Серебряный город

"Ну и забава у людей - Убить двух белых лебедей! И стрелы ввысь помчались... У лучников наметан глаз, - А эти лебеди как раз Сегодня повстречались." Владимир Высоцкий «Баллада о коротком счастье»

«Интересно, почему наш город называют Серебряным?» – Мика, там к тебе пришли! – Кто?       И раздражённое: – Сама увидишь.       Мика тяжело вздохнула и зашагала по лестнице вниз к входной двери, заранее предчувствуя (в связи с некоторыми обстоятельствами, имеющими место быть в её жизни, интуиция оказалась для неё бесценным качеством), что, судя по реакции Сёки, гость не должен был ей понравиться. И она, конечно же, не ошиблась, но тогда её хватило лишь на то, чтобы крикнуть вперёд «Иду, уже иду, одну секунду!», потому что гость, кем бы он ни был, начал стучаться с большей настойчивостью. Привычным движением Мика щёлкнула замком, слегка толкнула вперёд дверь, всё ещё крепко держась за ручку, и приподняла глаза.       По идее она должна была сощуриться от яркого солнца, которое нещадно палило сегодня, и жара буквально сводила с ума, и очень удивилась, когда поняла, что ничего этого и в помине нет. Ещё секунду назад она смотрела в окно и ясно видела, как прохожие обмахиваются чем придётся. Всё это промелькнуло у неё в голове за считанные мгновения, а затем Мика поняла наконец, что причина всему голова незваного гостя, которая загородила собой солнце, и оттого лицо человека была почти неузнаваемым и неразличимым. Однако зрение у Мики было ровно такое же исключительное, как и интуиция, так что в первый момент она сделала очень точный вывод, весьма неприятный, но в высшей степени правдивый: гостем оказался мужчина. А что было ещё хуже, Мика отлично его знала. – Привет! – весело поздоровался с ней Сильвер Фулбастер и даже успел приподнять ладонь на уровень глаз, чуть обнажив зубы в обаятельной улыбке. Но дверь мгновенно и с оглушительным грохотом захлопнулась прямо у него перед носом.       Нет, разумеется, он не ожидал тёплого приёма, но всё же смел надеяться, что всё закончится не так быстро и бестолково. Он озадаченно почесал затылок и тяжело вздохнул, затем кинул иронично-тоскливый взгляд на крышу. Со стороны парадного входа не было видно окна в комнату Мики, для этого нужно было обогнуть дом.       Но прежде, чем рассказ этот продолжится, хотелось бы внести некоторую ясность о героях сей истории.       В самую первую очередь стоит отметить, что уже несколько освещённая ранее интуиция девушки Мики развилась, если можно так выразиться, не из самых приятных жизненных обстоятельств. Так случилось, что однажды её отец, довольно порядочный, честный, приятный человек, как тогда казалось, по крайней мере, которого Мика и её покойная мать горячо любили, имел неосторожность очень дерзко и легкомысленно вложить свои средства, вследствие чего семья очень скоро обеднела. Отец был вынужден в срочном порядке найти хоть какие-то деньги для существования семьи, ибо дочка тогда была слишком мала, чтобы зарабатывать на хлеб самой, и задолжал весьма крупную сумму одной старушке, которая жила неподалёку и промышляла продажей фруктов.       После этого всё произошло слишком быстро, чтобы Мика могла хорошо это запомнить. Сначала отец взял в долг, клятвенно заверив, что он очень скоро всё отдаст, когда встанет на ноги, а затем быстренько сматался с какой-то девицей (с которой он уже давно водил близкое знакомство, и совершенно не собирался этого отрицать, впрочем, вся эта бодяга выяснилась чуть позднее) в соседний город, а потом в другой и так до тех пор, пока всякие вести о нём не растворились в эфире. Не обязательно говорить, что мать Мики, женщина глубоко верующая и по-своему умная, при этом полностью отдала себя дочери. По крайней мере, она уж точно собиралась это сделать, если бы не скончалась. Отчего она, собственно говоря, умерла, Мику не слишком сильно интересовало, и на то было две причины.       Первая: она была слишком мала, чтобы вдаваться в подробности. Вторая: факта того, что единственного родного, любившего её человека теперь уже нет и никогда уже не будет снова, это всё равно не меняло. Про отца речи вообще не шло — почти сразу после того, как Мика стала достаточно взрослой для таких вещей, она не замедлила вычеркнуть его из своей жизни и больше не вспоминать. Стоит сказать, что острая ненависть и обида засели в ней настолько глубоко, что распространились и на остальных мужчин, кто её окружал. Разумеется, она была с ними обходительной и вежливой, но одновременно с тем и прохладна, но с их присутствием каждый день приходилось мириться по одной простой причине: Мика ходила в церковь.       Торговка фруктами, престарелая вдова Лаура, приняла её к себе в дом в качестве помощницы. То есть под помощницей подразумевалось, что она должна будет убирать дом, стирать, готовить, помогать остальным обитателям дома и во всём беспрекословно слушаться их, ибо они сделали ей великую милость, позволив отрабатывать долги отца, учитывая, что дали ей крышу над головой и хлеб, и вообще она должна быть благодарна и даже не заикаться, если ей что-то не нравится. Такие условия поставила дочь старушки Лауры — уже пожилая женщина Инхо, властная особа, которая обошлась с Микой дружелюбно, хотя откровенно ей не симпатизировала. И Мика была благодарна. Она вовсе была не против жить и помогать Лауре, Инхо и двум её дочерям, которым она, судя по всему, тоже не шибко понравилась. – Не понимаю, – возмущалась старшая Рианнон, – мы же живём в большом доме. Почему я должна делить с ней одну ванную? С ней, с посторонней?       К тому же здесь Мика могла не беспокоиться о еде и воде, а это было уже прекрасно.       И хоть она глубоко презирала большую часть особ мужского пола (однако в глубине души понимала, что это неправильно, и что не могут они все быть одинаковыми), Мика – как назло! – была очень даже хороша собой, и привлекательна для мужчин. Когда она, с закатанными рукавами, волевыми шагами шествовала с большой корзиной по рыночной площади по направлению к лесу, где имела обыкновение собирать фрукты на продажу, и подол её сарафана, и иссиня-чёрный волосы чуть колыхались при ходьбе, редкий был мужчина, что не посмотрел бы ей вслед. Для девушки вроде Мики это было сущим проклятием, а ещё больше ранило то, что её так называемые сводные (очень уж притянуто за уши) сёстры совершенно не разделяли её мнения по этому поводу и, больше того, списывали её недовольство на бахвальство, хотя открыто никогда ей об этом не заявляли.       Мика отлично знала, что никогда не станет своей в этой семье, но, в конце концов, думала она, ведь, раз Господу так угодно, видно, для меня так будет лучше. Мысль о том, что она всё же не одна, сильно грела Мике душу.       А теперь не лишним будет немного рассказать и о другом герое этой истории, которого мы до сего момента обходили стороной. Справедливости ради стоит сказать, что Сильвер вовсе не был юношей исключительного характера. Как и многие другие, он был симпатичным молодым человеком, который всё мечтал об усах, наподобие отцовских, но всякие попытки которого так и кончались крахом, а точнее жалкими восемью волосиками над верхней губой. Этот факт несколько досадовал Сильвера, но больше ничего не нарушало его гармоничного существования. Единственное, что было в нём и, пожалуй, не каждому дано, было то, как исключительно умел он скрывать эмоции свои за спокойной полуулыбкой. Он несколько льстил себе мыслью, что у него просто очень красноречиво говорящие глаза, хотя отнюдь не был в этом уверен.       А ещё, несмотря на то, что не любил он выпячивать душу напоказ, был довольно искренен и редко кривил душой, если бы только его на то не вынудили обстоятельства из ряда вон. Так что чувства свои Сильвер умел хранить бережно и надёжно. И не только свои. Жил он довольно спокойно, как и было сказано, несколько раздольно, и врать не любил, отчего часто вызывал негодование и неприязнь со стороны тех, в чью сторону отзывался не так чтобы очень лестно, и далеко не каждый мог сказать, что любит этого юношу.       Вот и Мика считала его обыкновенным представителем противоположного ей пола, ничем не лучше остальных, а, может, даже хуже.       От природы приятная в общении, а от воспитания — скромная и порядочная, Мика вообще любила оставаться одна. И в день, а случилось это пару лет назад вскоре после того, как Мике минуло семнадцать, когда она отправилась собирать фрукты (а собирала она их прямо в передник, если не было охоты тащить за собой корзины, потому что «тётушки» не утруждали себя напоминать ей об этом), Сильвер праздно разгуливал неподалёку, как вдруг его посетила неожиданная мысль вкусить свежего плода прямо-таки из первых рук. Он планировал сорвать фрукт с куста и мгновенно впиться в него зубами, ибо в последнее время был слишком занят своими треклятыми усами, чтобы вспомнить, как он любил делать это в детстве, когда, отодвинув ветку, к досаде своей обнаружил, что он тут не один.       Впрочем, досада его длилась недолго, потому что Мика развернулась к нему лицом. Когда потом Сильвер пытался вспомнить, как прекрасно пели предзакатные птицы, он вдруг понял, что совершенно их не слушал. Мика приподняла подол сарафана вместе с передником, где лежали сочные аппетитные плоды, блаженно прикрыв глаза, потому что сзади ей на затылок дул приятный прохладный ветерок, и абсолютно не заметила Сильвера. Ей было слишком хорошо здесь, чтобы о чём-то беспокоиться, и в такие моменты Мика любила весь свет. А потом, глядя на очередного зазевавшегося мужичка, она с отвращением думала, как всё-таки многогранна человеческая натура.       Сильвер далеко не сразу осознал, что прирос ногами к земле. Он попытался что-то сказать, но, что странно — никогда с ним ещё такого не было, — с губ у него сорвалось лишь несколько глухих звуков, которые мгновенно потонули в шелесте листвы. Мика взглянула на него из-под отяжелевших век, но на глаза ей словно наслали туман, и сквозь него она так и не разгадала, кто стоит перед ней. Одолеваемый противоречивыми чувствами, Сильвер так и стоял на месте, хотя прекрасно понимал (и буквально сокрушался над этим даже больше, чем над не заладившимися усами), что предательски краснеет.       И Мика улыбнулась. И Сильвер мгновенно понял, что влип. Впрочем, к тому моменту он был и не против.       Четверть часа спустя он уже шагал домой, и на душе у него было удивительно легко и спокойно, потому что он вовсе не и собирался скрывать того, что чувствует. Он и сам себе диву дался — взял, да и полюбил! Они с Микой, конечно, пару раз сталкивались к городе, так, даже слова друг другу не сказали, не смотрели друг на друга, он никогда прежде даже близко не был в неё влюблён, а про саму Мику и говорить было нечего. Но она же ему улыбнулась (хотя сама того, наверное, не поняла, ну да не суть), и Сильвер понял, что уже не хочет с ней расставаться. Он ещё раз подивился невероятному своему открытию и уснул.       И потом каждый вечер сидел у неё под окном... – Мика, кажется, уже и дружка себе завела! – как бы невзначай, «невинно» выдала Сёка, пока намазывала джем на хлеб.       «Глупостей не болтай!» – чуть не вырвалось у Мики, но она вовремя сдержалась и спокойно ответила, стараясь выглядеть как можно безразличней: – Ничего подобного. Понятия не имею, что ему надо.       В вопросе вранья Мика была ровно таким же профаном, как Сильвер — в вопросе усов, так что не решилась лгать сводным сёстрам. То есть она и в самом деле не понимала, почему этому юноше, с которым они даже не знакомы, вдруг что-то от неё понадобилось, да ещё настолько важное, что он каждый божий день сидит под старым деревом, растущим на заднем дворе, куда выходили оба окна из спальни Мики. Вполне возможно, она и догадывалась, но так злилась и негодовала, что оба эти чувства напрочь вытеснили из неё всё остальное.       Постепенно Мика даже привыкла (привыкнуть-то привыкла, а пару горшков с бегониями на него всё же сбросила). Сильвер теперь казался ей не больше, чем элемент убранства заднего двора, потому что он просто тихонько сидел себе под деревом, блаженно прикрыв глаза, словно размышляя о чём-то своём и таком далёком, что ни коим образом не имеет отношения к девушке, под чьим окном он заимел обыкновение сумерничать. Мику всё это уже начало устраивать, хотя существенный был недостаток, и заключался в том, что не смела она теперь открывать окна проветрить комнату — было лето, и жара стояла страшная. Однажды Мика, задушив в себе всякие принципы и брезгливость, отворила ставни, подняла раму и к величайшему своему негодованию обнаружила Сильвера, безмятежно прильнувшего головой к толстому стволу старого дерева, и тихонько что-то мурлыкавшего себе под нос. А слух у Мики ни в чём не уступал ни её интуиции, ни зрению, и она мгновенно заперла окно и зареклась открывать его до тех пор, пока этот самодовольный юнец не уберётся по добру по здорову.       Собственно говоря, такая форма существования перестала быть для Мики утомительной. Мысль о том, что очень скоро ему это всё самому надоест (не могла она понять, что это за радость, тратить время, которое мог бы провести в кабаке с приятелями или в поисках настоящей дамы сердца, на то, чтобы созерцать целыми вечерами её затылок — ничего лучше она Сильверу предложить тогда не могла, да и не горела желанием) очень грела Мике душу. По крайней мере до тех пор, пока он не начал швырять в её окно камнями.       Совсем небольшими, такими мальчишки кидаются в воду, желая заставить их скакать по глади, ибо, как он, вероятно, желал заставить Мику думать об этом, если бы что-нибудь сломалось, она была бы виновата, а этого он никак не мог допустить, чёрт возьми! Но Мика была слишком практичной девушкой, чтобы придерживаться такой романтической версии. Проломи его камни стекло, его ждали бы большие неприятности (а Инхо вместе с двумя своими дочерями непременно бы их устроила, ибо очень трепетно относилась к своему имуществу, даже тому, которое перешло бы к ней по наследству лишь после смерти Лауры, а судя по тому, что старушке уже и так перевалило за сотню, то случиться это должно было ещё не скоро, и негоже всяким проходимцам портить ей – она не оставляла надежд вновь выйти замуж – преданное!), а ему этого вовсе и не надо. Жалкий, обыкновенный мерзавец, подытожила Мика и загасила в комнате свет.       Город, в котором и разворачивалась эта история, отчего-то было принято называть Серебряным. Вероятно, причиной тому было месторождение, которое открыл тут один волшебник лет, эдак, семьдесят назад, в котором до сих пор буйствовала и кипела работа по добыче этого вещества. И именно потому, что было оно интересно и полезно многим другим городам, лишённым этой удивительно привилегии, город процветал довольно давно. Более глубоких причин называть его Серебряным никто не нашёл, да, собственно, никто не искал и считал, что таких просто не существует.       Летняя жара стала наконец спадать, настала осень, и люди на улицах стали передвигаться оживлённее, ибо не было больше необходимости насильно замедлять свой шаг, чтобы, чего доброго, не вспотеть лишнего. С деревьев начали постепенно опадать листья, небо день ото дня стало затягиваться тучами, сначала понемногу и ненадолго, а потом принялись за своё проливные, косые дожди, шедшие целыми ночами, и на утро в городе удивительно свежо было, и пахло травами из магазинчика, который держала престарелая прорицательница Нимуэ, добродушная, грузная подслеповатая женщина.       Природа постепенно начала увядать и сворачиваться, ожидая прихода зимы, которая и сами дома сделала бы Серебряными, а вот у Мики душа пела. Смела надеяться, что Сильвер на деле окажется умнее, чем она о нём думает, и не станет в такие вечера сидеть у неё под окном и испытывать терпение. На днях в церкви она очень интенсивно молилась о том, чтобы Господь даровал ей стержень и трезвый ум, которые были ей так необходимы. И чтобы этот (обычно она хотела добавить ещё «Фулбастер», но так бесила её одна только мысль о нём, что ограничивалась лишь презрительным «этот», что несло в себе глубокий смысл) больше не стоял у неё над душой!       Но на деле оказалось, что Сильвер взаправду именно такой дурак, каким она его считала. Она никогда не заговаривала о нём с приютившими её женщинами, ни разу не обмолвилась с ним даже тремя словами, но так часто видела его умиротворённую фигуру под деревом, что определённо могла сказать только одно: вымотал ей всю душу! Будь её воля, взяла бы да и скинула ещё пару горшков с цветами, но для этого пришлось бы жертвовать драгоценными детищами тётушки Инхо, а на это Мика никак не могла пойти. Ровно как и на то, чтобы скинуть на Сильвера что-нибудь другое. С какой стороны не зайди, всё равно получалось, что она за милую душу калечит вещи, ей не принадлежащие.       Книг в этом доме было непростительно мало, а всё потому что Сёка и Рианнон больше предпочитали заметки в газетах о волшебниках, которые они потом спокойно могли бы обсудить с матерью или другими женщинами, и чтением увесистых томов они не смели себя утрудить. – Опять эта полоумная гильдия дров наломала! – вздохнула Сёка между третьим стежком и тринадцатой чашкой чая с мятой. Мика тогда штопала в другом конце комнаты себе фартук и слушала девушек вполуха, ибо знала, что подслушивать нехорошо, хотя с другой стороны, не затыкать же ей уши всякий раз, как рядом с ней затевают беседу. – Спасу никакого нет! – продолжала Сёка и с нарочито трагическим видом взглянула на сестру, ища её согласия. – И что творится с этим миром? – сокрушалась она.       Мика тоже очень хотела бы это знать. Она яростно продевала иголку в ткань, потому что не имела другого выхода своей неизбывной злости на Сильвера. И от того факта, что он ей, по сути, ровно ничего не сделал — ни дурного, ни хорошего, — приводило её ещё в большее бешенство. Наконец Мика тяжело вздохнула, почувствовал напряжение в лицах Сёки и Рианнон, когда они на неё поглядели, испугалась, что ужасно смутилась, попыталась как можно быстрее, но при этом грациознее подняться с насиженного места и пройти к себе. Если этот Фулбастер (Мика постепенно начала остывать) решил так выжить её из дома, то он не дождётся!       Но брошенный в тот вечер камень, коевый был, кстати, куда более увесистый, чем все предыдущие, стал последней каплей, после которой Мика больше не могла игнорировать ночного гостя. Она, дрожа от возмущения в два шага оказалась у окна и с грохотом распахнула его, выглянув на улицу и меча уничтожающий взгляд из стороны в сторону. Сильвер стоял прямо под ней, и на лице его было написано торжествующее удовлетворение. То, что она наконец посмотрела на него в упор и была готова к разговору (хотя это должна была быть гневная тирада, в которую ещё предстояло вклиниться, но Сильвер был рад и этому) он считал огромным прогрессом в их отношениях. Мика, однако, совсем так не считала, о чём немедленно поспешила ему заявить. – Ну чего тебе от меня надо?! – гневно вопросила она, почти по пояс высунувшись на воздух. Щёки у неё пылали, кровь ударяла ей в голову, сердце подскочило в горло и билось уже где-то там. – Поговорить с тобой хочу, – честно сознался Сильвер, хотя сам понимал, как несуразно прозвучал его ответ в данной ситуации. Мика смерила его презрительно-недоверчивым взглядом, скрестив руки на груди, словно всё больше убеждалась в том, что верить этому типу нельзя ни в коем случае. – Очень хочу, – добавил он после короткой паузы. – А почему ты решил, будто я хочу с тобой говорить? – Ну, – неуверенно протянул Сильвер и в лёгком смущении потёр сзади шею, точно подыскивал подходящие слова, – ты же мне улыбнулась.       Более дурацкой причины для душевной беседы ей ещё не приходилось слышать! Мика, однако, решительно не могла припомнить такого, и тем более не могла и не желала верить в то, что улыбалась такому мерзкому, самоуверенному типу, как Фулбастер. Но Сильвер так искренне и умилённо-снисходительно приподнял уголки губ, что Мика была вынуждена признать, что по какой-то невероятной случайности он оказался прав. Она небрежно упёрла руки в бока и изобразила на хорошеньком лице презрительную усмешку, а потом сказала не своим голосом: – Ха! То есть ты вообразил, что раз я один раз тебе улыбнулась, то тут же запрыгну тебе на руки, и ты унесёшь меня на край Земли?!       