Монетки

У Лойсо вдоль молочной руки проступает длинная голубая вена, от локтя к запястью. Утреннее солнце прячется за светлыми шторами, но обрисовывает напряженный силуэт великого магистра. Спит, разметав рыжеватые волосы по белой подушке, чуть грудь вздымается от вдохов-выдохов, да ногу свесил с края. У Макса кофе в кружке. Макс ловит старые боксеры с бедер, стоит на кухне, да и мурчит себе под нос. Гладит растрепанные лохмы, и бормотании отчетливо слышится "отрезать все нахрен, а то нравится видите ли...". У него тут персональный ад: за балконом плюс сорок, круглосуточно жужжащий вентилятор, пот стекает по ложбинке от поясницы и ниже, и, если не пить каждый час кофе, то приближение к амебам гарантировано. В мойке целая гора посуды, намыливание каждой тарелки погружает в транс, как жужжание осы где-то в другой комнате. "Ты сильный", - шепчет Макс, целуя магистра в лоб, в щеки, с веснушками, как жженая карамель, в сплетение вен на запястье, похожее на розу. "Просыпайся", - шепчет он, обнимая его и роняя голову ему на грудь. Лойсо пахнет полынью и степными травами, жженой карамелью у виска. В отражении видно окно, одна половина в солнце, другая в зеленую сетку. Лойсо уже улыбается. Вечное лето очень жаркое. И ресницы слипаются.

***

Лойсо ест мороженое прямо в постели, чуть прикрывшись одеялом, цепкими пальцами обхватив палочку. На узком жилистом запястье болтается кожаный ремешок, обернутый вокруг руки. Лойсо щурится хитро и возмутительно, поглядывая на Макса, мол, что ты замер на середине комнаты, и усмехается, проведя языком по кончику мороженого. Макс, подбирая осколки стакана, думает, что от такой жары у него расплавится мозг, ведь великие магистры, пусть они хоть тридцать раз великие, так не делают, и, проверив пол, режет осколком палец. Лойсо смеется, хрипло и весело. "Потому что это не он ползал по полу и собирал все," - ворчит Макс и идет за еще одним стаканом. Возвращаясь в комнату он походит к кровати, а Лойсо приподнимается и ловит его за руку, поднося раненый палец к своим губам и скользя языком по краям ранки. "Иди ближе," - смеется он и резко дергает на себя Макса вместе с водой. Заглядевшись на капельки крови у тонких губ Лойсо он не замечает, что вылил все прямо на великого магистра. Макс ухмыляется, прикусывает губу, но все-таки называет Лойсо мокрой вороной. Потому что расплата будет очень сладкой, как то мороженное, что упорно холодит Максу спину, когда Лойсо, прижав его к постели, нависает сверху. Очень сладкой.

***

Лойсо переворачивает его и прикусывает чуть ниже, у кромки волос. Макс дергается, но молчит и даже не пытается пошевелить прижатыми к кровати руками. Лойсо весь как оголенное лезвие: скользит языком по позвоночнику, пальцами впивается в ягодицы. И больно, и страшно, но предательская капля пота скользит по виску, и Макс стонет - гортанно, в подушку, и выгибается, почти ломаясь в пояснице. Выворачивается, тянется к лицу, но тут же оказывается прижатым еще сильнее. Лойсо скользит ногтем по икре, впадинке под коленкой, целует между бедер и смеется, хрипло и безумно, словно и не проходил никакой кодекс Хрембера. Входит так, что Макс запрокидывает голову, и Лойсо тут же впивается в его шею, пытаясь унять терзающий смех. Слизывая вдохи с губ Пондохвы, он надеется, что Джуффин, мать его кеттарийскую, не вздумал подглядывать из очередной щели. А чье безумие сильнее плещется по венам, - его или Лойсо, - он не уверен. Однако потом заглядывает под подушку, словно надеясь увидеть кеттарийца с трубкой и фотоаппаратом. "Грёбанные папарацци..." - бурчит Макс. Лойсо утыкается в подушку носом и тихо фыркает.