивых стражников и внимательно осмотрев нуждающегося в исцелении эльфа, Наэр горько усмехнулся. Теперь многочисленные предосторожности и хмурые взгляды были понятны. Еще один сбежавший из ангбандских рудников пленник. Еще одно искаженное и опасное для всех существо, помочь которому бессилен не только он, но и лучшие целители Эндорэ.       Горькие мысли не мешали заниматься давно привычным делом – чуткие пальцы скользили по телу несчастного, выискивая каждое из многочисленных повреждений. Неправильно сросшиеся переломы, застарелые глубокие шрамы – от ожогов и зазубренных лезвий, выбитые зубы и отчетливо хриплое, нездоровое дыхание – значит, вот-вот начнется кровавый кашель. Рубцы от бича на спине уже успели загноиться, а ступни были кое-где содраны почти до костей, и в раны набилась мелкая каменная крошка... Наэр отмечал каждое увечье, стараясь не задумываться, как именно лежащий перед ним сородич получил их.       Промывая, сшивая и перевязывая раны, целитель провозился почти до рассвета. Раненый эльф то и дело постанывал, не приходя в сознание, и судорожно вздрагивал, когда Наэр осторожно сжимал кончиками пальцев его виски, понемногу делясь силами. В один из таких моментов он испуганно вскинулся на ложе, порываясь оттолкнуть целителя, но тут же рухнул обратно, вскрикнув от боли. Наэр успокаивающе опустил прохладную ладонь на лоб раненого, негромко успокаивая его. – Le mi varna nome, sera. /*/       Заметив, что тот недоуменно нахмурился, целитель опомнился и повторил сказанное – на сей раз на синдарине, после чего эльф кивнул и закрыл глаза.       Влив напоследок в приоткрытые губы настой сонных трав, который должен был приглушить боль и прогнать кошмарные видения, Наэр наконец-то устало вздохнул, тщательно отмывая руки в чаше с холодной водой. Он прекрасно знал, что и боль, и кошмары все равно будут терзать бывшего пленника, но ничего поделать с этим не мог.       Выздоровление раненого затянулось. В полубреду синда срывал повязки, раздирая ногтями только начинающие заживать рубцы, бился и метался, стараясь избежать любых прикосновений, и затихал только после новой порции сонного отвара. В недолгие моменты просветления же в основном молчал, криво улыбаясь иссеченными шрамами губами, и затравленно смотрел на целителя, неохотно и односложно отвечая на его вопросы. Звали его Эстад, он был лучником из Дортониона, в плен попал во время одной из мелких стычек. Об остальном он предпочитал умалчивать, а Наэр настаивать не собирался.       Несколько раз приходили стражники, спрашивали о здоровье раненого, но целитель никого не впускал к нему, увидев однажды неизбывный ужас на лице Эстада, заслышавшего их расспросы. Когда Наэр спустя некоторое время попытался выяснить причину этого страха, Эстад сначала долго молчал, а потом глухо, с усилием, заговорил. – Из Ангбанда не сбегают. Это известно каждому. Оттуда невозможно сбежать… Но некоторым позволяют уйти. Кажется, так говорят у вас? Верно говорят. Ты зря лечил меня. Никто не позволит мне жить. Да я и не хочу.       Целитель не нашел ответа на подобное. Эстад, разумеется, был прав. Но оставить без помощи того, кто нуждался в ней, Наэр не мог, и поэтому постепенно залечивал многочисленные повреждения, заставляя себя не замечать появляющихся откуда-то новых порезов и ушибов, пока однажды не застал Эстада с окровавленным ножом в руке и с пропоротым до кости предплечьем. Вспоминая все известные ему ругательства, Наэр отобрал нож и принялся сшивать неровные края глубокой раны. К его удивлению, тот даже не сопротивлялся, только ожесточенно кусал губы, когда иголка входила в кожу, и мелко вздрагивал, не открывая глаз.       Напоив затихшего эльфа отваром, ослабляющим боль, целитель осторожно присел рядом, опуская прохладную ладонь на лихорадочно-теплый лоб своего подопечного. Тот задергался, изо всех сил стараясь сбросить руку, и ожесточенно потребовал: – Убери. Мне больно.       