Вообще-то говоря, чуть не вырвалось у Сильвера, это был бы просто идеальный вариант. Впрочем, он знал, как дорого может ему обойтись эта вольность, поэтому лишь неопределённо повёл плечами. Мика на то только фыркнула и, последний раз кинув на Сильвера исполненный недовольством взгляд, захлопнула окно. Сильвер ещё недолго постоял, провожая взглядом блуждающий в спальне огонёк свечи, и как он гаснет, почесал затылок больше от безысходности, потому что ничего лучшего ему в голову не пришло. По идее, стоило ему обидеться, собрать всю слюну и сплюнуть в сторону, сетуя на холодные и неприступные сердца желаемых женщин. Ничего этого он не сделал, и к своему изумлению обнаружил, что даже не теплится в нём ни злобы, ни ненависти. Диву дался, когда понял, что она в него — горшками с бегониями, а он... только больше полюбил.       И правильные её черты, и гладкие руки, и прохладный взор, и лоснящиеся иссиня-чёрны длинные волосы... всё это странным, непостижимым образом приятно нарушало его покой, лишало его всякого желания спать, ибо во сне он мог её и не увидеть, и это сладкое виденье растаяло бы. Её чистая, преданная, добрая вера, не затуманенный мелкими катастрофами взгляд горячо разливались у него где-то в животе, и даже её к нему жгучая неприязнь была ему мила. И вся она была чудесна, пусть она и злилась, и не любила его, и избегала, всё равно он не мог оставить о ней мыслей, наполненных только нежностью и умилением перед её раскрасневшимися от возмущения щеками, только невыразимой любовью ко всему её существу.       И не мог Сильвер выкинуть из головы того туманного, почти невесомого взгляда, который она на него направила, сама того не ведая, той светлой улыбки, которой он больше никогда не видел на губах её. И чем больше думал об этом, тем яснее убеждался в том, что попал, погиб, пропал!       ...Облака уже совсем низко повисли над землёй, солнце робко обдавало их неровные бока светом, но от этого казались они только более осязаемыми. Дожди стали проливаться раз в три-четыре дня, да и как-то не слишком охотно, и просуществовать могли минуту-другую, но зато так, что становилось страшно, – старое дерево на заднем дворе могло рухнуть в другой момент и разрушить эту лёгкую, странную связь...       К счастью, обошлось, и снова стало на улице пахнуть чередой и шиповником, снова робкие, несмелые голубые проблески замаячили над Серебряным городом. Нужно было ловить день, без промедлений и раздумий, потому что уже завтра можно было не успеть наплясаться всласть под открытым небом, уже завтра мог не зазвучать бродячий оркестр, и волшебные инструменты могли и не ожить в руках музыкантов.       Мика никогда не любила осенние праздники. Уж больно много разношёрстного, не всегда учтивого с дамами мужского народа на них собиралось, но волею судеб каждый год ей на долю выпадала забота незамысловатого обустройства пиршества, – перетащить фрукты, помыть, нарезать, разложить, оформить, отложить дюжину кусков Сёке и Рианнон и ни при каких обстоятельствах не порочить доброго имени таких великодушных, отзывчивых людей, как они. Необязательно говорить, что у Мики такого и в мыслях не было, к тому же у неё были и другие дела, более важные, чем очернение репутации лавки фруктов, которых в городе пруд пруди, однако тётушка Инхо эту нехитрую истину предпочитала игнорировать и всякий раз ответственно заявляла, что «нигде больше не найдут таких спелых, сочных, больших плодов, как у неё, и пусть не рассказывают, что этим делом занимается кто-то ещё!»       Тот факт, что именно такие замечательные во всех отношениях фрукты собирает Мика, как правило, оставался неосвещённым, что девушку вполне устраивало. Ни к чему посторонним раскрывать её тайн, когда она ходит в лес, что она там делает и как. Однако думать о том, что даже у неё был свой небольшой профессиональный секрет, было довольно приятно. И даже несмотря на эту небольшую вольность гордеца, которую Мика в кои то веки могла себе позволить, пока возилась вокруг столов, рассеянно отвечая что-то прохожим, сходилось к одному: этот Фулбастер точно подкараулил момент, когда она потеряла бдительность (что случалось с ней в высшей степени редко), воспользовался её погружённостью в процесс и теперь бессовестно ей об этом напоминает! – Милая, с тобой всё в порядке? – раздался у неё над ухом обеспокоенный голос жены губернатора, которая специально прервала свою глубоко философскую беседу с ювелиром, чтобы проявить обходительность. Для Мики это был удар в спину, потому что она вдруг к своему большому стыду и удивлению обнаружила свои пальцы, яростно сжимающие тоненькую чайную ложечку, так что аж костяшки побелели, а ложечка уже начала выгибаться, и на ней начала потрескивать позолота.       Серебряных ложек, которым местный владыка имел удовольствие тыкать во всех высокопоставленных приезжих, было на удивление немного. Вот тебе и Серебряный город, когда они так нагло экономят, подумалось Мике, пока она лихорадочно пыталась отодрать одной рукой пальцы другой от ложечки. Она сделала один глубокий вдох, резко выпрямилась и широкой поступью прошествовала к другому столу, где собиралась проделать всё то же, что делала до казуса с ложкой на предыдущих, но всё равно не могла до конца унять дрожь. Мысли раз за разом, всё чаще и чаще, как припадки болезни, возвращались к Сильверу, к его расслабленно опустившимся плечам, когда он приникал головой к дереву, к его умиротворённому выражению лица, ироничной полуулыбкой, мягкому баритону, произносящему: «Ты же мне улыбнулась»...       Ну, в самом деле, ругала себя Мика, потому что и инструменты, и фрукты выскальзывали у неё из вспотевших ладоней (она чувствовала на себе испытывающий взгляд тётушки Инхо, подобно тому, как экзаменатор вперяет пронзительный взгляд в растяпу-студента на испытательном сроке), это было бы самое нелепое, что только могло с ней произойти, нет, невозможно, она не могла, не могла, не могла!..       Сильвер приходил на праздник лишь затем, чтобы услышать, как тянет заунывную, тоскливую тему скрипка, как вторит ей флейта (или что это такое было, – Сильвер в вопросе музыкальной грамоты не силён), не сразу попадая в ноту, а слегка оттягивая, заходя со стороны, в кромки, как раздаётся ритмичный гитарный бой, как мажор сменяет минор, и наоборот, как всколыхнётся океан, как шумит прибой, и ветер относит песню души далеко-далеко, что уже и слов не различить, но он слушал, слушал, слушал... Он прислонялся к стене дома, к столбам, к перилам и косякам, лишь бы слышать эти божественные звуки, звуки, которые он давно мечтал услышать и запомнить на всю жизнь.       Серебряный город был большим, и на празднике народу собралось много, что не протолкнуться. По счастью, площадь была широкой и имела много ходов и лазеек, так что Сильверу не составило большого труда пробраться как можно ближе к тому месту, где обычно сидели музыканты, где валялись вокруг них пустые, початые бутылки, на резких порывах ветра слетали ноты, и они играли по наитию, называя это элегантно «импровизацией». И едва смычок касался струны — нет, раньше, когда этот молодой краснолицый человек подымал его ввысь, как меч перед ударом, делал короткий, важный необходимый вдох, и уже тогда в голове у Сильвера начинала звучать музыка – как у него перед глазами плыла долина, расстилавшаяся вдалеке, так что за домами её почти не было видно, но он-то знал, что она есть, что стоит только приглядеться, и он увидит, рассмотрит, прочувствует...       Минут через двадцать после его прибытия на площадь, подвалил к нему уже подвыпивший приятель (неплохой, но вертлявый и в вопросе женщин непостоянный человек) и по-свойски облокотился на него, как на брата родного. Сильвер в общем не имел ничего против, потому что знал его давно и неплохо изучил, хотя никогда особенно не тянулся — не любил пьянства и разгула, ибо считал, будто что трезвый, что нет, он и так всегда (ну почти, чего уж там...) говорит правду, и ему вовсе не обязательно храбриться для этого искусственным путём.       Фигура Мики в сарафане проскользнула мельком в толпе около столов. Даже отсюда он видел, как плавно и грациозно она лавирует между людьми, стульями, как выверено каждое её мелкое движение, как она поглощена процессом, как она мила в своей сосредоточенности. Сильвер проводил её взглядом, пока Мика не исчезла, и еле слышно вздохнул. Ему просто очень хотелось, чтобы она улыбнулась, как тогда снова. Только и всего. Приятель всё пытался сфокусировать взгляд, хмурился, прослеживая взгляд Сильвера, недоумённо сдвинул брови (признак того, что хоть и навеселе, а был он в здравом, покорно благодарю, уме), посмотрел на него и вновь уставился на то место, где только что была Мика. – Ага-а... – протянул он больше понятливо, чем насмешливо. – Высоко метишь, старик... вряд ли она тебе по зубам — больно неприветливая, хотя симпатичная, сил нет!.. Могу понять, – немного подумал добавил он и дружески хлопнул Сильвера по плечу в знак глубокой солидарности, в которой последний, между прочим, ни секунды не нуждался. – Да нет, не можешь, – с грустной улыбкой отвечал Сильвер, тяжело вздохнув. – А, может, и нет, – легко согласился с ним приятель, разведя руками. – Она же мужчин терпеть не может. Ты там поосторожней, старик, а то мало ли чего... я не врач и не волшебник, я тебе разбитое сердце уже не склею... но ты загнул, правда.       Сильвер его, какого-никакого, а даже немного любил, хотя в таком состоянии приятель становился просто невыносим. С его страстью ко всему женскому, что двигалось, разговаривало и было способно даже хохотнуть над его шуткой, Сильвер бы не удивился, если бы узнал, что не ему одному Мика была когда-то желанна. Впрочем, оно и не удивительно, против природы ведь не попрёшь, что называется... – Ты только смотри, – рассеянно предупредил его приятель, уже провожая взглядом хорошенькую блондинку, кокетливо проскочившую мимо, – Мика совсем не похожа на доступную женщину...       И незаметно отвалился в своём любовном порыве. Впрочем, то было даже удачнее, потому что Сильвер всё равно почти его и не слушал. Вот и хорошо, думал он к собственному своему (любознательно-удовлетворённому) удивлению, что она совершенно недоступная, неприкасаемая, недосягаемая и тем больше желанная для него женщина. Как хорошо, что он не был лишён этой упоительной тоски, тянущей, натягивающей душевные струны до предела любви, этой пьянящей, дурманящей разум возможности добиваться её, сходить с ума, стучаться в закрытые двери — камнями в запертое окно.       Даже лучше, что она избегала его пристального взгляда, старалась не разговаривать, не снимала той печати, после которой он уже и себя был готов забыть и не вспоминать; Сильвер ловил себя на поразительной мысли о том, что огромное счастье принесла ему эта её нелюбовь к мужчинам. За одно только за то, что Мика никогда не вела многозначительно глазами, не улыбалась загадочно владельцу кабака Танеру, который, хоть и был женат, как правило формальностями пренебрегал, не смеялась глупым шуткам приезжих, не изводила его злобным, мерзким, тянущим чувством, не обременяла его тяжким, неподъёмным, перекрывающим дыхание грузом ревности, словно подсознательно деликатничала с ненавистным ей человеком, Сильвер весь мир мог бы бросить к её ногам. Мог бы, но та ведь не хочет, зараза.       Будь его воля, взял бы и похитил из этого недостойного её дома, где она никогда не сможет свободно — по-настоящему свободно — расправить плечи, где будет из года в год подтянута, натаскана на чувстве вины за дурака-отца, долге перед приютившими её добродетельницами, где так и останется женщиной на побегушках — красивой, но увядающей, темноволосой и темноглазой, честной, милой верующей женщиной, которая так и окажется в плену мнимого долга и предрассудков. Она была достойна большего, но слишком мало видела и чувствовала, чтобы это понять.       Но пока он не собирался говорить, что любит, только если напрямик спросит, – там не соврёшь... Он ещё может просто любоваться ею, просто радоваться тому, что она просто есть — в этом мире, в этой жизни, и покуда она ходит по земле, он — Сильвер — совершенно не видит поводов для беспокойства. Вот же благословение!.. – Мика, подойди сюда, пожалуйста, – попросила тётушка Инхо тоном, не терпящим возражений. Мика спокойно повиновалась, привстала с корточек, подошла к тётушке, та подтолкнула её вперёд, так что девушка едва не споткнулась.       Она умело удержалась на ногах и взглянула вперёд. Перед ней нарисовалась грузная фигура владельца кабака Танера, его багровое лицо, редеющие волосы, жилет, который на нём едва застёгивался, и вечно прищуренные, суженные маленькие глаза, нервно посмеивающиеся. Мика хотела вздрогнуть, но огромным усилием воли заставила себя улыбнуться и отвесить Танеру лёгкий поклон. Ему было уже сильно за сорок, он был толст, но при этом обладал какой-то невероятной, несвойственной, как правило, людям его комплекции, пронырливостью, и смотрел он на Мику сверху вниз странно, оценивающе-одобряюще. Тётушка Инхо ещё раз слегка подтолкнула её и сама проплыла мимо. – Мика, ты ведь знаешь нашего Танера? – величественно выпрямив спину, промолвила тётушка. Мика кивнула, стараясь скрыть замешательство...       ...Ни скрипача, ни гитариста, ни флейтиста пока не появлялось, и Сильвер рассеянно искал её фигуру в мелькающей толпе. Уцепился краем глаза за подол сарафана, скользнул чуть выше, в груди на секунду шевельнулась, уколов, ревность. Мгновенно прошла, ноги сделали шаг-другой, уверив разум в том, будто он знает, что он делает.       Он не знал.       Танер чуть посмеивался, всё так же странно глядя на Мику, и ей стоило больших усилий не выдать волнения и удерживать улыбку на лице. – Он сказал, что был бы не против взять тебя на работу, – спокойно продолжала тётушка Инхо, и при этих словах мясистые губы Танера изобразили добродушную улыбку.       Мика вконец смешалась от неожиданности, противоречивости чувств и лёгкого укола страха. Этот владелец кабака всегда казался ей человеком ненадёжным, а теперь она, скорее всего (против тётушки идти, что против танка), будет обязана у него работать, а, может, и проживать. Как-то быстро за неё всё решили.       Сильверу оставалось пару десятков сантиметров до её похолодевшей ладони... – Вы не согласитесь составить мне компанию? – пробасил Танер, сделав чуть заметный кивок в адрес музыкантов, когда они уже забрались на свои места, и бутылки заняли свои привычные позиции. Мика переводила испуганный взгляд с каменного лица тётушки на огромную ладонь Танера и знала, что она не может отказаться. И она должна пойти, хотя всё в ней отчаянно, почти до истомы сопротивлялось, кричало, вопило, разрывалось и клокотало. Сердце издало несколько громких ударов и замерло, потому что позади послышалось: – Мика, а я тебя везде ищу!       Он наконец смог коснуться пальцами её ладони, наконец ему выпало счастье сжать её руку, притронуться к ней, взглянуть в глаза. Улыбнулся дружелюбно сначала тётушке, у которой до того вытянулось лицо, что она больше обычного стала походить на крысу (оно — лицо — у неё было узкое, угловатое), как негодованием зажглись прищуренные глаза Танера. Неважно. Ему всё равно. Это не имеет никакого значения. Она изумлённо распахнула свои тёмные глаза, посмотрела на него с благодарным ужасом, не в силах вымолвить ни слова, не найдя решительно никаких резервов, чтобы ему сопротивляться, вырвать руку, влепить пощёчину... – Извините, надеюсь, вы не против, если я заберу её у вас ненадолго, – спокойно произнёс Сильвер, учтиво улыбаясь тётушке Инхо.       Хотя по виду её было совершенно очевидно, что она ещё как против. Впрочем, его это уже не волновало. Он посмотрел на Мику, по-прежнему сжимая её узкую ладонь загорелой рукой, улыбнулся, а она, как завороженная, всё глядела, как Сильвер Фулбастер что-то спрашивает у неё: без единого слова, без единого звука и шевеления губ, но понятия не имела, что ей делать. Однако он, если подумать, надо отдать ему должное, в каком-то смысле спас её.       Сильвер наклонился к ней, к самому лицу, так что и она, вспыхнув на краткий миг и в раз побледнев, встрепенулась, и тётушка, и Танер подпрыгнули в страхе, что этот сумасшедший ещё учудит. Но он миновал её щёки, её губы, даже не заглянул на пути в глаза, потому что она всё равно ничего бы не увидела, её рвало изнутри, остановился над самым ухом. Замер. И Мика замерла. Он сильнее стиснул её ладонь, чуть потянул к себе, ненавязчиво так, как будто сглаживая и корректируя маршрут, а потом шепнул ей на выдохе: – Пойдём.       И она пошла.       Всю дорогу, пока он увлекал её подальше от тётки и владельца кабака, она спрашивала себя, зачем она всё это делает, какого чёрта она позволила, бесконечно корила, бранила, упрекала, ругала себя за сумасшествие, но как ни старалась заставить себя вырвать ладонь из руки Сильвера, она не могла. Мика всё шла за ним и шла, сама не понимая, почему, но слышала, точно из другого мира, как вдалеке запела скрипка, как флейта завела тоскливые печальные трели, как бой гитары потонул в звуке несущихся по земле шагов, как ноги её, вопреки желанию или разумению, тихонько плывут, почти невесомо, едва касаясь земли. Сильвер осторожно развернул её к себе, улыбнулся одними уголками губ, умиротворённо взглянул на её раскрасневшееся лицо и запустил вторую свободную руку ей на талию.       Первой мыслью было вырваться, огреть чем-нибудь тяжёлым, чтобы больше не смел руки распускать, нахал, убежать и никогда больше не смотреть, не слышать, не чувствовать присутствия, не видеть умилённо-любопытной улыбки и ни за что не прощать камней в окно. Но вблизи лицо Сильвера показалось ей каким-то другим, мягким, пронизанным тёплой иронией, приятным лицом, на которое ей хотелось смотреть («Боже, помоги сдержаться и не поддаваться влиянию момента!»). Ладонь на талии обожгла прикосновением, по спине Мики пробежали мурашки, но она не могла, не смела оторвать от него взгляда. И он смотрел, не в силах отвести глаза от её лица, от уст, которые судорожно сжимались и разжимались, как розовеют у неё щёки, в тёмных глазах играют солнечные блики, – возможно, последние, которые он мог увидеть.       Напоенные неизбывной болью звуки флейты прорезали толпу, Мика почувствовала, как подступает комок к горлу, в глазах щиплет, слёзы (первые слёзы за много лет) готовы политься ручьём — нет, никогда, никогда, только не сейчас, не здесь, не при нём!.. Но непостижимым образом она ощутила, как тело её стало почти невесомым, как легки её шаги, как изящна её поступь, как приятно играет волосами прохладный ветерок, и все горести, утраты вдруг пришли ей на ум, и она мельком взглянула сквозь застланные туманом дома вдаль, где простиралась долина, такая непостижимая, и какая-то часть Мики точно знала, что эту музыку слышат и там, и что она останется там навсегда. И в душе у неё останется.       Сильвер чуть шагнул назад, потянув Мику за собой, и второй рукой она была вынуждена вцепиться ему в плечо, чтобы не упасть, но он твёрдо стоял на ногах, и всё смотрел на неё, с замиранием сердца ждал, что она улыбнётся. Мика снизу одарила его укоризненным взглядом, мол, спасибо конечно, но не кажется ли тебе, что лишнее себе позволяешь? Нет, мысленно ответил он на этот невысказанный вопрос. Сильвер снова улыбнулся, так, слегка приподнял уголки губ, не смея сказать ни слова. Наконец она была рядом, пугающе, пьяняще, одуряюще близко, он мог сжать её ладонь, заглянуть в глаза, мог припасть рукой к её телу, чувствовать, как она ступает вслед за ним, испуганно краснея и всё норовя бросить взор в сторону тётушки и Танера, но Сильвер не давал ей этого сделать. Он был слишком счастлив, он мог любить её, смотреть, прикасаться, мог чувствовать, как сердце стучит в ушах гулко, разрывая слух, как жар разливается по телу, в голову то и дело ударяет, мысленно он уже сто раз с ней объяснился на пленительном, невероятном языке, но был уверен, что однажды дальше пары-тройки фраз он не зайдёт.       Мика ошалело глядела на его разгорячённое лицо, сияющие глаза — в высоком регистре скрипач выводил тему, душераздирающую, от которой хотелось вырвать сердце, всё остальное вырвать, лишь бы ничего не сотрясалось от рыданий внутри... Мика удобно пристроила ладонь у него на плече, добротном, достаточно широком, вторую отпустила в свободное плавание, попыталась то же сделать и с талией, но никак не могла отделаться от мысли, что этого нельзя, она пожалеет непременно, он же мужчина, в конце концов.       Так прошло минуты три, потом пять, семь, может, больше, а, может, и сутки, Сильвер не следил за этим. Светлое счастье объяло ему душу, скрипач уже снял смычок, флейтист в последний раз взял дыхание, гитара смолкла, но эхо от струн ещё долго разносилось по площади и улетало в долину. Он видел, как она старается на него не смотреть, всё следит за ногами, будто боится, что запнётся, но его это ничуть не обижало. Мика так была занята оборонительной позицией, что перестала замечать что-либо вокруг, не видела, как неодобрительно ведёт бровью тётушка Инхо, как ошалело глядят на неё Сёка с Рианнон, как Танер смеряет Сильвера неодобрительным, почти мстительным взглядом. Она не почувствовала, как пальцы их рук переплелись, да и он тоже, верно, не обратил внимания.       Музыка на несколько мгновений смолкла, хотя Сильвер всё ещё слышал равномерный бой по струнам, потягивания, задержки... и не понял, что Мика выжидающе смотрит на него. Он вдруг осознал, что всё закончилось, эти минуты счастья и отрады, воздух стал ему тяжёлым, как вода, время почти остановилось, а он всё сжимал её ладонь не в силах отпустить. Мика громко кашлянула, словно учительница, призывающая детей к порядку, и Сильвер словно очнулся ото сна. На мгновение ему показалось, что он вспыхнул, пусть и мимолётно, пусть это было лишь секундное напряжение в лице, его накрыла съедающая сердце досада: он-то надеялся, что сполна сможет утолить желание быть с ней этими несколькими райскими минутами блаженства, но только она стала стаскивать руку с плеча, другую всё более настойчиво дёргать, пока он не разжал ладонь. До последнего он вслушивался в тепло её пальцев. И когда она уже была готова освободиться из плена минутной слабости, он вновь схватил её за запястье, на что она ответила возмущённым взглядом и резким всколохом, подъёмом, взлётом другой руки, вся, что называется, на взводе развернулась к нему.       Сильвер мягко сжал пальцы, достаточно крепко, чтобы не дать ей сбежать, наклонился и нежно припал губами к её ладони. После этого сейчас же отпустил, но она ещё секунду стояла с широко раскрытыми от ужаса глазами, и всё её лицо покрылось красными пятнами, дыханье сбилось, все старания не дать ему вскружить ей голову пошли прахом — чёртов мерзавец! – Бедное дитя, – промолвила прорицательница Нимуэ, закуривая трубку. – Бедное, милое дитя, она даже сама не понимает, как она счастлива.       Этим вечером в доме старушки Лауры было на удивление тихо. Осанистая тётушка Инхо сидела на своём месте и с видом оскорблённой невинности жевала обед, пока обе её дочери обменивались многозначительными взглядами. Сама Лаура тихонько сидела рядышком, медленно хлебала чай — она уже не могла позволить себе твёрдую пищу — и безмятежно заглядывала в журнал «Волшебник», и на исполосованном морщинами лице её то и дело мелькало какое-то бессильное стариковское неодобрение, она быстро перелистывала страницу.       Мика долго не могла заставить себя войти в столовую. Наконец, задушив стыд и страх, она показалась в дверном проёме и виновато оглядела присутствующих. Строгий вид тётушки совсем не ободрил её, и она уже приготовилась слушать целый список косвенных претензий (на самом дел это был просто очень длинный занудный монолог, в котором то и дело сквозил скрытый смысл), совершенно незаслуженных, но не могла же она им всем объяснять, что владелец кабака несколько ей противен, и она предпочла бы вообще с ним не разговаривать, не общаться и не пересекаться. Чтобы хоть как-то занять неспокойные пальцы, которые несколько часов назад сжимал будоражащий душу мужчина («Господи, только не это! Не хочу даже думать об этом!»), она начала теребить подол сарафана, не считая себя вправе сесть на своё место и приступить к еде.       Наступило тяжёлое, давящее молчание, которое никто не мог нарушить, но Мика знала, что если она этого не сделает, этого не сделает никто, подалась немного вперёд, пролепетала робко: – М-м, т-тётушка, извините... Понимаете, я немного растерялась из-за господина Танера, просто я очень к вам привыкла и очень вам благодарна...       Так и должно быть, правильно, что благодарна, говорил весь благородный тётушкин вид, хотя ни звука не сорвалось с её поджатых губ. – Н-насчёт работы, я... Мне надо немного подумать, – наконец закончила Мика, чувствуя огромный страх, но при этом великое облегчение. – Я ведь могу? – робко поинтересовалась она, мысленно приготовившись к любому ответу. В этом плане тётушка Инхо всегда была женщиной непостоянной, и об одном и том же вопросе с разными людьми и в разных ситуациях могла бы по-разному отозваться, порой исходя из совершенно разных точек зрения.       Тётушка Инхо несуетно, всё ещё не поднимая тяжёлых век и не разжимая тонких губ, вытерла рот, отложила приборы, медленно приподнялась, словно императрица, кинула мимолётный взгляд на мать, но та была слишком поглощена журналом, чтобы это заметить. На этом Инхо удовлетворённо выдохнула и обратила ледяной взгляд на Мику. Огромным усилием воли та пригвоздила себя к полу и не сдвинулась с места, старалась казаться спокойной. Но куда уж там, когда у неё коленки подгибались от противоречивых чувств. – Разумеется, – отвечала тётушка. Мика мысленно вздохнула с облегчением. – Но мне бы очень хотелось, чтобы ты поработала у Танера, а, может, даже и пожила бы. Тебе это будет полезно.       Мике хотелось бы верить, что затеяно это из добрых к ней чувств, из хороших побуждений и желания сделать ей как можно лучше. Однако думалось ей, а, вернее, срабатывала безупречная интуиция, что дело тут в том, что не очень им нравится держать в доме чужую, пусть она и бесценная в плане собирания фруктов, спокойная, послушная девушка, отец которой должен им кругленькую сумму. Мике иногда казалось, что об этой небольшой детали все давным-давно забыли, и держат под рукой, потому что это удобно. Впрочем, это никогда не причиняло ей боли, ибо некого ей было больше любить, кроме тех, кто принял её в свой дом. Но теперь сомнение поселилось у неё в душе, какое-то странное, неясное чувство просыпалось и постепенно приобретало очертания, и её быт, и вся её жизнь стали казаться такими далёкими, странными, неправильными, что ли...       Потом тётушка говорила о том, что Танер — человек богатый, к людям своим благосклонен и что не тянется за ним никакой дурной славы, а то, что люди болтают, будто он своей жене не верен, так это всего лишь сплетни многочисленных его завистников, и слушать их – дело последнее. Сохранить с ним хорошие отношения было крайне важно, потому что он снабжал их зерном и хлебом, да и Мика ему, кажется, приглянулась. Случайно обронённое слово это зашевелило у Мики странные, неясные опасения, которые она не осмелилась высказать вслух. Она одиноко топталась в дверях, вполуха слушая одну из многих речей тётушки Инхо, где она по нескольку раз говорила, что она очень ценит Мику и её старания, что приложит все усилия, чтобы устроить её жизнь как нельзя лучше. Что она непременно должна выдать Мику замуж за хорошего, заслуживающего доверия мужчину, ибо пора бы уже (две её дочки синхронно хмыкнули и хохотнули под стол, потому что мать всё равно заниматься будет ими, так что до Мики ещё должна была дойти очередь). На этой части тётушка запнулась, а затем обратила пронзительный взгляд на Мику, чуть дёрнула бровями, скривила губы. – Скажи, а этот юноша на празднике, – он, случайно, не твой дружок? То есть, вы с ним не... – Нет! – поспешно воскликнула Мика, тут же ужасно смутилась, что перебила тётю, но увидев, что она не пытается продолжать, выдавила из себя ещё несколько слов, дабы загладить неловкую паузу. – Нет, ничего такого. Он попросил потанцевать, я согласилась, вот и всё... – Ты согласилась? – изумлённо вопросила Сёка, даже немного приподнявшись со стула. – Может, ты и замуж за него собралась, раз такое дело?       Мать наградила её быстрым, колющим взглядом, и Сёка умолкла, хотя лицо её всё сотрясалось от едва сдерживаемого хохота. Чтобы Мика разрешила мужчине, – когда это случится, в аду пойдёт снег! Сестра, видимо, полностью разделяла её мнение, потому что поспешно отвернулась к стенке, похихикать всласть. Мика беспомощно стояла на пороге столовой, не находя что сказать и как оправдаться и объяснить, как понятнее выразить, что она вовсе не собиралась, что он сам, гадкий мерзавец, а она просто не смогла ничего сделать, может, устала, испугалась, удивилась, что там ещё... Он уже дважды воспользовался её замешательством в своих коварных целях! – Ну что вы набросились на девочку, – снисходительно отозвалась Лаура, откладывая журнал трясущимися от старости пальцами. Она мягко, примиряюще улыбнулась дочери, внучкам, Мике и медленно кивнула ей, отсылая лёгким мановением костлявой кисти. – Иди, детка. Подумай, а потом скажешь нам. Иди, спи.       Мика в жизни не испытывала такого облегчения. Силясь не затопотать по лестнице в бесшабашном побеге, она ощупью добралась до комнаты, вошла, зажгла свечу, заперлась, села на кровати. С минуту смотрела себе на колени, прерывисто дыша. Она не понимала, что за неуловимое изменения прошло у неё по телу, по сердцу, душе, что она напрочь лишилась покоя, то размыкала, то вновь опускала уста, в груди у неё неистово разливался жар, такой незнакомый, обжигающий, как кислота, разъедающий ей плоть, пьянящим дурманом обволакивал голову... Какое уж теперь «спи», если ей в глаза как будто спички вставили.       Внезапно Мику озарила странная мысль, она встрепенулась, поднялась с кровати, в забытьи подошла к запертому окну, подняла раму в какой-то глупой, нелепой, странной надежде, взглянула вниз. Но там никого не было. Задний двор теперь казался ей таким пустым, ненужным, бестолковым, точно в нём недоставало чего-то важного, того, что всегда было, и вдруг его унесли, оставив на месте сияющую пустоту, подобно тому как в старый, обшарпанный и потемневший от времени ковёр годами впиваются ножки дряхлого шкафа-стола-кровати, а потом их внезапно поднимают, и на их месте возникает непривычное светлое пятно.       Он не пришёл. Не сидел под деревом, приникнув головой к стволу, не мурлыкал раздражающую её мелодию, не улыбался очаровательно уголками губ, его мягкий голос больше не звучал в неспокойной кроне, шелестящих на вечернем ветерке листьях: «Ты же мне улыбнулась»       Мика замерла у распахнутого окна.       Часа полтора она ворочалась в постели, тщетно пытаясь заснуть. Переворачивалась с боку на бок, вертела подушку — чтобы прохладной стороной кверху, — всё ёрзала, елозила, не могла найти себе места... Кровать казалась ей непростительно жёсткой, неудобной и до жути скрипучей — как она раньше этого не замечала? Господи, думала Мика, упирая измученный взгляд в потолок, зачем всё это должно было со мной приключиться, зачем понадобилось давать мне те чувства, которые мне не по возрасту, не по силам, чувства, которые, как правило, не полагаются девятнадцатилетним девушкам? Зачем жгучая неприязнь, нелюбовь, отторжение должны были исчезнуть именно сейчас, когда они ей так нужны? Зачем это одиночество, разочарование, пустая, ничего за собой не имеющая надежда? Зачем сомнения, страх, смятения, которых она не знала раньше?       Зачем, чёрт вас всех побери, зачем?!       На одну страшную, ужасающую секунду Мика испугалась, что выкрикнула это вслух. Но в доме по-прежнему царила звенящая тишина, за стенкой был слышен приглушённое похрапывание Рианнон, которое находило на неё обычно после волнительного, полного впечатлений, дня. Мика ощутила болезненный толчок в груди и снова посмотрела на потолок. «Зачем?»       Никто не ответил.       Следующие несколько дней она провела в забытьи, почти ничего о них не помнила — ей-богу, хоть убей, не помнила. На все вопросы-просьбы отвечала односложно, невпопад, всё у неё валилось из рук, глядела рассеянно, изнурённо, словом, мало что она соображала. Мика всё пыталась навести в мыслях порядок, успокоиться и вообще взять себя в руки, стать самой собой, прежней... – работать-то всё равно надо. О Сильвере, как ни странно, почти ни разу не вспомнила. Лишь единожды, когда убиралась у себя в комнате, взглянула в окно, на дерево, скользнула глазами по всему заднему двору, что могла разглядеть, потом принялась протирать стекло и обнаружила крошечные царапинки, оставшиеся после его камней. Мика фыркнула, и ненадолго к ней вернулась жажда порядка, который «этот Фулбастер» так долго и бессовестно нарушал.       Вновь больно торкнулось в груди. Ей вдруг страшно стало его не хватать, всё время, пока она слепо, ничего не видя и не слыша в гуле собственных беспорядочных мыслей, ощупью брела по рыночной площади, ей всё мерещилось, будто она видит его широкую спину, мелькающую между прохожими, энергично трясла головой, точно отгоняя назойливое насекомое, но совершенно отчётливо слышала его мягкий голос: – Пойдём.       Но Мика его не искала. Ни разу ни у кого не интересовалась, где живёт, с кем живёт, как да что, да кто такой (конечно, наверное, надо было бы, он ведь каждый вечер торчал под окнами её комнаты, практически безвылазно)... Где-то в глубине души, подсознательно, при помощи своей выдающейся интуиции, опять же, а скорее всего, всё вместе, знала, что Сильвер рано или поздно всё равно придёт. И он пришёл через пару дней, как ни в чём не бывало, аккуратно пристроился под деревом, под опадающие сморщившиеся листья, на пожухлой траве, облегчённо вытянул ноги — всё точно как раньше — и закрыл глаза.       Эти несколько дней, которые он провёл запертый в запылённой маленькой квартирке, теперь казались ему сущим кошмаром. На протяжении всего времени, пока Мика боролась с бессонницей ночью и полной раскоординацией днём, он всё лежал на низкой кровати, когда пытался убедить себя, что ему хватило тех райских минут, чтобы больше не быть одержимым одним только её взглядом, но при этом и был вынужден согласиться, что этого ему недостаточно. Он всё прохаживался вдоль стен, рассеянно прикасался к безделушкам, которые когда-то принадлежали его матери, мельком заглядывал в висящее над раковиной треснутое зеркало, без всякой надеждой проводя пальцем над верхней губой, хотя всё равно уже давно оставил надежды...       Никогда он ещё не чувствовал себя таким несчастным, гадким, отвратительным типом, как теперь. Он уже не хотел идти к ней — не видел смысла, даже если и увидит его, то отмахнётся, отвернётся, не взглянет, ни за что не улыбнётся, ему останется только швырять камни в окно в бессильной, измученной надежде. Больше двух лет Сильвер жил в незабвенном счастье, пока мог смотреть на неё, жить отрадным воспоминанием о её мимолётной улыбке и всё надеяться, что когда-нибудь он снова увидит её у Мики на губах. Ему казалось, что он переживёт этот праздник, что музыка, продиктованная хмельным музыкантам нахлынувшим океанским прибоем вдохновения, унесётся в долину, что далеко-далеко за городом, куда так долго идти, где невозможно остаться.       До последнего он верил (или старался убедить себя в этом), что выдержит эту безумную, пьянящую, подчинившую себе его разум, душу, тело, словом, всё, над чем только властно это великое чувство, любовь, будет почитать за счастье один её взгляд, одно мимолётное, ничего не значащее, случайное касание, что он сможет и дальше жить, просто глядя, как подол сарафана выглядывает между щиколоток прохожих, сможет довольствоваться этим нежным чувством, бьющимся в груди почти неотделимо от остальных органов... и не станет мечтать о большем. Только если не придётся говорить с ней о своей любви, а Сильвер мог себе представить, сколь мала вероятность, что Мика поверит ему, что она кому-нибудь когда-нибудь поверит (если не ему, то лучше уж вообще никому другому!), как это будет по-настоящему невыносимо.       Но он не мог забыть, как она порхала рядом с ним, как рука обнимала плечо, как при этом у него клокотало внутри от желания прижать её к себе, навсегда, и больше никогда не отпускать ни на шаг! Сильвер помнил каждое, даже самое незаметное движение той её ладони, которая исчезла у него в руке, помнил каждый миллиметр на талии, куда ему было дозволено прикоснуться, всё ещё чувствовал на губах бархат её персиковой кожи, видел перед собой её смущённое, милое, любимое лицо...       Господи, он бы всё на свете отдал за шанс один только раз зарыться носом ей в волосы, сжать руками плечи, касаться её, чувствовать, как она утыкается ему в грудь — туда, где на рубашке расстёгнута пуговица у самого ворота, приникнуть к её плечу, шее, коленям, провести рукой ей по щеке, увидеть улыбку, услышать её смех, который бы ласкал слух даже больше, чем божественная своей тоской мелодия на осеннем празднике. Она была прекрасна, прекрасна в каждой морщинке, прорезающей её милый, любимый лоб, стоило ей его увидеть, светилась откуда-то изнутри, лучилась чистой, искренней, настоящей верой, как красиво она, должно быть, выглядела в молитве, прикрыв глаза и полностью вверяя себя воле Господа нашего, как прекрасна она, наверное, в своём смирении.       И вместе с жгучей страстью, которая комком подступала к горлу, Сильвер чувствовал приближение неотвратимого, страшного падения в пропасть.       ...На утро, однако, стало легче. Вышел на улицу, немного проветрился — зима неумолимо наступала, уже выпадали первые, неуверенные снега, вчерашние его угрызения по поводу несвоевременного пробуждения чёртовой мужской природы показались ему такими далёкими, глупыми, странными... Точно не с ним было. В эйфории от внезапно свалившегося (надолго ли?) на него спокойствия он бесцельно бродил, кружил по городу, заглядывал в лавки, которые всё чаще и чаще загораживались занавесом, чтобы товар не пропал на подступающих морозах, гладил ладонью спинки скамеек, всё никак не мог понять, чего хочет. Мика — всё, чего он хотел, но этого было как-то много, Сильвер и сам понимал.       Вообще-то, сам виноват, совершенно буднично сказал он себе, прогуливаясь по рыночной площади. Слишком много о себе думал, слишком сильно надеялся, что всё как-нибудь само утрясётся, пока он будет безмятежно коротать вечера под окном любимой, вожделенно желаемой им женщины. Наверное, подумал Сильвер ближе к вечеру, когда уже начали зажигать фонари (темнело теперь очень рано) и он поочерёдно оказывался то в зоне слепящего света, то в непроглядной тьме, может, оно и к лучшему. В конце концов, Мика достойна лучшего, большего, чем просто собирать фрукты и вечно оставаться в тени. Может, пройдёт время, и она встретит того, кто сможет сделать её по-настоящему счастливой, кто будет на самом деле достоин её любви... в конце концов, он всего лишь хотел, чтобы она — та, которая, однако, несмотря ни на что, одна в его жизни — жила в радости. Дай Бог ей счастья...       Но он всё ещё её желал, всё ещё любил больше всего мира, больше всей жизни, горячо, бессменно, до помутнения рассудка любил, мечтал только обнять, обласкать, почувствовать снова её тепло, её тонкие пальцы, проводящие по его плечу, но именно потому что он её любил, не смел давать волю ни себе, ни своим чувствам к ней. Он задумчиво выдыхал облачка пара, которые тут же растворялись в воздухе, ни о чём не думал, брёл по задворкам ночного Серебряного города.       ...Теперь ей приходилось накидывать пальто, чтобы не замёрзнуть. Оно прижимало подол сарафана, и он теперь не мог колыхаться в такт её шагам, как это было раньше, но оно и к лучшему — не будет этих вечных провожающих её мужских взглядом, от которых на душе так неспокойно. Мику послали к Танеру за хлебом, потому что старушка Лаура вдруг захотела на ночь глядя жареного хлеба с сыром (хотя тётушка Инхо предупреждала, как вредно употреблять такие продукты в её возрасте, а бабушка только отмахивалась с невинной улыбкой, мол, ну, иногда-то можно...), и ей не могли отказать, потому что всегда неприятно лишать старушку на склоне лет маленьких радостей.       С этим прекрасно могли справиться Сёка и Рианнон, но поскольку вопрос о её найме в кабак всё ещё стоял и не собирался сниматься, Мика послушно выскользнула из дома и осторожно прошла вдоль площади, слыша, как в отдалении звучит музыка, как зажигаются огни в одном месте, но редеют светлые пятна в другом, и как удивительно тихо у Танера в кабаке. Наверное, выходной, всё-таки и он иногда должен отдыхать от непыльной своей работёнки.       