Наэр послушался, положив на лоб синда смоченное в прохладной воде полотно, на что тот только дернул уголком рта в подобии улыбки.       Через несколько дней целитель заметил, что Эстад украдкой выливает оставленные ему отвары. На вопрос, зачем он это делает, тот только покачал головой, устало зажмуриваясь и прижимаясь пылающим лбом к холодной стене.       Головная боль, кажется, терзала синда даже во сне – по крайней мере, спал он очень неглубоко и беспокойно, часто вскрикивал или плакал, сжимая виски кончиками пальцев, однако несмотря на это все же неизменно отказывался от всех попыток целителя облегчить ее. Даже насильно влитые отвары и настойки не помогали в полной мере. Наэр тревожился, подозревая, что эта боль может быть последствиями ударов, но Эстад не давал осмотреть себя, выворачиваясь из-под прикосновений и наотрез отказываясь от помощи.       Прошло не меньше двух лун, большая часть повреждений зажила, однако лучше выглядеть синда не стал. Глубоко запавшие глаза горели лихорадочным блеском, дышал он хрипло и слабо, и, вопреки всем усилиям Наэра, все же проявился кровавый кашель. Кроме того, Эстад все же не оставлял попыток нанести себе хотя бы небольшие повреждения – в такие минуты он был совершенно не в себе, не сопротивляясь злому и отчасти испуганному целителю, но с пугающей целеустремленностью калеча собственное тело. После одного из подобных случаев Наэр решил во что бы то ни стало выяснить, зачем он это делает. Синда вновь попытался уйти от разговора, баюкая обожженную свечами руку, но, поняв, что целитель не отступится, обреченно вздохнул. – Наэр, это грязно и страшно, тебе не стоит это слышать. – Ты всерьез думаешь, что испугаешь целителя? – Нет, но… Хорошо. Как хочешь. Я говорил, что из Ангбанда невозможно сбежать… Это так. Можно вырваться из пределов крепости. Из застенков. Но вот вырвать застенок из мыслей не получится… Там… это был единственный способ выжить. Точнее, наверное, не единственный – но других я так и не нашел. Попытки вырваться с дыбы хороши только первые пару дней… Когда ты понимаешь, что выхода нет и не будет… можно сойти с ума. Наверное, я и сошел. Просто в какой-то момент боли становится так много, что ты забываешь, как жил до этого. Когда больно дышать, видеть, осязать, слышать… когда спать и не спать одинаково больно… Когда кроме боли нет уже ничего – она становится необходимой.       Наэр прерывисто вздохнул. Эстад вздрогнул, сбившись, и закусил губу. – Я не знаю, как это объяснить. Разве что… Смотри.       Осанве распахнулось настолько внезапно, что Наэр даже возразить не успел. А после этого – уже и не мог, потрясенно наблюдая за разворачивающимся перед ним кошмаром, и сам уже не понимал, с кем из них происходит все это.       Лезвия пляшут по телу, вырезающие сложный и отчасти даже красивый узор – если забыть о том, что холстом сейчас служит живая плоть, раскрывающаяся едва ли не до кости. Каждая линия расцветает кровавой болью, колючей и горячей, и тело непроизвольно вздрагивает, но пока еще можно удержаться и не закричать, но, видит Единый, это так трудно...       ...Вывернутые суставы болят, не переставая – крепления надежны, из них не вырвешься, а острые края еще и сильно растирают кожу, и кровь противно течет по обнаженному телу, ссыхаясь омерзительной коркой, которая осыпается при каждом движении...       ...Пламя целует кожу так ласково, почти невесомо, что первые несколько мгновений даже боли нет, есть – завороженный восторг, когда языки огня скользят по плечам и груди, прижигая кровоточащие разрезы, отчего кровь почти вскипает, запекаясь вокруг ран и стягивая их плотными рубцами, а потом боль раскрывается огромными огненными соцветиями, отчего-то белоснежными до черноты, и чей-то хриплый горловой вой вбивается в уши длинными спицами фальшивых нот...       ...