Танер встретил Мику доброжелательной улыбкой на мясистом, толстом, багровом лице. Поздоровались коротко, она даже попыталась сложить губы в улыбке. Он всё норовил предложить снять пальто, пройти, выпить чего-нибудь, спокойно посидеть, поговорить... Мика вежливо отказывалась, желая побыстрей выполнить то, за чем пришла, и поскорее уйти, убраться отсюда и больше никогда не возвращаться, дабы ограничить любые контакты с этим в высшей степени ненадёжным человеком, но Танер всё настаивал, всё заламывал руки, и она (за годы жизни в доме тётушки Инхо так и не научилась нормально отказывать), сдуру, согласилась неохотно, позволила ему стащить пальто с плеч, повесить на крючок на противоположной стене. – Я, вообще-то, за хлебом пришла... – робко произнесла она, стараясь стоять ровно, достойно, но так и робела в обществе Танера. Уж больно сильно давили на неё его габариты и неизвестность, которая, ко всему прочему, за ними скрывалась. Он улыбнулся, пожевал ртом, глаза у него как-то хищно прищурились и почти исчезли.       Мика всё ждала, что он пойдёт и принесёт буханку хлеба, она отдаст деньги и уйдёт, как можно скорее... Танер понимающе закивал, Мика понемногу начала успокаиваться, и очень зря. Он быстро приподнял её подбородок своими огромными, похожими на сосиски, но довольно ловкими пальцами, недобро заглядывал в глаза. Запустил руку на плечо, вцепился в лямку сарафана, а она, чёрт возьми, ничего не может сделать, только стоять неподвижно и умирать от ужаса... Все рефлексы в один голос кричали, что надо бежать, бежать, не оглядываясь, всё бросить и сбежать, а она всё стояла и ждала, вот сейчас это закончится, растает, исчезнет. Одна рука запала на спину, другая по-прежнему неподъёмным грузом покоилась на плече.       Она еле вырвалась (не разбирая, что делает, беглым, бешеным взглядом уловила взлёт руки), сарафан порвался в двух местах — на плече и где-то ещё, только Мика не знала, где, она опрометью кинулась к двери, забыла пальто, хлеб, деньги, которые уже успела выложить на стойку. Она выбежала в лёгких туфлях, льняной блузке и сарафане на мороз, не помня себя от страха. Танер даже на попытался её остановить, только проводил её насмешливым взглядом и смачно сплюнул в сторону, потому что Мика слегка, но всё же поцарапала ему руку, пока пыталась защититься.       ...Сильвер как раз собирался зайти в кабак — в конце концов, думал он, иногда можно опрокинуть стакан-другой, когда в жизни что-нибудь не ладится, не собирается же он из-за переменчивости настроения запивать горькую, в самом деле!..       В полном беспамятстве, не разбирающая дороги, Мика врезалась лбом прямо ему в грудь, но быстро, не успев опомниться, рванула дальше, по морозу без пальто. Сильвер на мгновение изумлённо раскрыл глаза, преградил ей путь, потому что узнал её, и в раз забыл все свои печали – она была здесь, она снова рядом с ним, стояла, нервно переминаясь с ноги на ногу, судорожно вертя головой и стороны в сторону, обхватила руками плечи, дрожа от холода. Оставить на улице любимую женщину и даже не поинтересоваться, какое лихо заставило её мчаться по морозе без пальто, показалось ему настоящим свинством. Она попыталась пробиться вперёд и убежать прочь, подальше, куда глаза глядят, но он ловко ухватил её за руку. Почти так же, как на празднике, сжал запястье, хоть она и вырывалась, чувствовал, как его кожу обжигает холодом её ладони, как она желает скрыться ото всех в глухой, непроглядной тьме ночного Серебряного города. – Эй, эй! – воскликнул Сильвер не своим голосом, едва его узнавая. – Ты чего? Нормально? – Н-н-не смотри... – сорвалось с её дрожащих губ, когда Сильвер почти неощутимым движением развернул её к себе и...       ...он взмок мгновенно и обильно, точно его окатили фонтаном холодной воды. Она смотрела на него снизу вверх – испуганно, весь её взгляд был словно надрывный, срывающийся крик о помощи, в глазах, которые она то и дело скрывала под колеблющимися густыми ресницами, читалась невыразимая боль, горе, обида, злая уверенность в своей правоте, обречённая убеждённость.       ...Сильвер вспомнил, что не успел зайти за кофе, и завтра весь день, верно, проваляется в постели...       Она, та, которую он бы вознёс на все мыслимые и немыслимые, существующие небесные высоты, если бы только она то позволила, та, которой он жил, дышал, наслаждался эти два года, лучшие в его жизни, которую желал, которую единственно, безраздельно любил, мечтал о её улыбке, хотел услышать её смех, который, Сильвер был уверен, вытеснит из его памяти всю остальную музыку, женщина, из-за которой он лишился отдыха, покоя, сна, словом, совершенно затерялся в мыслях о ней, о её милом, нежном, любимом до истомы лице, изгибах, длинных, твёрдо, упруго ступающих по земле, ногах, и бережно хранил даже самое мимолётное воспоминание, воображая, будто всё это было для него, – глупости, конечно...       Сильвер много раз потом, спустя годы после этого дня, спрашивал себя, почему одно из немногих отчётливых, засевших в голове, груди, в сердце, в нём, во всём его существе, воспоминаний было именно о том моменте, когда он поймал её озябшей, напуганной, измученной на улице, на холоде, в одном сарафане с блузкой, о том выражении его лица, что ему захотелось немедленно скрыться и забыть всё, что он увидел. Её взор, тот самый, который он запомнит на всю оставшуюся ему жизнь, тот, из-за которого будет готов ненавидеть всех и вся, застилали слёзы, обильно катящиеся по щекам, перетекающие на нос, щекочущие подбородок, заползающие под блузку, обжигающие лицо на морозе...       Она прерывисто дышала, губы, которые изо всех сил сжимала, тряслись, Мика надрывалась от слёз и от холода, пробирающего до костей, её была крупная дрожь, она не могла сдержать горьким всхлипов, хотела бы, потому что всегда стыдилась своей слабости, ненавидела себя за то, что временами ей нестерпимо хотелось завыть, зарыдать, разреветься, и она всегда себя останавливала. Мика знала, что стоит позволить себе один раз — и она будет плакать, пока у неё не заболят глаза. Так и случилось. Она судорожно, прерывисто вбирала в грудь воздух, не смея поднять руки, чтобы смахнуть катящиеся слёзы.       ...Первой мыслью было — бежать, не оглядываясь, оставить её здесь, на задворках Серебряного города, одну, больше не вынуждать себя смотреть, как она плачет, как большие солёные капли одна за другой капают у неё с подбородка и падают на землю, разбиваясь на тысячи кусочков, ни секунды больше не смотреть на её покрасневшие, исполненные неизбывной болью тёмные глаза, не заставлять себя вновь и вновь упорно вспоминать про осточертевший кофе. Огромным усилием воли Сильвер остался стоять на месте, вглядываясь в любимое лицо, всё держал её руку, не зная, что делать дальше. Ему бы очень хотелось её утешить, но он не знал, что произошло, почему и как, а расспрашивать её он не смел, она бы всё равно ни смогла произнести ничего связанного.       Мике перехватывало горло от рыданий, она всё пыталась остановить безжалостно бегущие по щекам слёзы, но тщетно. От каждой капельки влаги глаза начинали истошно болеть, жать, ныть, чёлка налипла ей на лоб, Мика зажмурила глаза — ничего не помогало. Сердце рвалось от одной мысли, что было бы, не вырвись она из цепких объятий Танера, как бы всё обернулось, не забудь она про вежливость, такт и свою незабвенную, пресловутую благодарность тётушке и уважение к её разделению людей, но она всё ещё была цела, всё ещё чиста... Но мерзкое, гадкое, ужасное ощущение замаранности, которую уже невозможно ничем отмыть, ярость, горечь, обида, растекающиеся вместе с кровью по жилам, как яд, не могли её оставить, ей не хватало сил позволить. Хоть ты режь, но они все одинаковые: лживые, бессовестные, гадкие!..       ...Почти набравшись смелости для того, чтобы попытаться стряхнуть слезинку с её щеки, Сильвер чуть приподнял руку, замирая в страхе, скользнул глазами по её телу, фигуре, таким прекрасным, ладным, упругим, которые ничем нельзя было ни осквернить, ни замарать. Почти сразу заметил порванную лямку и чёрный лоскуток, безвольно болтающийся на ветру. В груди шевельнулось недоброе предчувствие, неясный, но болезненный толчок, резко полыхнувший сквозняк на сердце, он посмотрел чуть пониже, – там заметил прорез в материи, открывающий вид на белую с чёрными пуговицами грудь блузки. У него дёрнулись уголки губ, он попытался сдержать комком подступающий к горлу гнев, ярость и не дать руке больно стиснуть её пальцы, хотя удавалось ему это с величайшим трудом. И наконец, задушив страх, Сильвер слегка подался вперёд. Потом проговорил: – Мика, что... – Н-не трогай меня! – закричала она, резко вырвав свою руку из его и неловко отступив на пару шагов назад. Затем Мика быстро смахнула слёзы с воспалённых, красных, распухших глаз, обветренных щёк, выстрелила в него безумным взглядом. В продолжении тех пугающих секунд, пока Сильвер силился хоть как-то сопоставить факты с тем, что он увидел, пока старался мало-мальски разобраться, она снова завопила: – Вы... Вы все одинаковые! – она захлёбывалась от слёз, сжимала трясущиеся руки в кулаки. – Я знала, всегда знала, что так будет! Как же я вас ненавижу! НЕНАВИЖУ!!! – срывающимся, высоким голосом кричала она, а Сильвер так и стоял рядом. – Ну чего тебе надо от меня, какого чёрта ты ко мне прицепился? ПОЧЕМУ ТЫ НИКАК НЕ ОСТАВИШЬ МЕНЯ В ПОКОЕ?!       Сильвер слышал, как часто прерывается её дыхание, как её душат рыдания, но ничего не мог с этим поделать. На одно мгновение (когда мысли о кофе наконец покинули его) ему показалось, будто бы он уже видел её такой, почти такой, даже слова прозвучали почти те же... Одно это воспоминание заставило Сильвера невольно улыбнуться уголками губ, почти так же, как тогда, тёплым осенним вечером, когда она яростно распахнула окно, по пояс высунулась наружу и смерила его пренебрежительно-насмешливым взглядом. Как её странным образом позабавили, разозлили (она так мило злилась...) его слова, его спокойствие, простота, с которой он сказал ей: «Ты же улыбнулась» – Почему?.. – тихо повторила Мика так, словно с неё только что спал тяжелейший, многие годы мешавший свободно дышать, груз, и слёзы почти сразу высохли. В душе наступило совершенное опустошение.       Сильвер снова почесал затылок — ничего лучшего ему тогда в голову не пришло. Неужели она на самом деле этого не понимает? Неужели это не очевидно, когда это понял даже его подвыпивший приятель? Неужели за эти два года его безмятежного сидения у неё под деревом на заднем дворе она так и не смогла понять, чем была для него? Он улыбнулся неуверенно, боясь, что она расценит это как пренебрежение к её страданиям (которые, Сильвер ни секунды не сомневался, были настоящими и заслуживающими того, чтобы быть), грустно вздохнул, побродил глазами по скрытыми в темноте каменным стенам, тонкими столбами фонарей, пошаркал ботинками гниющие листья. Поднял на неё глаза.       Она решительно смотрела на него заплаканными глазами, которые он вовек не забудет, ожидая ответа. По тому, как жар вспыхнул у него в животе, доставая липкими, обжигающими пальцами в груди и добираясь до горла, он понял, что обречён рассказать ей всё. Когда-то давно он твёрдо пообещал себе не говорить, не объясняться ей в любви, стоя на одном колене — он не такой сентиментальный дурачок, — только если не задаст такого вопроса, когда он не сможет отвертеться, придётся отвечать... – Даже не знаю, как тебе сказать, – произнёс он наконец. С самого начала Сильвер, когда соглашался на всё это безумие, знал, что, сколько бы он не прокручивал мысленно этот высокий момент, изъясняясь ей на благородном, возвышенном, что называется, штиле, в самый ответственный момент из его головы напрочь вылетят все мысли, он забудет все слова, будет биться, как рыба об лёд, довольно бестолково. – Ай, ты мне всё равно не поверишь... – Да? – спросила она своим обычным тоном, по крайней мере, обычным в обращении к «этому Фулбастеру», который, разумеется, ничего большего не заслуживает. – С чего ты взял, что не поверю? Это уж я сама решу! Давай, выкладывай, что у тебя там!.. – раздражённо добавила Мика, коченея от холода и мечтая поскорее отсюда убраться. – Ох... – вздохнул Сильвер, словно собираясь с мыслями. Это оказалось куда сложнее, чем ему хотелось бы. – Понимаешь... люблю я тебя, уже два года, сил нет, как люблю. С людьми такое иногда случается. Вот смотрю — ты улыбаешься, — и можно считать, что день удался. Жизни без тебя не представляю, ну хоть ты режь, и не могу на тебя не смотреть. Тогда точно умру. Жить уже без тебя не могу, понимаешь?       Всё время, пока он говорил – приглушённо, хрипловато, точно и хотел сказать, и одновременно надеялся, что она его не услышит. По мере того, как он отрывисто пытался воспроизвести то, что выделывали его сердце, тело, разум эти два года, эти безумные, крутые виражи, скачки, взлёты-падения, перемешанные с каким-то ужасающе-безмятежным штилем, затишьем, он мельком наблюдал, как меняется её лицо, дёргается уголок рта. Как пить дать, не поверила... Мика сжала губы, пока сердце у неё бешено колотилось, и она уже не чувствовала никакого холода, ноги у неё приросли к земле, полностью отказав ей в повиновении. В ушах что-то неистово стучало, и слова Сильвера доносились уже откуда-то издалека, из долины, где находили пристанища скорбевшие о несбыточном счастье души, куда она мечтала попасть, где хотела бы остаться...       Наконец Мика поняла, что слишком устала, измучилась, ослабла, чтобы хоть что-то отвечать, чтобы уйти, о том, чтобы убежать, не могло быть и речи — ноги, как, впрочем, и всё остальное, отказали напрочь. Пусть уже делает, что хочет, в конце концов, стоит отдать ему должное, он довольно долго ждал, к тому же на самом деле помог во время праздника, и если бы не он, кто знает, чем бы кончилось всё это безумие. Она даже готова была ему поверить, готова на что угодно, только бы всё это прекратилось, вся эта полоса безнадёги, отчаяния, когда дыхание перехватывает от давящих стен, мешающих расправить плечи, когда нет ничего, нет того, ради которого стоило бы бороться и рвать зубами свободу.       Он осторожно подошёл к ней, с замиранием сердца вгляделся в её расширенные от испуга глаза, в очередной раз умилившись любимому лицу, боялся дышать за своё счастье, и тихонько провёл пальцами по её щеке. От прикосновения она вся сжалась, по спине пробежал холод, невероятным напряжением всех мышц, которые Мика смогла припомнить в приступе беспамятства, она удержалась о того, чтобы вздрогнуть. Сильвер надеялся, что она не растает, не исчезнет, не растворится, как гитарный бой, угасающий в толпе танцующих, страшно боялся сделать хоть одно лишнее, неоправданное движение, из-за которого её фигура могла разбиться, разлететься на мелкие кусочки, как одна из тех многочисленных фарфоровых безделушек, что стоят у него на тесных полках, он старался не дышать, пытаясь пошевелить губами, но всё как-то не получалось.       Сильвер бережно обнял обоими ладонями обе её щеки (от чего и он, и она одновременно вспыхнули, но, не сговариваясь, решили не отводить взглядов), легко погладил большими пальцами ей под глазами, всё спрашивая себя, ждёт ли она удобного момента дать ему пощёчину или на самом деле, так же, как и он, сладостно трепещет в этот момент. Она издала короткий всхлип, но слёз не было. Видимо, закончились, подумал он, – Мика на самом деле много плакала сегодня. Сильвер судорожно вобрал в лёгкие воздуха, чтобы потом не смущать её охами-вздохами какое-то время, не нарушать приятной тишины, которая разливалась между ними. Мика всё ещё ошалело глядела на него, но теперь от былого гневного изумления почти ничего не осталось, лишь немного умоляющей горечи, может, даже страха утратить эту секунду.       Однажды Сильвер пытался убедить себя в том, что несколько минут — это уже роскошь непозволительная, во всяком случае, высшая степень райского блаженства, на которую он мог бы рассчитывать, но больше заблуждаться на этот счёт не собирался. Слишком больно это потом проходит сквозняком по сердцу, и он решил, что, когда ему в следующий раз выпадет удача быть с ней рядом, он ни за какие сокровища мира не согласится снова с ней расстаться.       Мика чуть разомкнула уста, но ничего не посмела сказать.       Он отнял сначала одну руку у неё с щеки, затем другую, чуть спустился, едва ощутимо проводя правой ладонью по волосам, и нежно прижал к себе, уткнувшись носом ей в темечко. Сначала у Мики возникло непреодолимое желание вырваться и задать этому самоуверенному мерзавцу отменную взбучку, чтобы больше никогда даже близко не смел руки распускать, но мгновение спустя весь её пыл исчез, испарился, пропал, она бессильно обмякла у него в объятиях, против собственной воли (а, может, даже и безумно желая этого) она вцепилась ему в грудь, яростно сжимая в пальцах жилет, так что костяшки побелели, зарываясь ему в плечо, оставляя там маленький влажный след, затем ещё сильнее впилась ему в спину, как будто желая протолкнуться ему внутрь.       Конечно же, совершенно не обязательно долго и подробно рассказывать о том, что Сильвер полностью потерял счёт времени, утратил всякое ощущение пространства. На какой-то краткий миг он вспомнил о том, что обещал одному приятелю помочь с какими-то его важными, неотложными делами... Неважно, он уже забыл обо всём. Важно было лишь то, что она была с ним, так пугающе близко, он мог прижать её к себе, почувствовать запах волос и не отпускать никогда, ни за что, ни на шаг дальше. Сильвер всё зарывался пальцами правой руки ей в густые, чёрные локоны, левой обхватив талию, боясь, что стоит ему нажать чуть больше, и она рассыплется в прах, это виденье, это пьянящее разум чувство, эта красивая птица, которая даже не понимает своей настоящей красоты. – Этот дом недостоин тебя, Мика. Ты слишком любишь свободу, чтобы долго терпеть это. Ты должна пойти туда, где тебе будет лучше.       На краткую, пугающую секунду Сильвер испугался, что она оттолкнёт его, вырвется, исчезнет из его жизни тогда, когда в беспросветной тьме для него наконец блеснул луч надежды. Но Мика стояла на месте, разве что её хватка у него на спине ослабла, он, даже сквозь рубашку и жилет чувствовал, как её ладони медленно опускаются, пока наконец вновь не упираются ему в грудь. Она смотрит на него со спокойным удивлением. Чуть похлопала ресницами, точно до неё не сразу дошёл смысл его слов. А когда она всё же поняла, то смогла лишь вымолвить всё так же недоумённо, на грани минутного недоверия: – Да? Не хватало ещё, чтобы мужчина меня жизни учил. Нашёл дурочку.       И тут он захохотал, – громко, раскатисто, счастливо, почти до слёз, надрываясь от смеха, задыхаясь, а когда уже больше не мог выносить того, что лишился возможности дышать, застонал. Сильвер сам не мог понять, что его так рассмешило — в том, что она сказала, верно, не было ничего забавного. Но он не выдержал, или нервы его, душа, воспалённая голова, печень, почки, что там ещё... – не вынесли любовных мук этих лет, взорвались обоюдным, синхронным, невыносимым смехом, когда он потешался над всеми своими мелкими катастрофами, из-за которых не мог спать и есть, смеялся над тем, проведённым совершенно впустую временем, которое он мог бы потратить на неё, а потратил на дурацкие усы, которые у него на лице даже не теплились, хохотал, вспомнив вытянувшиеся лица сухаря-тётушки и подонка-Танера, когда её ладонь исчезла в его руке, никак не мог остановиться, весь сотрясался, постанывал, рыдал, изнывал от смеха...       Про Мику вспомнил не сразу. А когда вспомнил, у него в голове шевельнулась странная мысль, что сейчас она пошлёт его к чёрту и побежит домой, но он всё же решился поднять влажные глаза.       Она стояла рядом и улыбалась. Стояла кротко, смирно, словно робко, сторонне принимая участие в его веселье, улыбалась несмело, но спокойно и как-то умилённо, так, как он её полюбил. Сильвер не поверил глазам. Он подошёл к ней, она улыбнулась прямо ему в лицо, отлично понимая, что она делает и для кого. Она не могла подумать, что ещё сможет так искренне улыбаться сегодня, ещё когда-нибудь в этой жизни. Мика взглянула на него сияющими глазами и нерешительно провела пальцами ему по щеке, коснулась за ушами, запустила в волосы, немея от счастья. Сильвер взял её ладонь в свою, аккуратно сжал её холодные пальцы, умирая от любви, чуть наклонился, подался вперёд, и они затянули долгий нежный поцелуй не обременёнными лишними фразами губами.       ...через несколько секунд (минут, часов, дней, месяцев, лет...) неземного наслаждения он оторвался на пару ничего не значащих миллиметров, потом произнёс: – Пойдём.       И она пошла.       Они вошли в его старую, тесную даже для двоих квартирку, она сняла туфли, он провёл её к очагу. Тут Сильвер снова вспомнил, что не зашёл за кофе сегодня, но и теперь ему это показалось сущей ерундой. Он быстро вскипятил воду, немыслимыми усилиями отыскал в доме пакетик чая, сахар, вымытую, по крайней мере, имеющую видимость чистоты, кружку — мыть новые не было решительно никаких ни сил, ни времени. Наспех залил пакетик кипятком, надеясь, что это хоть немного её согреет (и заболеть ведь могла, столько времени на холоде без пальто), себе немного отлил, он тоже слегка замёрз... вышел к себе в комнату, где одиноко стояла его низенькая кровать, да на стенах висели полки с безделушками, треснутое зеркало, маленький столик, шкаф с бельём, и Мика полусидела-полулежала на кровати, и глаза её слипались.       Сильвер аккуратно присел рядом, осторожно, чтобы не обожглась, дал ей стакан с горячим чаем («Осторожно бери за края, вот так...»). Мика приподнялась на локтях и с благодарным кивком глотнула. Вздохнула. Глотнула ещё. И так продолжалось ещё некоторое время, пока чая не осталось только на донышке, Мика мгновенно упала головой на подушку, не в силах сделать ни движения.       И всё же, сквозь пелену всепоглощающей усталости, в её мысли вторглась суровая реальность, что она не может с ним спать на одной кровати, – нет, увольте, нашёл дурочку!.. Он понимающе вздохнул, видя, как она морщит лоб, хмурит брови в тщетных попытках бороться со сном, и в голове её то и дело проносились мысли, вроде «А ведь тётушка Лаура хотела жареного хлеба с сыром...», «Это вообще был первый раз, когда она так близко с мужчиной», «Что она будет делать завтра, когда пойдёт домой...» Домой. Туда, где её, если не презирают, то уж точно не боготворят и расценивают её расторопность, как нечто само собой разумеющееся. Смех да и только. Она долго вбирала в лёгкие воздух и долго выпускала его из себя. – Оставайся, – сказал ей Сильвер наконец. Он даже не просил, заботясь о её здоровье, а умолял.       Мика осталась. Она всё равно и шагу больше не смогла ступить. Она слышала, как он удаляется на кухню по скрипучему полу, там включил воду, видимо, решив наконец вымыть посуду. Потом сквозь сон она могла различить по слуху (который даже при смертельной усталости работал безотказно), как Сильвер шумно, но недостаточно, чтобы ей помешать, раздвигает стол, ставит по обе стороны его два-три стула, стелет скатерть, берёт что-то из комода и снова уходит на кухню...       Она и близко не была в него влюблена. Никогда до этого.       Но, проснувшись на следующее утро, Мика поняла, что уже не хочет с ним расставаться. – Ты влюблена, дитя моё, – промолвила Нимуэ, стуча по длинной трубке пальцем и сбивая с неё пепел.       Мика рассеянно обернулась, чуть приподняв подбородок с руки. Она зашла сюда почти сразу, как проснулась (Сильвера она обнаружила храпящим на груде книг, покрытых не то простынёй, не то наволочкой, Бог его разберёт, а под ним то и дело поскрипывал стол и стулья. После этого она свежим, выспавшимся, деловитым взглядом окинула его обиталище и поняла, что не просто не сможет с ним больше расстаться, она не успокоится, пока не приведёт всё это запустение в приемлемый вид. «Женщину, женщину!» – вопила вся обстановка), решив для себя необходимым выпить травы, а иначе она бы просто умаялась. – А, ну да, – сбивчиво отвечала Мика. – А почему вы так решили? – Ты всё сидишь тут и вздыхаешь, вздыхаешь... – протянула Нимуэ, закуривая трубку и выпуская в воздух тоненькие, прозрачные струйки дыма. – А можно поинтересоваться, кто твой избранник? – Как будто вы сами не знаете, – сказала Мика, прекрасно понимая, какая Нимуэ хорошая прорицательница. – Сами всё прекрасно видите. – Это, конечно, правда, – не без удовольствия согласилась старушка, медленно кивая в такт своим мыслям.       Мика осторожно проскользнула в дом тётушки, не желая вызывать лишнего шума, на цыпочках подошла к дверному проёму, ведущему в кухню и, как она и ожидала, обнаружила там и Лауру, её дочь и внучек. У всех, за исключением старой вдовы, вид был мрачнее некуда. Мика тихонько, но теперь без робости, без страха или суеверного ужаса, а с каким-то ужасающим хладнокровием и спокойствием, желая поскорее покончить с этим, постучала по косяку пальцами и выжидающе посмотрела на присутствующих. Первой на неё обратила внимание Лаура — она спокойно кивнула ей и даже улыбнулась безмятежно, словно ничего и не произошло. От этого взгляда Мика почувствовала даже какую-то теплоту к этой старой женщине.       Тётушка Инхо зловеще хранила молчание, но Мика решила, что не собирается оставаться в этом доме ни единой лишней секунды, так что первой сказала твёрдо: – Я от вас съезжаю. – Как? – вдруг вопросила Сёка, изумлённо уставившись на неё, словно это заявление было для неё чем-то вроде паранормального явления. – Почему?       Тётушка Инхо не проронила ни звука, но весь вид её спрашивал то же самое. – Я полюбила хорошего человека, – спокойно отвечала Мика. – И хочу жить вместе с ним. Если вы не против, то я пойду к себе и соберу вещи. – Но ты не можешь! – вступилась, наконец, тётушка Инхо повышенным голосом, и ни одна из её дочерей ещё ни разу не слышали от матери такого. – А как же всё то, что мы для тебя сделали? – Я знаю, – с улыбкой заверила её Мика. – Я знаю, насколько безмятежной была моя жизнь, за неё я вам благодарна. Но я нашла место, где буду по-настоящему счастлива и свободна. Уверена, вы прекрасно обойдётесь и без меня. – Но ты тем не менее должна была поговорить с нами, спросить наше мнение, а не пропадать на всю ночь неизвестно где и с кем! – парировала тётушка, размахивая руками. Этого Сёка и Рианнон тем более никогда у неё не видели. – Просто вы бы всё равно сказали «нет», – ровным, спокойным голосом проговорила Мика. – Думаю, природа ещё не придумала такого мужчины, который устроил бы и меня, и вас. А господин Танер меня категорически не устраивает. Мне он, откровенно говоря, глубоко неприятен, и я не собираюсь у него ни работать, ни жить. – Ты... ты же не... – еле выговорила тётушка Инхо побледневшими губами, трясущимися пальцами указывая на неопределённое место в пространстве. – Нет, – твёрдо заявила Мика, – у меня тоже есть принципы, которые я никогда не нарушала, и не собираюсь нарушать в дальнейшем, даже с тем, кого я люблю.       Тётушка беспомощно стояла около стола, то открывая, но закрывая рот, но ничего не говоря. Обе её дочери с видом до крайности пришибленным сидели молча, замерев в изумлении. – Я пришла поговорить с вами, потому что ценю вашу обо мне заботу, – вновь заговорила Мика, – и не могу уйти от вас, оставив в неведение. Однако и дальше распоряжаться своей судьбой я вам не позволю. Теперь я сама буду стоить свою жизнь...       И она ушла наверх собирать вещи.       Мика в последний раз прошлась по выкрашенной в синий цвет лестнице, мельком взглянула в выходящее на улицу окно, почти ностальгично вздохнула, ибо много всяких воспоминаний здесь с ней было. Потом она зашла к себе в комнату, где ещё вчера сидела и заштопывала носки, медленно шагнула внутрь, на ходу касаясь тумбочки, ручки шкафа, поглаживая покрывало своей кровати. Аккуратно присела, несколько раз вздохнула, бросила взгляд на старое дерево, под которым он так долго сидел и ждал её, провела по раме пальцами, улыбаясь тому, каким же он оказался на деле настырным. Потом оценила его терпеливость.       Развернув на кровати простыню, стала складывать всё, что показалось ей важным: зубную щётку, бельё, катушки с нитками и подушечку с иголками, всякую другую одежду, несколько книг, которые остались у неё ещё от тех счастливых дней, когда была жива мать, ещё что-то по мелочам... Потом наткнулась на старую, обтрёпанную отцовскую открытку, которую он ей прислал лет, эдак, шесть назад, накарябанную явно в спешке, небось, во время очередного переезда — заметания следов своего существования, подобно тому, как подростки тщательно проветривают комнату, чтобы родители не узнали, что их благовоспитанный, невинный ребёнок курит, — да и слова там были какие-то наспех вырванные из потока сознания. Там он неопределённо интересовался состоянием жены (именно из-за этого его наплевательства, небрежно прикрытого виноватой жаждой до подробностей жизни его некогда семьи, когда он не удосужился узнать, жива ли мать его дочери вообще, Мику бесила больше всего), спрашивал, как дела у Мики самой. Говорил, что обязательно приедет, как только там встанет на ноги. А ей даже вспоминать его было противно — не то, что встречаться и тем более разговаривать с ним. Она и голоса-то его почти не помнила и не хотела.       Без каких-то либо угрызений или сожаления она сожгла эту формальную весточку в очаге, когда уходила.       А тогда ещё немного покопалась в вещах, кое-что решила оставить. А, может, просто не могла решиться на такой безумный шаг. Господи боже, подумала она в один момент в совершеннейшем ужасе, да ведь ещё вчера она и думать об этом не смела, ей казалось, что так будет продолжаться всегда, целую вечность, а сегодня она навсегда покидает это место в поисках другой, лучшей, свободной жизни. На пороге, когда она уже, взвалив два нежно-голубых тюфяков-простынь на плечи, собиралась уходить (ни старая вдова, ни её дочь не удосужились выйти и проводить её), к ней вдруг в полном смятении подскочила перепуганная и бледная Рианнон, схватила за локоть и пристально посмотрела в глаза. Мика хотела вырваться, но поймала себя на неясном чувстве жалости к ней, так что не стала спешить — в конце концов, у неё впереди целая вечность. – Мика, ты ведь будешь к нам заглядывать? Хоть время от времени? – озабоченно спрашивала Рианнон, болезненно сжимая тонкими длинными пальцами Мике локоть. Очень её подмывало сказать «никогда», но чего, подумала, человека зря расстраивать, лучше пусть она уйдёт с гордо поднятой головой, не обременённая тяжестью случайно брошенной грубости. Помолчала чуть-чуть, потом сказала: – Да, если будет время — загляну ненадолго... обязательно...       И ушла.       Не заглядывала, никогда больше после этого. Решила, что раз рвать — так рвать!       Он долго лежал на покрытым простынёй столе, глядя на исполосованный жёлтыми лезвиями потолок, пока не понял, что в жизни больше не сможет разогнуть шеи после ночи, проведённой на груде книг. Слепыми спросонья руками Сильвер попытался нащупать хоть что-нибудь, что могло помочь ему встать, аккуратно приподнялся на локтях, стараясь не тревожить ножки стола, и наконец опустился на пол. Из соседней комнаты доносился какой-то странный, незнакомый, чужеродный шум, бесконечный, прерываемый лишь тяжкими вздохами, оглушительный скрип пола, глухой звон пружин его низенькой кровати, который потом плавно переходил в короткий, неприятный грохот. Зевнув (он пережил насыщенный вечер и ночь), Сильвер осторожно вышел из кухни и заглянул в комнату. Проснулся он мгновенно, широко раскрыл глаза, прищурился, понял, что всё же не спит, и в конце концов просто застыл.       Она ходила взад-вперёд по комнате (теперь здесь чувствовалась свежесть и даже прохлада, потому что Мика открыла окно, выпуская на улицу непростительно густые столбы пыли), с деловым, почти сердитым видом протирала безделушки. Немного оглядевшись, он увидел в дальнем углу большой тюфяк из рваной простыни. Даже побоялся представить, что это такое и какое назначение имеет. Снова посмотрел на неё. Более чем естественны были её движения, когда она невозмутимо (словно так и надо) вытряхивала на пол очередную тряпку-подушку-полотенце, после этого аккуратно складывала и клала в отдельную стопку и с прежним учёным видом принималась вытирать пол.       Заметила она Сильвера или нет, она не подняла глаз, ни на секунду не прекратила своего занятия. Наконец ему хватило ума спросить: – Мика, а ты что делаешь?..       Тогда она резко выпрямилась, так что пышный её бюст едва заметно всколыхнулся, небрежно упёрла руки в бока и с вызовом взглянула на него. Потом вскинула брови и вопросила с неподдельным удивлением: – А ты что, сам не видишь? Плюшками балуюсь!       И снова принялась за свою каторжную работу. Сильвер провожал каждый её жест беспомощным взглядом, понимая, что он не сможет её остановить, ибо не знает технологии. Он никогда не был сторонником запустения в доме, тем более что в семье с этим всегда было строго, и отец неукоснительно следил, чтобы его единственный сын не халтурил, так что каждую субботу неизменно входил к нему в комнату и проверял уборку, а первым делом заглядывал в шкаф, желая убедиться, что мальчишка не решил проблему беспорядка всеми любимым способом — побросать всё на полки для отвода глаз. И Сильвер всегда послушно убирался, хотя не находил в этом занятии ничего весёлого. Так что с радостью отмахнулся от этого, как только влияния родителей ослабло.       Он не возражал против того, чтобы немного привести комнату в порядок, но никак не мог подумать, что она так круто повернёт ситуацию. Минут через десять её не прекращающихся поползновений на его жизненный уклад он всё же робко поинтересовался, что это за вещи, которые стоят у самой входной двери. Мика охотно ответила, что это то «барахло», которое стоило бы давно выкинуть, ибо занимает много места, но он может просмотреть и, если что, оставить. Он, конечно, сразу понял, что никуда не денется. С другой стороны, он очень её любил и готов был пойти на любой компромисс, лишь бы она осталась с ним. Навсегда. Сильвер долго копался в вещах (каким-то непостижимым образом Мика очень точно угадала с тем, от чего он и сам собирался избавиться, но всё руки не доходили), наконец объявил, что он пойдёт и отдаст это кому-нибудь. На самом деле, это означало, что он выкинет это где-нибудь на задворках Серебряного города на растерзание бродягам. И правильно, бодро заявляла женщина в доме, хоть кому-то пригодится эта ерунда!       Ерунда или нет, но он спал с ней бок о бок уже лет пять, впрочем, спорить было бесполезно, и он вышел на улицу: – Впусти женщину в дом... – пробормотал он себе под нос с горьким (полуироничным) вздохом. – А я всё-ё-ё слы-ышала!!! – нёсся ему вслед оглушительный вопль. Он хохотнул, подивившись собственному счастью, и медленно пошёл по улице, желая поскорее бросить всё это старью за какой-нибудь подворотней и вернуться домой, где теперь его будет ждать она.       Он очень быстро к ней привык; привык, что когда он возвращался в свою квартиру (после уборки она оказалась необычайно просторной и уютной, даже не такой старой, какой была день назад, по комнате разлетался свежий воздух, занося с улицы запах выпечки и трав, всё вокруг сияло чистотой и порядком, а Мика стояла посреди комнаты, воодушевлённая, деятельная, устало, но довольно смахивающая пот со лба и приглаживая назад сырые волосы, ещё выяснилось, что у Сильвера, что было для него огромным удивлением, есть сахароколка, от которой Мика, впрочем, быстро избавилась, нашёлся старый билет на поезд, из всех мыслимых и немыслимых измерений она извлекла кофеварку, половник и ещё кое-что), она уже была там — сидела, как ни в чём не бывало на кровати и читала книжку или возилась с ужином. Как ему нравилось появляться в дверном проёме и часами смотреть на её ровную спину, прекрасней которой он в жизни не видел, на длинные локоны, спадающие ей почти до того места, где виднелся узелок от фартука, на спокойные, размеренные движения рук, когда она нарезала овощи...       Потом она подавала на стол, они садились, ели, он хвалил, она — поначалу — смущалась, потом тоже пообвыклась, стала чувствовать себя «как дома», начала хозяйничать, уже не спрашивала его разрешения на избавление от вещи или приобретения, теперь это был уже их дом. Вскоре Мике показалось, что вся её жизнь, та, другая, оставленная где-то на пролёте голубой лестницы, была надумана и преувеличена, такая странная, далёкая. Она часто прохаживалась по комнате, касалась разных стеклянных, глиняных штучек, спрашивала, откуда, что, как – он охотно отвечал. Она шила простыни, наволочки, ему – рубашки со скоростью света, а он с радостью тут же напяливал на себя, потому что чувствовал её запах. Постепенно всё в этом доме стало пахнуть ею, пропиталось её чуткими руками. Теперь Мика улыбалась каждый день, каждый раз могла просто так прижаться к нему, уткнуться носом в грудь — в то место, где расстёгнут ворот рубашки, он аккуратно её обнимал, и они долго стояли посреди комнаты, вдыхая запахи друг друга.       Месяцев пять спустя она уже спокойно спала с ним в одной постели (до этого, её стараниями, он устраивался на затхлой раскладушке, которую любезно одолжила им Нимуэ, и от этого кровать делалась шире и просторней), они некоторое время лежали рядом, с влюблённой тоской глядя друг на друга, обмениваясь взглядами, улыбками, она смеялась, – негромко, но достаточно, чтобы он забыл себя от счастья, Сильвер тоже посмеивался. Был уверен, что ни с одной другой он бы так не смог. Потом всю ночь сопели в такт друг другу, лежали (она, устроив руку ему на плече, и он — ей на изгибе талии) живот к животу, но никогда... Никогда.       Он очень хотел, почти не мог сдерживаться, легонько касался губами носа, обречённо пытался целовать шею, она мягко отстраняла его от себя, уперев руки ему в грудь, и с жалеющей укоризной глядела в глаза. Она твёрдо провела черту, за которую он не смел заступать, боясь обидеть, разочаровать, разрушить это зыбкое, невиданное блаженством счастье, которое теперь имел. Сильвер молча улыбался — так, невинно, уголками губ — и отходил в сторону, они никогда об этом не разговаривали. В церковь он почти не ходил, хотя и был убеждён, что Высшие Инстанции, наблюдающие за всем с небес, безусловно существуют, а иначе как объяснить тот факт, что у него хватило сил довести до конца это безумие и даже остаться в выигрыше. Но Мика была глубоко верующей, а он очень сильно её любил. Её сожалеющий, но твёрдый в своих убеждениях взгляд всегда удерживал его от непоправимого. Не хочет — не надо, он готов подождать...       Каждое воскресенье они вместе ходили в церковь, она молилась, а он, поскольку никаких конкретных молитв не знал, просто стоял рядом и искоса глядел на её кроткое лицо с прикрытыми веками. Потом он кое-как, своими словами, попросил Бога, чтобы она побыла с ним ещё как можно дольше, чтобы он и дальше мог вдыхать её запах, смотреть на её величественную спину и засыпать в кровати, нагретой её теплом...       Постепенно она научила его молитвам, они молились вместе, ему даже нравилось, это было что-то вроде праздничного мероприятия, куда они могли ходить вдвоём, где он мог спокойно выбросить из головы все ненужные, мешающиеся мысли. Они долго ходили по городу рука об руку, она блаженно полуприкрывала глаза, а он шумно вдыхал запах яблок и сырых листьев — постепенно наступала весна. Мика пару раз робко пыталась попробовать вызвать Сильвера на знакомство с его престарелым отцом, который ещё вполне бойким человеком жил на другом конце города, но он как-то без энтузиазма... «Ну вот, хочет всё испортить...» – с досадой подумал он, а вслух сказал: – Как-нибудь обязательно... при случае...       Мика узнала тон, которым она прощалась с Рианнон полгода назад и с укоризной взглянула ему в беспомощно усмехающееся лицо, – он не был способен ей сопротивляться. – Ты, по крайней мере, ещё можешь увидеть своего отца, – весомо проговорила она, и Сильвера этот довод убедил.       Тому они отдали материнские безделушки (ему они были определённо нужнее), которые он принял с величайшем трепетом и тёплой благодарностью. Так, потихоньку, они приходили, она неторопливо сметала крошки со стола, ибо странно было бы злиться на неряшливость человека, когда он просто буквально не в состоянии разглядеть своей скатерти, и оба смотрели на всё это умилённо, а старик — почти тоскливо, с какой-то светлой грустью во взоре, осторожно дёргал сына за рукав, возбуждённо шептал, как ему повезло, какая толковая девица перепала, ты смотри, дурень, прозябаешь, такую с руками оторвут... Сильвер усмехался куда-то в сторону — старик, желающий пристроить единственное дитя, что с него возьмёшь...       Где-то через год после нелепого, странного, внесезонного их соединения, он наконец решил, что если она не против, осторожно, нащупывая почву, говорил, если ей не будет в тягость, можно было бы уже и пожениться... Мика изумлённо уставилась на него, но этот порыв был вызван совсем не тем, что она не хотела или была против, просто она уже и так, чисто тактильно, мысленно, душевно, давно была за ним замужем, и предложение это как-то непонятно вернуло её в реальность. Со всеми своими повседневными хлопотами (длинным романом, который тогда полностью поглотил её воображение) она почти совсем не думала о привилегиях, с её точки зрения, людей женатых, то есть не на словах, а как положено. А теперь внезапная рябь прошла по гладкой поверхности её жизни.       