Оказывается, боль прозрачна и бездонна, как чистейшая река… как глаза незнакомца, который стоит напротив и смотрит неотрывно, распарывая не роа – фэа, проникая во все тайны, в суть, и нет ни защиты, ни спасения – только боль, только взгляд, и ничего за их пределами...       ...Кости ломаются с противным отчетливым хрустом, мучительно медленно – потому что боль накатывает густыми удушливыми волнами, лишает дыхания, отдается резкими вспышками под зажмуренными веками, и слезы выжигают глаза, разъедая солью многочисленные порезы...       ...А потом не кричать становится невозможно – пересохшее до крови горло словно распарывают острые льдинки первых полустонов, превращающихся в звенящие на пределе связок крики, надолго срывающие голос – в такт с тяжелыми размеренными ударами металлического прута, сплетаясь воедино в пугающей и распадающейся на отдельные созвучия мелодии...       ...И в какой-то момент боли становится воистину нестерпимо много, она достигает наивысшей точки кипения, перехлестывает золотой волной через край сознания, вымывая звуки, цвета и ощущения, в короткий – нереальный – миг превращаясь в невыносимое запретное удовольствие, растянутое в вечность. И тело уже само порывается навстречу тяжелым ударам, подставляясь и выламывая себе же суставы, и воздух вскипает в груди, раздирая ребра, отчего новая судорога наслаждения выгибает эльфа, и застенок, и память, и прозрачные глаза палача – все исчезает в ослепительном жгучем мареве...       ...И когда оно рассеивается, остывая в теле тягучей болезненной истомой, приторной сладостью отравленного меда, и сознание соскальзывает в ледяную воду ужаса и отвращения, запредельно высокой нотой, на самой грани восприятия, в мелодию фэа вплетается белоснежная струна новой боли. Раскаленные добела невидимые спицы входят в виски и глаза, вбиваясь глубже, чем насквозь, пульсируя и обжигая, превращают мысли в переломанные кусочки цветной слюды, заставляя забыть все, что было, что есть, и что могло бы быть, все, кроме этой боли...       Наэр отшатнулся от собеседника, едва устояв на ногах. Отголоски увиденного жгли и ранили, заставляя горько пожалеть о заданном вопросе. Целитель знал, что с этим ему не справиться. Возможно, это было бы по силам Ирмо… но слишком далеко ныне Владыка Грез, чтобы услышать мольбы изгнанников.       Горькая усмешка Эстада была сродни удару хлыстом – теперь Наэр мог с уверенностью сказать, что знает, каково это. – Хуже всего, Наэр, не то, что было. А то, что я теперь даже умереть не могу. Я пытался. Не раз… Пытался разбить голову о камни – еще там, на руднике. Пытался вывести надсмотрщика... Не ел. Но всегда эта боль... она с ума сводит, если меня можно еще сильнее свести с ума... И я не могу. А боль с каждым днем нужна все сильнее, меня изнутри жжет, если мне не больно... И отвары не помогают, от них только хуже, я словно опять там, и опять только боль, и ни капли золота...       Синда неожиданно подался вперед, хватая целителя за руку и умоляюще заглядывая ему в глаза. – Наэр… пожалей меня, прошу... Не заставляй меня жить – так. Дай умереть. Я знаю, ты целитель, тебе нельзя убивать, но хотя бы не мешай, я уже почти уверен, что смогу, слышишь? Ты же видел, как это, ты поймешь!       Слова скатывались с языка шариками ртути – быстро, тяжело и смертоносно, впиваясь в измученное сознание целителя новыми искрами боли, и без того постепенно разрастающейся и звенящей на предельно высокой ноте. Уже плохо понимая, что делает, Наэр медленно кивнул, в полубреду выходя из дома. Свет в глазах заплывал непроглядно-черными пятнами, а биение крови в ушах казалось громче кузнечных молотов, и хотелось только одного – положить голову под один из них, чтобы со следующим ударом все закончилось.       Целитель медленно осел на землю возле одного из домов, прижимаясь лбом к прохладному камню стены, и сорвано выдохнул. – Milde Este, antа nin sere… /**/       Боль в висках отозвалась новой вспышкой огненной черноты.