Но в её ситуации странно было бы отказываться. И она согласилась. А ещё месяца через три они тихонько поженились, невидящими глазами смотря друг на друга и почти не слыша ни проповедей, ни призывов к клятвам. Господи, думал он какой-то чрезвычайно заброшенной частью своего мозга, да ведь и так, уже давно, я решил, что никто, кроме неё... Она рассеянно, но счастливо взяла в ладошку его сильную, чуть угловатую руку, невесомым движением надела кольцо на палец, он проделал то же самое, машинально зажимая её руку в своей. Потом они как-то мимоходом, почти неощутимо поцеловались, сделали всё, что было положено... и ушли домой.       И сразу завалились — оба — спать от неимоверной усталости. Было бы от чего уставать, а ноги всё равно отказывались держать, как будто они ходили весь день, ни слова друг другу не сказав, как были в одежде, в ботинках, заснули мгновенно, она просто, стоило коснуться головой подушки, а он — только повернулся на другой бок и тут же, что называется, вырубился. А потом долгие дни, неделями, их не покидало какое-то странное чувство, будто всё это вообще не с ними. Полная дезориентация в пространстве. Мика всё равно каждый день ходила на рыночную площадь. Вышла из дома, пошла, а потом – обнаружила себя сидящей на скамейке. Всё до этого — один сплошной провал. Получалось, что она вышла... нашла нужные продукты... выбрала... заплатила... взяла сдачу... села сюда... Господи...       Это же до всякого можно дойти.       И тем не менее Сильвер чувствовал что-то примерно похожее. Сам не мог понять, какого чёрта он вообще завёл этот разговор, так ведь всё было хорошо. Теперь он, конечно, мог бы, но всякое желание куда-то исчезло. Безвылазное мотание по городу — целыми днями, с утра до ночи, взгляд на каменные стены, лавки, фонари, всё из другого мира. Дорогу до дома находил, полностью минуя сознание. Он тихо входил, запирал за собой дверь, рассеянно шёл мыть руки (Мика страшно лютовала, если забывал), садился за стол, и они ели. Когда непонятная эйфория от свалившейся на них новой, неиспробованной, свободной, ни от кого не зависящей жизни, понемногу улеглась, пришла в новую для них норму, он снова стал глядеть на её прямую, горделивую спину с влюблённым упоением, пока размеренно стучал по разделочной доске ножик.       Сильвер по-прежнему исчезал днём, но теперь не бродил до ночи в городе. Мика спокойно читала дома книжку, знала, что в два часа надо ставить воду кипятиться, потому что в три он обязательно вернётся домой. Со вздохом она захлопывала роман (на самом деле просто потрясающий), шла на кухню и до самого его прихода возилась с овощами. Потом он возвращался. Когда Мика слышала шум ключа, бьющегося о замок, она мгновенно выходила в коридор, одним движением остудив обед и бросив половник в раковину. Он входил как ни в чём не бывало, они улыбались друг другу нежно, неизменно обнимались прямо на пороге, а потом, неловко сдавая назад, ощупью валились на его старую, низкую кровать, застланную мягким пледом, купленным, выбранным, пропахшим ею.       Нечаянно задев ей губами лоб, щёки, нос, глаза, виски, он мягко проводил ладонью ей по плечам, животу, груди, целовал шею, она улыбалась, вздыхая от наслаждения. Всё это происходило медленно, с оттяжкой, как нравилось обоим, он всегда хотел сделать так, чтобы ей было хорошо, очень трепетно он гладил её по волосам, жмурился, а она отбивала на его спине бешеные, рваные ритмы, потом он устало, удовлетворённо, падал рядом с ней, и они лежали неподвижно, переводя дыхание, ещё долго, потом разворачивались друг к другу и хохотали, хохотали...       И так происходило каждый день. И всегда она потом, уже ночью, вставала с кровати, осторожно поднималась, прохаживалась по комнате, так что лунный свет падал на неё неравномерно, открывая выпуклое полукружие груди, брала с полки свою книгу. Та была испещрена и переполнена маленькими рваными закладками (которые когда-то были газетой), так что было видно, с каким упоением Мика это читала. Она садилась обратно на кровать, подобрав под себя ноги, включала лампу, направляя её холодный свет на обтрёпанные, запачканные кофе страницы, и долго читала вслух. В её исполнении слова сразу начинали звучать как-то невероятно живо и свежо, она точно выбирала моменты, менялась в лице, и вся поза её была, как у девочки-подростка, склонившейся над чтивом под покровом палатки.       Он неизменно приподнимался на локтях и завороженно смотрел на её аккуратные, облитые серебряным лунным светом изгибы, опущенные округлые плечи, слушал её приятный, мелодичный голос. Под конец, когда захлопывала книгу и клала на тумбочку у кровати, Мика быстро падала на подушку, укрывалась, Сильвер осторожно (дабы не вызывать раздражающего оглушительностью своей скрипа кровати и не портить эту перепавшую им дивную ночь) придвигался поближе, приникал к ней лбом, она утыкалась ему в шею, и после этого они спокойно засыпали, а на следующий день всё повторялось. Пару раз в неделю они могли себе позволить спать допоздна и тогда долго просто лежали, он перебирал пальцами её волосы, другую руку подложив себе под голову, старался не прекращать этого занятия как можно дольше, потому что никак не хотел, чтобы это кончалось, чтобы спадала приятная сонливость, когда они могли бесконечно нежиться в собственном тепле на смятой простыне, а она, как назло, вечно тащила им в постель кофе, и спать дальше не получалось.       Ни у него, ни у неё не возникало желания перебраться в место получше. Это была облюбованная со всех сторон квартирка (которая оказалась куда просторнее, стоило лишь немного прибраться), где уже укоренилось тепло, где уже так привычно пахло, да и местечко было неплохим. Но какое-то странное, неясное подозрение заставило Мику засомневаться в правильности этого упрямства, в конце концов, в случае чего, будет только хорошо, если дом попросторнее и побольше. Но, другой вопрос, в случае чего — чего? Бог его знает. В конце концов по удаче (а скорее немыслимыми совместными усилиями) им удалось выколотить домик, даже с аккуратненьким двориком, что было вдвойне приятно — добавляло солидности, — и на доверчивом энтузиазме молодой семьи они преспокойно там обжились.       Она очень быстро умудрилась перенести в это новое, пустое, холодное пространство всё, что уже связала, сплела, сшила, сделала, создала своими руками, целыми днями сидя в тесной квартирке. Прошло ещё месяцев шесть-семь, и они и думать забыли о том, что совсем недавно жили не здесь, быстро привыкли к обычной кровати (менее располагающей к бездумному на ней валянию, но зато мягкой и, слава тебе Господи, не скрипучей...), к тому же теперь в её распоряжении была просторная, светлая кухонка, где очень скоро всё стало работать по одному мановению, взлёту-падению руки, где она одним движением могла остудить разгорячённого коня и добавить жару, если то требовалось. Ему по-прежнему нравилось стоять в дверном проёме, смотреть, как неуловимо скачут её плечи, когда она нарезала овощи, как из-за густого иссиня-чёрного потока выбивался тугой узелок фартука, как она проворно развязывала его и одним ловким жестом отправляла на крючок.       Его к ней любовь всё ещё дышала, струилась, сочилась из его пор по ночам, заставляла в продолжение бесконечных, бесчисленных часов завороженно смотреть на её ровную, красивую спину, прекрасней которой он никогда и в жизни не видел. Но появилось и нечто такое, чего Сильвер раньше за собой не замечал. Всё чаще он стал ловить себя на чужеродном, абсурдном желании любить кого-нибудь ещё, так же горячо, так же неизбывно, чувствовал потребность одарить кого-то другого теплом, ибо боялся, что обуяет её своим нестираемым, вечным, пылающим чувством, но никак, сколько бы не думал об этом, ему не удавалось придумать, как мог бы он претворить это в жизнь, как дать этому незнакомому порыву воплотиться, обрести хоть какие-то смутные очертания. После каждых сеансов её синкопированных, обрывочных, сумасшедших отбиваний ему на спине и его полный отрыв от пространства, точно рвали на части и снова, бешеным ударом, соединяли вместе, он всё пытался как-то определить для себя это ощущение, как-то осознать, опробовать, прочувствовать, нащупать...       Смутные мысли возникали у него в голове, но он не смел озвучивать их вслух. Ужинали они в совершенном молчании, Мика рассеянно подносила ложку ко рту, из-под тяжёлых век вглядываясь в тонкие газетные страницы, так что Сильвер сразу понял: она ни черта там не видит, понимает это и всячески старается убедить себя в том, что интересуется новостями. Она скучающими движениями перелистывала чтиво, отрешённо глядела в прямоугольник окна, которое углом сияло в дверном проёме. Нет, видимо, она была явно не в том состоянии, чтобы он делился с ней какими-то своими неоформившимися переживаниями, заставлял думать об этом, размышлять. Потом Мика, кажется, что-то сказала про то, что, верно, будет дождь, оттого и сонливость...       Он может идти, а она пока тут... посуду помыть... бельё развесить... всё нормально, просто надо немножко подумать о своём...       Ну вот, с досадой, которую не могла скрыть даже его лёгкая, послушная улыбка, подумал он: неужто уже обуял, и она от него устала? Она медленно приподнялась, завязала снова фартук на спине (ей это удалось не сразу, а после нескольких минут бесконечных сбивчивых движений пальцев, соскальзываний по узлу, дьявольских переплетений и совершенного запутывания, после которого она пару секунд переводила дыхание) и, даже не взглянув на него, что было самым страшным, отвернулась к груде тарелок-вилок-чашек и прочей дребедени под серебристым маленьким краном. Сильверу стоило больших усилий встать и направиться к выходу, так толком и не объяснившись, тяжело вздохнул, на краткий миг испугался, что она одарит его преисполненным негодованием взглядом, но Мика его не услышала, – всё напрочь заглушил шум воды.       После полутора лет безмятежного существования с ней он вдруг снова ощутил те забытые потягивания в области солнечного сплетения, изнывания сердца в мучительной невозможности раскрыть рта. Он думал, что оставит всё это в прошлом и больше к этому не вернётся никогда, тем более теперь, когда всё так хорошо, так чудесно, счастливо...       Опиравшись руками о косяк, Сильвер остановился на пороге, встал, подумал немного. Потом осторожно повернул голову назад, словно желая убедиться, что она там, и всё это время ему вовсе не приснилось. Она на самом деле стояла там, закрывая прямой, непоколебимой никакой усталостью, спиной бьющую водяную струю, рассеянно, машинально водила губкой по тарелке, и мысли её явно были далеко от кухни и мытья посуды. Господи, как же она была хороша, как до того момента, когда он встретил её у куста с фруктами, когда она невзначай заложила ему в душу это чувство — бомбу замедленного действия, — как те предшествующие этому семнадцать лет он жил без неё, почему, почему он мог без неё обойтись, без её грациозных лавирований между мебелью, полные горькой укоризны взглядов, её приятных, спокойных ладоней, без её наличия в кровати рядом по утрам, каким образом он прожил эти семнадцать лет?       Сильвер на минуту задержался у самого дверного проёма, потом медленно развернулся, на каждом шагу стараясь отговорить себя от этой глупости, осторожно зашагал обратно, и остановился в десятке от неё сантиметров. Шарканье по полу по-прежнему перекрывал шум воды, она могла разве что почувствовать, как его руки потянулись к её талии, приятно легли на изгиб, обжигая кожу через одежду. Он хотел прижать её спиной себе к груди, но вовремя избавился от этой несвоевременной затеи, потому что она запросто могла дать ему по лбу половником, который как раз в тот момент вытирала. Сильвер хорошо знал, что у неё рука не дрогнет — он чудом уцелел после атаки горшками с бегониями. Он улыбнулся уголками губ, умилённо, полуиронично, немного опустил веки, осторожно зацепил пальцами один конец узла на фартуке и тихонько, медленно потянул на себя... – Сильвер, прекрати, я мою посуду, – недовольно пробормотала она уставшим голосом, вдруг начав водить губкой энергичней прежнего.       Он оставил узел в покое, аккуратно пристроив подбородок ей на темечке, на что она раздражённо повела плечиком, мол, завязывай со своими «идиотскими штуками», она с грохотом поставила рядом вымытую тарелку, не глядя на его довольное лицо. Он трепетно, ласково провёл горячей, широкой, большой ладонью ей по предплечью, скользнул на плечо, правой рукой удерживая его от порывистых движений, когда она пыталась вырваться (это навеяло много воспоминаний), не желая, чтобы муж мешал ей как следует вымыть посуду, а другой осторожно убирая на левую сторону волосы, дабы ничто не мешало ему приникнуть губами ей к шее. Сильвер секундно задел её носом, она резко повернулась, глядя ему в лицо с сердитой укоризной и упирая мокрые руки ему в грудь, – Боже, как же она красиво злилась... – Дай я хоть воду выключу... – нерешительно воззвала она, хотя он уже и не слушал, перекрывая поцелуем ей речевой центр. Некоторое время, пока ещё можно было сопротивляться его напору, его желанию, чувству, которому хотел придать форму, неважно как, Мика махала свободной рукой, ища выключатель крана, пока в конце концов не ткнула его со всей дури. На задворках сознания она поймала минутную пугающую мысль, что она что-нибудь сломала таким небрежным, отмахивающимся отсылающим жестом руки, и через мгновение напрочь о нём забыла.       ...когда, несколько часов спустя, он вдруг понял, как несвоевременно дал природе взять над ним верх, как некстати он пожелал слиться с ней в одном порыве, Сильвер неловко бродил взглядом по комнате, пока она совершенно обессиленная, обнажённая, устало улыбающаяся, лежала рядом, стягивая в свою сторону простыню. Мика тяжело дышала, вяло приподнимаясь и смахивая с блестящей в лунном свете от пота спины копны волос, потом она измученно упала на подушку, и пряди беспорядочно разметались по шёлку, который она сама приберегла для важного случая, спаяла вместе куски, после чего из её любящих рук вышли две совершенно одинаково пахнущие ею подушки, в одну из которых упёрся его локоть, когда обеспокоенным взглядом провожал каждое её движение. Наконец, когда она перевернулась на бок и почти скатилась к его груди, зарывшись ему в шею носом, он чуть наклонился ей к уху и спросил озабоченно: – Ты правда не обиделась?       Она насмешливо скривила брови, недоверчиво глядя на его покрасневшее лицо, потом улыбнулась мягко, заботливо и проговорила на выдохе: – Ну что ты... я очень счастлива.       Тихонько хихикнула, прильнула к нему вспотевшим лбом и задремала. Он ещё недолго лежал рядом, изо всех сил вслушиваясь в её мерное сопение, точно желая убедиться, что она на самом деле спит, и на чисто интуитивном уровне понял, что сделал всё правильно, хотя больше так делать не стоит. В другой раз ему могло и не повезти — должно же это однажды случиться, в конце концов!.. но, уже засыпая, Сильвер поймал себя на лёгком, почти неуловимой мысли об удовольствии от осознания своей избалованности Фортуной...       Пару недель они почти не разговаривали. На удивление мало что хотелось друг другу говорить, а если уж что-нибудь приходилось выяснять или объяснять («Если ты таскаешь мои плюшки — пеняй на себя!» – недобро сверкнув глазами, Мика проверенным движением приставила к одной из его пуговиц на жилетке свой нож для нарезания мяса, он нервно переводил взгляд с блестящего, до восхищённого умопомрачения, на её суровое лицо, – всего лишь одну взял мимоходом, подумаешь, было бы из-за чего угрожать жизни...), но это делалось коротко, лёгким касанием, тоном, почти не отличимым от шёпота, она вздыхала не то мечтательно, не то меланхолично, и глядела сквозь пространство, куда-то далеко, место, в которое ей нипочём было не добраться, но которое манило её коротким завлекательным движением пальцев, окунало в водоворот.       Сильвер видел, что она счастлива. То есть, вернее было бы сказать «насколько он видел». Но он уже так давно любовался её лицом, так долго впитывал в себя её жесты, взлёты, дребезжания, трели, так хорошо знал все её улыбки, успел классифицировать все её вздохи и неуловимые движения бровей, уголков губ, её равномерно вздымающуюся красивую грудь, её царственную, прекрасную спину, что мог безошибочно отличить счастье от чего-либо другого. Она стала какой-то другой, – это сквозило по её щекам, когда она глядела на него, чистыми, большими глазами и улыбалась не то ему, не то своим мыслям, она всё ещё была его, но уже другой; то, как она скользила пальцами, ладонями по закруглённым углам стола, как невесомо прохаживалась по их комнате, рассеянно перебирая книги, останавливая прозрачный взгляд то на одной, то на другой...       И, наконец, то, каким тоном она попросила его (это был солнечный, тёплый день, когда они вдвоём вышли на рыночную площадь прогуляться, она взяла его под руку, едва ощутимым движением, он великодушно сделал вид, что не заметил этого — зачем им нужны многозначительные взгляды самих себя и других людей, когда для них, людей свободных, счастливых, – это дело обычное?.. Они медленно шли мимо торговых рядов, глядели, как вдоль полуразвалившихся стен, в промежутках между заколоченными окнами стояла группка волшебников, безмятежно переговаривающихся между собой, она смотрела лишь вперёд, неведомой, но вместе с тем и той силой, которой невозможно сопротивляться — а он вообще был не способен ей противостоять, и это отлично знали оба) купить ей яблок.       Мика долго смотрела на прилавок, за которым сидел пожилой господин, обмахивающийся газетой (та самая «полоумная гильдия», о которой говорила Сёка — Боже, как давно это было, она уже успела напрочь позабыть о них! – опять дров наломала, как писали на первой полосе), еле для него ощутимо затягивая его руку за собой, сжимая ему локоть в такой силой, с какой может делать лишь человек, совершенно забывшийся. Сильвер больше растерянно, чем удивлённо, взглянул на её порозовевшее лицо, и в голове у него шевельнулась странная мысль, которую он даже не успел никак для себя определить, тем более что жена больно, как она это умела, потянула его вперёд, призывая к действиям. Чёрт его дёрнул — он знал, что яблоки так и проваляются на столе, и она к ним даже не притронется — купили они эти яблоки. Она с восторгом подхватила бумажный пакет, до верха набитый ароматными, красными, спелыми, фруктами, чуть склонилась под его тяжестью, выдохнула из себя короткое «Ух!» и принялась водружать его между руками, пристраивала то так, то эдак...       Повинуясь странному, трепетному, чувственному порыву, который вдруг на него обрушился, окатил холодным фонтаном, он быстро выхватил бумажный пакет у неё из рук так, словно поспешно отбирал у ребёнка спички. Она изумлённо, почти возмущённо посмотрела на него, уже было собралась упереть руки в бока, как она это всегда делала, когда злилась или негодовала, но, глядя на его усмехающееся, милое лицо, Мика лишь один раз фыркнула — для приличия, развернулась, они потянулись домой, сначала она, царственно вышагивающая впереди, и он, умилённо улыбающийся позади, нагруженный тяжеленной охапкой яблок, – и на что они ей сдались... Только на каком-то почти потустороннем, паранормальном, инстинктивном уровне Сильвер почувствовал, что сделать это должен он, должен вынести это, допереть, дотащить до дома, переспорить, чёрт возьми, судьбу...       ...дома она мгновенно убежала в совершенно противоположную от кухни сторону. Из-за загромоздившего ему весь обзор бумажного пакета с яблоками Сильвер долго метался из одного угла в другой, в невозможности убрать от лица эту груду, отбросить, найти нужную дверь, он же каждый вечер стоял там и смотрел на её величественную спину, он должен был досконально изучить, вызубрить дорогу до этого косяка, до этого порога. Ещё пару минут он топтался у входа, чувствуя странную, нелепую беспомощность — плюс к этому из ванной доносился загадочный шум, но он решил не придавать этому большого значения, не мог же он лезть, в самом деле, в её женские дела... подавив стон отчаяния, он наконец метнулся слепо куда-то в сторону и мгновенно услышал глухой стук. В одну секунду по его взгляду болезненным сквозняком пролетело её лицо — бледное, испуганное, растерянное, незнакомое; миг страшного, болезненного сжатия, пакет с яблоками выпал у него из рук, яблоки рассыпались, покатились по всей комнате, коротко ударившись о пол.       Он метнулся к ней, сжал её плечи, обречённо заглядывал в глаза... – Мика, душа моя... Она стояла молча, с приоткрытыми устами, как оглушённая дубинкой, он всё ждал, пока она решится заговорить. Наконец она медленно подняла на него глаза, взглянула прямо в лицо, машинально взяла в пригоршню его — уже колючий — подбородок и вяло так, как избитый жизнью человек, вдруг, внезапно получивший утешение, благословение, улыбнулась...       И каким-то милосердным чутьём он вдруг всё понял...       Она обняла его за шею, и они долго стояли на пороге, почти как тогда, в маленькой своей квартирке, ослеплённые, оглушённые, отрезанные от времени и пространства, он не посмел ни поцеловать её, ни прикоснуться к ней, ни даже посмотреть на неё. Внезапно его взгляд озарило театральным светом — как занавес взмыл в лоно небес над судьбой, его голову поразила вспышка, искры обожгли ему желудок, застряли в горле комком, коротко кольнули где-то в области солнечного сплетения. Потом она выпрямилась, мягко уперев руки ему в грудь, с каким-то женско-материнским великодушием глядя на его онемевшее лицо, на его чуть живую от свалившегося счастья улыбку, эту будоражащую воображение ясность, когда всё встало на свои места, собралось, воссоздалось в чарующее узорчатое полотно, жизнь, которая их ожидала — снова другая, манящая, упоительно незнакомая, нестерпимая жизнь.       Словом, Мика сразу, мгновенно и бесповоротно поняла, что ждёт ребёнка.       И Сильвер остался доволен собой, ибо, как он и предполагал, к яблокам она почти не притронулась — за обедом она съела парочку, а от остальных наотрез отказалась. Разумеется, предполагалось, что отныне это чудное, но, к сожалению, не для неё, творение природы, по доброте душевной предназначается ему. Он с благодарностью принял этот великодушный дар, откусил, пожевал, мысленно вопросил Высшие Инстанции, за что, собственно, ломят такие деньги, и обречённо проглотил. Если уж его чуть не прорвало после этого, но про неё и говорить было нечего, – она тут же сорвалась со своего стула и бросилась прочь из кухни. Он даже как-то не пытался идти за ней, он никак не мог ей в этом помочь.       Следующие месяца два-три её особенно одолевала тошнота, слабость, бесконечное метания в противоречиях между духотой, которая стояла на улице и в доме, и непростительными сквозняками, вьющимися в дверных проёмах, стоило открыть окно больше, чем на десять минут. Он неизменно сидел рядом с ней на кровати, то и дело доставал с полок её любимые книжки, она умоляюще глядела на него, словно извиняясь за свою нагрянувшую на их семью нерентабельность, которая со временем будет только усиливаться и увеличиваться, она краснела, теперь это было так ясно видно на её чуть усталом от бесконечных беганий до уборной и обратно, лице, а он только улыбался уголками губ и спрашивал, с какой главы она хочет читать... После нескольких абзацев она вырывала книжку у него из рук и с профессиональным рвением принималась рассматривать картинки, любовно листая вытертые страницы. То и дело её пальцы замирали на уголке, закрывая собой потёртый номер, она прислушивалась к тому пульсирующему, хрупкому счастью, которое тем временем вило гнездо внутри её собственной жизни...       Их обоих то и дело охватывал жар, когда после нескольких тревожных, выжидающих, затаённых дней затишья она чувствовала осторожный, напоминающий о себе стук, шедший изнутри, она тут же бросала всё, что было у неё в руках, садилась на что придётся и долго сидела не шевелясь, ровно дышала, потому что боялась навредить «маленькому», как они его звали между собой, боясь сделать хоть одно неверное движение за своё счастье... Он завороженно смотрел на её другое лицо — такое родное. Она всегда была красивой в своей царственной независимости, именно в той редкости улыбки, странности, которой она одаривала его вскользь и невзначай, он не мог выносить её смеха — без того, чтобы не захохотать вместе с ней (истинное счастье, когда есть человек, с которым можешь душевно, вместе посмеяться...). И сейчас она была красива — как не была никогда в жизни, ни до, ни после этого.       Дрожащими от счастливого трепета ладонями он прикасался к ней, сердце у него замирало, когда ему прямо в середину руки что-то на мгновение упиралось, потом снова, снова... Нечто тёплое неуверенно толкалось наружу, тихонько, осторожно, словно зная, что ещё не сейчас, ещё не время. В теле у него разливалось обжигающее, всепоглощающее чувство бесконечного покоя и радости, твёрдой, непоколебимой уверенности в том, что всё будет просто чудесно, и не может, не может быть по-другому! Чувствуя его аккуратные касания, она нежно брала его пальцы, такие родные, любимые, прижимала к пульсирующему животу и тихонько улыбалась.       ...потом, уже на сносях, Мика требовательно взяла его ладонь и взглянула в лицо, призывая ни о чём не спрашивать, а просто сделать, как она скажет. Они вышли из дома в догорающий вечер Серебряного города, жена тащила его вперёд, крепко переплетая их пальцы, и Сильвер даже не пытался ей сопротивляться. Он этого не умел — это знали они оба. Шла Мика довольно медленно и тяжело, как ни пыталась ускорить шаг, у неё это не получалось, он осторожно предлагал свою руку. Она снисходительно-согласно приподняла уголки губ, чуть встрепенулась от сильного внутреннего толчка, остановилась и обоими руками припала к животу, вслушиваясь в тихое, шуршащее ёрзание у неё под сердцем... Потом оба бережно, почти не гладя лицами, засмеялись, она снова потянула его вперёд, куда-то, куда они ни разу ни ходили вдвоём.       Сильвер понимал, куда она его ведёт, шёл за ней и шёл, готовый в любой момент поддержать...       Она, довольно ловко для её состояния перешагнула через груду камней между двумя полуразрушенными домами, он послушно следовал за ней, пока та не остановилась. Сильвер вгляделся в расстилающуюся перед ним даль так, словно наконец, много лет спустя, увидел то, о чём до этого лишь читал или слышал. Он вдруг в одно мгновение понял, о чём были все эти трели, издаваемые флейтой, все эти её затяжки, переливы, все эти опевания, этот воздушный, играющий музыку из неба смычок, этот тонущий в толпе гудящих ног минорно-мажорный гитарный бой, мерно отсчитывающий долю за долей, и эта тоскливая песня, которая хотела вырваться за купола, на свободу, улететь в ту долину, невообразимую, недосягаемую, неподдающуюся описанию, которая сейчас глядела с ним глаза в глаза. Это обречённое до скончания века принимать заблудшие души и мысли место, где всё такое сизо-голубое, серовато-сиреневое, отливает в лунном свете серебром...       Мика так же, как и он, завороженно смотрела на летящую, протекающую у них под носом жизнь, о которой всегда грезил, о которой мечтал, но о которой ничего не знал. Наконец Сильвер очнулся, когда лицо ему полоснул холодный ветер, он бегло оглядел жену. Она машинально поддерживала талию руками, сияющими, влажными глазами глядя в пучины ужасающего своими размерами мира. «Интересно, почему наш город называют Серебряным?» – ...вот отсюда, – тоном, почти не отличимым от шёпота, говорила она и тихонько тянула его за рукав и указывая на неопределённую точку в пространстве, – она кажется такой сизо-сероватой, серебряного цвета, как наш город... – Да, ты, наверное, права... – рассеянно отвечал он, а мысленно удивился: и как она умудряется думать о таких странных, посторонних, неважных, в сущности, вещах, когда у неё внутри уже вовсю копошится три килограмма другого человека?       Наступило молчание, в продолжение которого он слышал лишь её ровное, старательно-ровное, счастливое дыхание, резкий прилив крови к щекам, когда он понимал, что толкнулся «маленький», что уже скоро, уже вот-вот...       Наконец она, приткнувшись к его плечу, так что он лишь осторожно провёл ладонью ей по волосам, нежно пристроила руку на большом животе и спросила вдруг: – Сильвер, а если у нас родится мальчик, давай назовём его Греем?       Он изумлённо скосил глаза на её мило улыбающееся лицо и тут же усмехнулся от прилива восторга, самолюбиво им скрываемого. – Грей? – переспросил он, хмыкнув. – Какая-то уж больно очевидная игра слов. – Ой, а твоё имя, как будто, нет! – со скептическим возмущением парировала Мика. – Тем более, писаться-то всё равно будет по-другому...       Сильвер умилённо улыбнулся – она так симпатично злилась... Если так хочет — он будет только рад, тем более, что она, пожалуй, более чем права. Он не мог ей сопротивляться — обоим известно. В конце концов, если подумать, Грей Фулбастер – это звучало солидно, красиво, каким-то необъяснимым образом ласкало им обоим слух, добавляло нетерпения увидеть, что из себя представляет результат скрещивания их душ в одной, отдельной...       Он медленно перебирал её волосы, которые приятно струились у него между пальцами. В какой-то момент – когда вдруг ощутил прилив любви и тепла ко всему сущему, в независимости от происхождения или прямого назначения – Сильвер подумал, что они вдвоём идеально вписываются в эту заставляющую сердце замирать картину. Многим, вероятно, приходилось слышать или видеть на страницах фразу «Мир принадлежал только им двоим», и, поскольку чужая душа – потёмки, он не брался утверждать, что это невозможно. Просто тогда он решил, что это они принадлежат миру, они вдыхают дивные запахи прохладного вечера, вглядываясь в обречённую землю и ощущая, как по венам, артериям, сосудам – что там ещё есть... – растекается тепло, покой и твёрдое убеждение в неизбежности своей счастливой жизни, когда они могут смеяться вместе...       Она чуть вздрогнула – он почувствовал это потому, что сжимал рукой её плечо – и глубоко вздохнула, ни на секунду не забывая о своей миссии... – Надеюсь, его жизнь будет благословением... – наконец сказала она тихо, почти выдохнув это в пространство. – Не волнуйся, если ты родился, жизнь и так уже наполнена счастьем... – он бережно провёл подушечками пальцев по низу её живота, и её плечико ещё раз слегка дёрнулось. И ему в ладонь толкнулся маленький комочек, который уже со дня на день должен был появиться на свет...       ...на время выполнения этого исконно женского, адского, дико сложного и болезненного труда Сильвера из дома выпроводили «ненадолго», что следовало бы понимать, как «на неопределённое время». Надо сказать, такой подход Нимуэ к самому важному, должно быть, мероприятию в его жизни, его возмутил, поверг в смятенное негодования, он собирался помочь, быть рядом, хотел высидеть в доме, перетерпеть это, попросить Бога, в конце концов, чтобы всё прошло хорошо. Дверь нетерпеливо захлопнулась у него перед носом, это вызвало смутные, греющие душу воспоминания. Да, он своё уже высидел – ещё тогда, прильнув затылком к дереву под её окном на заднем дворе!       И всё-таки, пока ходил рассеянно по площади, пока заглянул в церковь (без неё она казалась какой-то пустой, старой, слишком просторной, чтобы спокойно излить душу и выпросить хоть какое-нибудь завалявшееся утешение...), не мог перестать думать о ней, о её бледном, усталом, измученном лице, вялой счастливой улыбке, её жарком прикосновении к его подбородку и щекам, короткий, приветственный толчок у неё изнутри, её незнакомое-родное лицо, его – в зеркале – незнакомое лицо, серебристый лунный свет, когда она отбрасывала мокрые волосы на спину, открывающий выпуклое полукружие груди. Сидя на скамейке, он никак не мог успокоиться: с тревожно бьющимся сердцем он строил тяжёлые прогнозы на будущее, параллельно изнывая от нетерпеливого восторга – когда он вернётся, его – их – дом уже будет наполнен рваными, истошными воплями малыша, и тогда у них троих будут впереди дни, месяцы, годы, многие, многие годы...       Когда ждать стало совсем тошно и невыносимо, он не выдержал и опрометью метнулся к дому, изнурительно долго ему пришлось вспоминать, в какую сторону, чёрт вас всех подери, открывается дверь... с грохотом захлопнув её за собой, бросился вверх по лестнице, ни черта не слыша и не различая в затуманенных глазах... И когда – не помнил, как – наконец оказался в комнате, остановился на пороге, судорожно переводя дыхание. Комнату заливало прохладным дневным светом, всё противно пропахло спиртом, но сквозь него всё же различался и её запах, упоительный аромат её струившихся чёрных локонов, её изящных движений, жестов, шагов, её голос, и какой-то другой, новый, неизвестный ему запах...       Она лежала на кровати – её бледное, до истомы счастливое лицо, озарённое нежной улыбкой, почти сливались с простынёй, волосы разметались по подушечному шёлку, вышитому, облюбленному ею, она медленно, глубоко дышала, так же неспешно выпускала воздух из себя, чуть приоткрыла губы и ничего не говорила. Её рука – такая же белая – безвольно лежала рядом, а в промежутке между нею и головой покоился маленький, кряхтящий свёрток, коротко содрогающийся, выпускающий в пространство громкие обрывочные крики. На деревянных ногах Сильвер подошёл чуть ближе, вгляделся в её лик, она тоже взглянула на него, едва заметно встряхнув головой, улыбнулась, не гладя ни единой клеточкой кожи засмеялась, засмеялась... Он всё смотрел то на неё, то на малыша, завёрнутую головку которого она с любовью пыталась прижать к себе, всё пытался заставить себя сесть, опуститься рядом с ней.       Совершив над собой неимоверное усилие, Мика чуть кивнула в сторону ребёнка, потом произнесла еле слышно: – Грей, тут твой папа...       Он замер. Наконец, сел рядом с ней на кровать, осторожно, словно боясь спугнуть рыбку и позволить ей соскочить с золотой лески, придвинулся ближе к ней, медленно вбирал в лёгкие воздуха, не желая нарушать той тональности, которая установилась между ними тремя. Он приподнял уголки губ, вглядываясь в родное, изменившееся, любимое лицо, бережно провёл пальцем по её щеке, она хотела сжать его ладонь своей, но была настолько обессилена, что не посмела даже пытаться. Он ревностно рассматривал её фигуру под тонким покрывалом, каждый раз останавливал взгляд, в голове у него пульсировала одна и та же, не могущая найти себе покоя мысль – живота больше нет... Сильвер ещё раз умоляюще взглянул в её слипающиеся глаза, над которыми колебались густые ресницы, наконец аккуратным движением откинул прядь волос из чёлки в сторону, чтобы не лезла в рот.       Перевёл взгляд на кричащий, надрывающийся свёрток. Грей Фулбастер, которого ждала новая, интересная, занимательная, не оставляющая сил ни на что другое, достойная того, чтобы просто быть, жизнь, долгая и счастливая, ту, которую они оба ему отдадут, как отдали частичку своей души... Несколько минут он нависал над ними обоими, трепеща от счастья и неумения поверить, затем ещё раз устремил на неё молящий взгляд и одними губами: – Можно... я посмотрю на него?       Он тщательно взвешенными движениями подался вперёд, протянул правую руку, левой опираясь о кровать, и, чуть зацепив пальцами краешек ткани, оттянул его в сторону, чуть заглянул туда, умилённо-нежно приподняв брови и едва заметно улыбаясь. Маленькое, красное личико, такие же миниатюрные, хрупкие, зыбкие ручки и ножки, крошечные пальчики, как и всё остальное, редкие, но всё же уже пробивающиеся тёмные волосики... Малыш на минуту прекратил кричать, и немедленно выяснилось, что у него большие тёмные глаза. Он с удивлением смотрел на этого человека, на инстинктивном уровне узнавая родителя, даже – Сильверу показалось – улыбнулся беззубым ртом, потянул к нему ручки, сжимая и разжимая пальчики, засмеялся.       Чуть ли не умирая от счастья, Сильвер трепетно приподнял его головку, запустил под неё одну руку, потом второй придержал пониже, поднёс мальчика к груди, ещё раз заглянул ему в лицо, улыбнулся так, уголками, как у него это всегда происходило, тихо засмеялся, осторожно прижимая к себе маленький тёплый свёрток. Просто глядя на Грея, из собственного и, он уверен, обоюдного чувства со своей женой, ощущения безмерной любви к этому беззащитному, беспомощному, шумному существу, Сильвер понимал, что он именно такой, каким должен был быть, и не мог быть другим... Он бережно вернул его на место, опять взглянул на Мику, она к тому времени уже спала, распластавшись на кровати и умиротворённо посапывая, очень устала. Милосердным чутьём он понял, что должен выйти, оставить это женщине, которая знает, что делает, которой можно верить, дождётся, когда Мика проснётся, и они вместе насладятся этим дивным чувством.       ...Он собирался пристроиться у подоконника, присел на табурет, на кулаки опустил лицо... и сразу почувствовал, что оно влажное.       Позже оказалось, что он был совершенно прав насчёт гордости за качество произведённого чада. Малыш вышел здоровый, как потом выяснилось, довольно симпатичный, крепкий – словом, во всех смыслах Мика родила удачного ребёнка. Когда она проснулась – на следующий день, почти не помнила того, что произошло вчера, только первым делом хватилась ребёнка –он уже сидел рядом с ней, а рядом лежал крошечный Грей, которого она немедленно взяла на руки, прижала к груди, стала рассматривать, всё плакала, смеялась, проводя пальцем по его гладкой щёчке... Сильвер видел её плачущей лишь один раз в жизни, и всякий раз при одном воспоминании об этом никак не мог решить: проклинает ли он человека, заставлявшего её лить слёзы, или благодарит за то, что дал им повод сойтись, соединиться, внесезонно, незапланированно.       Грей трогательно протягивал к её губам свои маленькие ручки, она мягко сжимала его крошечную ладошку, и та полностью исчезала у неё в пальцах, как когда-то её рука в объятиях его руки. Он сидел рядом, робко заглядывал в свёрток, долго любовался круглым смышлёным личиком, как маленький неуверенно пытается смеяться, прищуривая тёмные глаза, как румянятся его щёки. Мика пристраивала головку у мужа на плече, он бережно обнимал её талию, и они долго смотрели на своё чудо, счастье, на свою радость, на душу, на это благословение...       Бог есть, Бог милостив и поистине прекрасен, как весь этот мир, с любовью созданный, сотканный, приведённый в движение им, весь пропитавшийся его великолепным запахом – облюбленное им обречённое местечко под солнцем...       ...очень скоро выяснилось, что гремучая смесь его вечно усмехающейся, то есть, как он самолюбиво был склонен считать, поднимающейся тем самым на головокружительные высоты над мелочами жизни, физиономии и её деятельно-энергичной натуры, породила беспокойного, горластого, слишком целеустремлённого для своего возраста ребёнка. Он, как только научился мало-мальски перебирать крошечными ножками, немедленно распробовал свои силы и залез всюду, куда только было можно. Каждые минут пятнадцать отец был вынужден отлучаться от дел и снимать сына с той высоты, с которой он сам был не в состоянии спуститься, ставил его на пол и расплывался в своей обычной, много раз упоминаемой в рассказе улыбке...       Маленького Грея с периодичностью в полчаса обуревала бешеная жажда деятельности, он быстро проносился на кухню, обнимал материны ноги так, что она даже не смела пытаться сдвинуться с места, одной рукой совершая таинственные для малыша манипуляции с едой, а другой – взлохмачивая его тёмные, непослушные, отцовские волосы. Несмотря на это, очень многие педагогические приёмы действовали на сына безотказно – то есть мытьё рук (Мика строго следила за порядком – мужская часть семьи норовила халтурить), убирание постели и строжайший запрет на игры едой. В этом они с Сильвером были солидарны – особенно после злополучных яблок, никто не хотел зазря переводить продукты.       По вечерам от принимался увлечённо щекотать мальчика, тот во всю мощь своего громкого рта хохотал, он тоже, потом они оба падали на кровать и валялись в хаотичном порядке, пока не приходила мать и не давала команду отбоя, которой ни тот, ни другой не смели противиться. Иногда после ужина они вдвоём сгребали сына в охапку и неистово возились, пока тот истошно, задыхаясь от смеха, вопил, что у него внутри еда, что нельзя жать на живот, потом бурный взрыв хохота, и они втроём засыпали, обнявшись и с двух сторон стиснув Грея. На деле он оказался очень симпатичным мальчиком, реактивным, пышущим энергией, но таким милым. Оба знали, что он вырастет красивым, прекрасным мужчиной, что его ждёт будущее, замечательное, полное испытаний и вознаграждений за старания, долгое, счастливое будущее...       Потом, когда Грею было уже чуть больше четырёх, Мика проснулась с тревожно бьющимся сердцем, точно помня, что сейчас увидела нечто пугающее, нечто неотвратимое, но, взглянув на мирно спящего рядом мужчину успокоилась, неясным, чисто женским чутьём поняв, что что-то немедленно нужно сделать, потом на это может не быть времени... Сильвер только чуть приподнялся на локтях, как она остановила его от полного отрывания от смятой постели, упёрла ему руки в грудь и долго и пристально всматривалась в заспанное лицо. Потом сказала неожиданно: – Ребёнок должен увидеть море. Обязательно должен.       ...и уже дня четыре спустя они все вместе шлёпали по песку – она шла во главе процессии, чуть ли не деловито оглядывая побережье, приценивалась к валявшимся недалеко ракушкам, неся в пальцах босоножки. Он держал сына за руку, удерживая от несвоевременного падения в песок – его маленькие ножки то и дело проваливались в шуршащую, струящуюся между пальцами бездну – а сам почти неотрывно (не замечая ни чистого горячего песка, ни моря, голубеющего и мельтешащего у него перед глазами, лишь рассеянно наслаждаясь дивным запахом ивняка – Господи, как чудесно пахло...) любовался её прекрасной спиной, каких он больше никогда ни у кого не видел, на её горделивую, деловую осанку, с которой она вышагивала по песку.       Она немедленно бросила босоножки и с видом знатока по щиколотку вошла в море, с удовольствием отмечая, что оно «идеально», потом радостно обернулась на мужа и сына, с растерянными лицами наблюдавшими за её действиями, и тут же потянула за собой. Солоноватый на вкус морской воздух приятно обласкал им лица, Грей широко улыбнулся, пока отцовская рука бережно сжимала его ладошку, быстро кинулся в сторону, начав колотить по воде с дикими криками: «Делать бурю!». Они смотрели и смеялись.       Мика вспомнила, как пару раз её сюда приводила её собственная мать, давно это было, как девочка усаживалась у самой кромки воды и сосредоточенно принималась за строительство песочного замка, скрупулёзно выводя каждую башенку, терпеливо восстанавливая убытки после волны, всё больше окунаясь в тонкости архитектурного искусства, осколками стекла проводя каждую деталь, пока замок не обретал вид приличный и, более того, очень даже натуральный. После этого они долго бродили по пустынному пляжу, выуживая из песка ракушки и симпатичные камушки, монетки, которые Мика делово распихивала по карманам, будучи убеждённой, что это не воровство, отнюдь, поскольку истинного владельца найти уже невозможно.       На закате море серебрилось, от самого далёкого, рыже-ало-золотого полукруга солнца по водяной глади уходила ступенчатая башня ярких лучей, смазанные очертания облаков плавно стекали в лоно океана, вдали кричали чайки. Чудесно пахло ивняком, которого Грей немедленно натащил к самой водяной кромке, желая то ли выписывать узоры на мокром и гладком песке, то ли рыть канал, так или иначе, родители были не против, ибо так замечательно пахло, тот самый аромат, который навсегда останется с ним, от одного мановения которого всё внутри начинает выворачиваться, разрываться на части, стонать и скручиваться... Тот запах, который настигнет его уже потом, через много лет, достанет из-под земли, выследит и всплывёт из глубин его Судьбы, как поплавок...       Некоторое время он пытался заикаться о втором ребёнке – довольно ненавязчиво, такими полунамёками, сходившимся к тому, что, может, хотя бы животное какое-нибудь впустить в дом. На первое, разговоры о чём Мика под корень пресекала (вопреки бытующему мнению, она помнила, как это было неприятно, и не была уверена, что спустя семь лет снова к этому готова, хотя сама идея определённо ей импонировала, но, как говорится, «при случае, как-нибудь, обязательно»...), она отвечала односложно, а, когда и сам Грей присоединялся к отцу, клянча хотя бы маленького щенка, мать оставалась при своём мнении. Справедливости ради стоит отметить, что Мика и сама с детства грезила иметь при себе пушистое существо, хотя давно оставила об этом всякие мечты. Однако мысль о том, что собака может заболеть, потеряться и вообще когда-нибудь обязательно, непременно умрёт, заранее терзала Мику жгучей болью. А любые её монологи по этому поводу всегда заканчивались одной и той же присказкой: – Значит, ты в школу и к друзьям, папа весь день шляется неизвестно где, а я за ней ухаживай, убирайся, выгуливай и корми? Нашли дурочку! – и невозмутимо продолжала нарезание капусты.       И поняв, что ни ребёнка, ни собаку мама рожать не собирается, они сдались.       Года ещё через два они оба поняли, что значит скучать по своему дитя – он подолгу пропадал с ребятами, они не беспокоились о его безопасности, всё было рядом, но какая-то неуловимая тоска всё же сквозила, таяла между ними, эта неудержимая, безраздельная любовь к единственному сокровищу, ради которого жили, за которое глотку кому угодно могли перегрызть. Потом Грей возвращался, они заключали его в объятия прямо на пороге, словно боясь, что завтра им это не удастся – это ощущали оба, но ничего не говорили. Мальчик не брыкался, утыкаясь отцу в пояс и сжимая мамин локоть, потом начинал неловко, щадяще их чувства, деликатно ёрзать, и они выпускали его.       Потом, за ужином, Грей долго, подробно и любовно перечислял, что давали в школе на обед и скольким он успел врезать, пока возился во дворе. Сильвера между тем разрывали противоречивые чувства: то ли гордость за названную и, он свято верил, ничуть не преувеличенную цифру, то ли недовольство по поводу метода решения споров. Он отлично помнил, что в детстве тоже не упускал возможности поставить на место хама и со временем – это была его охота – мастерски научился это делать. Мика награждала сын исполненным неодобрением взглядом и многозначительно сохраняла молчание, упорно глядя на мужа, дабы он проявил волю. Тот немедленно вздыхал, и голос его звучал странно, тяжело, тая в себе глубокий, угрожающий смысл: – Есть вещи, которые нельзя решить словами, – после этих слов жена неистово принялась расстреливать его глазами, и он торопливо добавил: – Но ты этому никогда не научишься, если не будешь пытаться. Просто стань сильнее, Грей. – Какой ты интересный! – хмыкнула она, скрестив руки на груди. – Как будто всё так «просто»! – Я только хотел сказать, что... – Грей, – объявила она, – один ты с этим не справишься (она многозначительно взглянула на пристыженного мужа), но мы к тебе для этого и приставлены. И поможем, и всегда будем это делать, по мере своих сил.       И мальчик замолкал.       ...То есть потом мать, конечно же, устраивала ему головомойку, которая неизменно заканчивалась бессильными, отчаянными воплями: «А теперь я обработаю твой синяк! Но это в последний раз!»       Все втроём они ходили в церковь, Грея ставили рядом с Микой и строго наказывали вести себя тихо. Огромным напряжением внутренних резервов мальчик сохранял заинтересованное молчание, а потом уже наизусть читал все те молитвы, которые мать читала перед сном. В первые ночи она охотно разъясняла ему смысл и толкование незнакомых слов на древнем их языке, собирала фразы воедино, как мозаику, пересказывала предания, встряхивая его отцовские волосы и умилённо улыбаясь его кроткому лицу, когда мама гладила ему щёку. В честь какого-то праздника они подарили ему серебряный кулон, который мальчик тут же аккуратно сложил рядом с кроватью, а потом в ночи долго рассматривал его в тусклом свете лампы...       После этого утром он с помощью чутких материнских рук и одобрительных хмыканий отца повязал его на шею, спрятал под футболкой и умчался из дома, а когда вернулся, уже заходило солнце. В последний раз над Серебряным городом.       ...На ночь окна решили оставить открытыми, и комнату наполнял приятный свежий воздух, то и дело на втором этаже сквозняк потягивал двери, они хлопали с глухим грохотом, Мика всякий раз подпрыгивала на месте, тарелка чуть ли не вылетала у неё из рук. Зевая, Сильвер неторопливо перелистывал газетные статьи, где в очередной раз писали про выходки какой-то волшебной гильдии и о том, какой ущерб они нанесли городу заказчика. На мгновение в голове у него промелькнула странная мысль насчёт того, что Грей с его «раззудись плечо» неплохо бы туда вписался, если бы захотел. Впрочем, это и неважно, потому что так далеко от них и никак не с ними не связано. Самого мальчика уже загнали чистить зубы и спать, ибо стояла глубокая ночь, и с улицы доносились только обрывочные голоса, приглушённая музыка из далёких кабаков и размеренные, одинокие шаги бродящих в темноте.       Неожиданно ему страшно захотелось прогуляться, подышать свежим воздухом, проветриться... Он встал, рассеянно накинул жилет. Она торопливо вытерла мокрые руки о фартук и смахнула с плеча его пылинки, вслух пообещав завтра обязательно его почистить. Он пошёл в ванную как раз, когда Грей уже оттуда выходил, расцеловал сына перед сном и пошёл к двери. На самом пороге обернулся, чуть приподнял уголки губ и сказал спокойно: – Мика, иди спать. Я недолго...       Она безмятежно улыбнулась, подошла, взяла в пригоршню его колючий подбородок, поцеловала – одним касанием – в лоб, в щёку, в губы, в глаза, потом обняла за шею. Снова отошла на прежнее место и, когда он уже стоял одной ногой на улице, произнесла: – Сильвер!       Мягкий разворот, приподнятые брови, лёгкий толчок в груди... – Я буду ждать тебя столько, сколько потребуется.       Он ни словом ей не возразил – оба прекрасно знали, что он на это не способен.       И ушёл.       Она вздохнула, развернулась, в твёрдом намерении продолжить свои дела. Снова остановилась, увидев, что Грей стоит перед ней, изо всех сил сопротивляясь сну и яростно раскрывая слипающиеся глаза. Мика небрежно упёрла руки в бока, как она это всегда делала, когда негодовала, с изумлением смерила мальчика смеющимся недовольным взглядом и поинтересовалась: – Грей, ты почему не спишь? – Виноватое переминание с ноги на ногу, избегания смотреть ей в глаза, немой вопрос, куда делся папа на ночь глядя... – Быстро спать, – скомандовала она, и Грей послушно потопал к себе, почти ощупью находя дорогу в свою комнату.       Потом Мика ещё немного повозилась с посудой, наглухо закрыв дверь в кухню, ибо по вине сквозняка она громко и всегда внезапно хлопала, отчего сердце у неё всякий раз подпрыгивало, делало сальто и лишь потом возвращалось в исходное положение. По наступившей наверху тишине она поняла, что маленький заснул, поуютней закутавшись в одеяло, и одна только мысль об этом грела ей душу. За годы житья с Сильвером под одной крышей его отлучки перестали как-либо её волновать, потому что он всегда возвращался, именно в то время, в какое обещал, неизменно они обнимались на пороге, он входил в дом, и всё снова становилось по-прежнему. Он мог пропадать на долгие часы, в которые был свободной птицей, бороздившей небесные просторы. И она могла недолго побыть наедине со своими мыслями, так что это её никогда особо не заботило...       Привычным движением швырнув фартук на крючок, она тихонько приоткрыла дверь и вышла в прихожую закрыть окно. С улицы доносился странный шум, который, по мере того, как Мика продвигалась всё ближе, становился громче и всё более пугающим, скрежетал по металлу, слышались обрывочные, истошные, молящие о пощаде крики, стоны, детский плач, дикий грохот, взрыв, резко полоснувший ей слух. С замершим сердцем она вцепилась в оконную раму так, что побелели костяшки пальцев, по пояс высунулась на улицу и чуть не лишилась чувств... хотела закричать, но вопль ужаса так и застрял у неё в горле и не успел дойти, доползти ей до уст. Первой мыслью сразу же было – хватать ребёнка и бежать, бежать, неважно куда, главное, уцелеть, сохранить, сберечь своё единственное сокровище.       На ватных ногах Мика слепо бросилась к лестнице, запинаясь почти на каждой ступеньке, дрожащими руками хватаясь за перила. Она ворвалась к Грею, принялась трясти его, умоляя проснуться, а в голове её тем временем пульсировала другая, не менее ужасающая мысль: он ушёл, а вдруг он там, в объятом огнём городе... Мальчик растерянно посмотрел на бледное, как полотно, лицо матери, которая с паническим страхом сжимала его плечико, решительно глядела на него, потом выкрикнула срывающимся голосом: – Грей! Просыпайся скорей! Беда!       Мальчик выговорил что-то невнятное, растирая заспанные глаза. Она мгновенно стиснула его руку в своей и, не дав опомниться, потащила к двери. Он пытался упираться, спорить, взывать, что надо что-нибудь взять, нельзя оставлять дверь незапертой, иначе может зайти кто-нибудь чужой... – но Мика уже не слышала этого. Она лишь единожды остановилась, опустилась на корточки и долго всматривалась в такое же перепуганное лицо сына, глубоко дышала, молчала, не могла говорить, надеясь, что он и так поймёт, и он понял. Тогда мать снова потащила его по улице.       Если Дьявол существовал, то это был именно Он.       Пока Мика, больно сжимая руку Грея, металась из стороны в сторону, отскакивая от падающих обломков рушащихся домов, вокруг неё толклись люди, кричали, бежали сами не зная куда, желая только скрыться от того кошмара, который окрасил Серебряный город в цвет Смерти. Она судорожно оглядывалась, а Грей жался к ней, с невообразимым, неподдающимся описанию страхом глядя на монстра, возвышающегося над едва уцелевшими куполами, сердце у него сжималось, когда он принимался рычать, оголяя страшную, огромную, ужасающую размерами пасть; она всё искала его глазами, и в душе у неё шевелилась слабая надежда, что он всё ещё жив, что они смогут уйти от этого кошмара, скрыться и забыть об этом. Вся её жизнь, все эти радостные минуты были как та доза счастья, которую выдают авансом, оказались просто иллюзией, с грохотом разбивающаяся об усеянную камнями, балками, телами, землю.       Их дом всё ещё был цел. Она поняла это, когда окинула его мимолётным взглядом, увлекая сына за собой, как ей казалось, вперёд, хотя Бог его уже разберёт. Город горел, протяжные стоны отчаяния сливались с оглушительным рёвом чудовища, громившего дома и погребающего сотни людей под его призраком. Они бежали, минуя руины того, что раньше было лавкой с фруктами, нечаянно наступали на что-то мягкое и податливое – к глазам подступали слёзы, сердце готово было разорваться на куски, дыхание перехватывало и коленки подгибались, но Мика не смела оглядываться назад и не давала Грею этого сделать. Она сбивчиво, надрывающимся шёпотом, проговаривала слова молитвы в слабой, призрачной, почти невесомой надежде, но всё ещё веря в чудо, в спасение хотя бы единственного ребёнка...       Несколько раз ей казалось, будто она видела мужнин затылок где-то впереди, но всякий раз ошибалась и не позволяла себе бездумных и бесплодных сетований на это и тянула Грея дальше, изо всех сил сжимая его руку. Наконец она сама того не ведая, больно ткнулась ему лбом в спину, он в панике обернулся, увидел её бледное лицо, по которому струился пот вперемешку со слезами страха и отчаяния. В любой другой ситуации он бы лишь рассмеялся и прижал к себе, и сейчас хотел бы, потому что, если умирать, покидать этот мир, рвать путы на сердце и на горле, то только вместе с ними, со своей семьёй. Он быстро подскочил к ним, пробежал глазами сначала жену, потом сына, и из груди его едва не вырвался вздох облегчения. – Мика, душа моя...       На это она только пихнула Грея в его стороны так, что его нос ткнулся отцу в пояс, мальчик боязливо развернулся, глядя на белое лицо матери через пелену застилающих глаза слёз. Она проворным движением прижала его к груди, поцеловала в лоб, сжала, не в силах расстаться с ним. Но в конце концов схватила обе ладони Сильвера, прижала их к его груди и взглянула в его оторопелое и тоже заметно потерявшее цвет лицо. Мика сжимала губы, старалась говорить – перекричать гул, топот и мольбы о помощи, пока монстр продолжал изнурительную борьбу с преградившим его путь домом – как можно яснее и твёрже, и голос её всё равно дрожал, подскакивал до немыслимых тональностей и регистров, и даже несмотря на это она оставалась собой. – Надо бежать! – сказала она наконец. – Мы все должны уйти. Нет, дорогой, молчи, ни слова!.. Нужно сберечь Грея, даже если мы с тобой обречены, доживая свои последние минуты, но он должен жить, слышишь? Должен жить! Пожалуйста, – с этими слова они ещё раз подтолкнула мальчика к отцу и умоляюще посмотрела в его испуганные, не умеющие поверить в то, что она готова умереть и оставить его, глаза, – бери Грея и уходи! Наш дом пока цел, я возьму какие-нибудь его вещи. Мы с тобой как-нибудь проживём, если сможем убежать, а он...       ...Он судорожно стискивал пальцами её руку, стараясь унять дрожь в губах, и одновременно пытался как можно ближе придвинуться к сыну, но колени так и продолжали свою изнурительную пляску, судорожно раскачиваясь из стороны в сторону. Он не мог её отпустить, потому что знал, что стоит ему это сделать, и она исчезнет из его жизни, пропадёт, растворится, а, что ещё хуже, не выплывет даже случайной мыслью, даже подол её сарафана не просочится сквозь буйство толпы. Быстро метнув на растрёпанную макушку сына беглый взгляд, он сглотнул, собирая всё мужество, которое имел, ибо это был их обоих единственный лучик, сокровище, безумно и безраздельно любимое дитя...       Тогда она приподнялась на цыпочки, её била мелкая дрожь, но всё-таки губы успели скользнуть по его губам, полоснув его лицо неожиданным и несвойственным ему жаром, потом Мика невероятным напряжением лицевых мышц натянула улыбку и, порывисто развернувшись, бросилась бежать прочь, больше не смотрела на него, боясь переменить решение, когда уже ничего нельзя было изменить... Несколько секунд её последнее прикосновение таяло в его ладони и наконец растворилось, уносясь в воздух, насквозь пропахший кровью. Он долго смотрел вслед её уносящейся спине – самой прекрасной, какую он видел в жизни, которая не потеряла ни капли красоты от сотрясающих её тело конвульсий безудержного ужаса, не умея оторвать взгляда, панически боясь поверить в то, что эта её неземная, любимая им много лет улыбка, была последней.       Он больше никогда её не видел, хотя в глубине души смутно надеялся...       По крайней мере, в этой жизни.       Сильвер стиснул зубы и зажмурился так сильно, что на минуту шум в ушах перекрыл все стоны умирающих вокруг него. Потом он резко открыл глаза, в которые немедленно ударила вспышка света от полыхающего над городом огня, повсюду слышались треск дерева, режуще-рубящий слух противный, будоражащий сердце напильником скрежет металла, крики («Делиора!!! – истошно вопили приезжие волшебники, словно это могло как-то подбодрить и вселить хоть какую-то твёрдость духа), протяжные и вдруг резко прерывающиеся, медленно затихающие, как гитарный бой, утопающий в гуле веселящейся толпы... Он схватил Грея, так сильно стиснул, что мальчик заскулил, прижал к себе, утыкая его нос себе в плечо, сквозь грязную с разводами рубашку он чувствовал горячую влагу, судорожно вцепляясь Грею в волосы, боясь ослабить, отпустить из своей жизни, закрывал собой своё любимое, единственное счастье, за которое не согласился бы взять даже всех сокровищ мира, которое ждал и которое ласкал вечерами, мечтая о том дне, когда мальчик, уже юношей, сможет вместить в широких объятиях обоих своих родителей...       Они оторвались друг от друга на несколько сантиметров, оба тяжело дышали, Грей отчаянно кусал нижнюю губу, стараясь унять катящееся по испачканным щекам слёзы, потому что чисто на интуитивном уровне, унаследованном от матери, чувствовал, что она, скорее всего, больше не... Отец бережно смахнул их, взахлёб рассматривая его содрогающееся в рыданиях тельце, как в последний раз... Они устало приподнялись и не сразу смогли двинуться вперёд, а затем, превозмогая страх и подкатывающее к горлу отвращение при виде искорёженных и изуродованных тел, торчащих из-под обломков рук или ног, всё же пошли дальше, сами не зная, куда.       Обречённый Серебряный город горел, служа монстру препятствием-развлечением, и, когда вдали вдруг резко блеснули и на секунду ослепили его золотые церковные купола, он, не глядя на сына, чуть сбавил ход, потом произнёс: – Грей, давай помолимся.       ...Серебряная оболочка давно спала, за вившимся к заволокшимся проклятием чудовища острыми, как лезвия, языками безжалостного и беспощадного пламени больше не было видно долины, куда он давно хотел попасть, о которой они оба грезили много лет, и которая подарила им благословение...       ...В самых отдалённых глубинах ещё звучала та полузабытая музыка, наполняющая сердце радостной тоской, тянущая и на минуту задерживающая в воздухе струны, мелодия по-прежнему играла, поднимаясь в алое небесное лоно, где облака, обрамлённые персиково-янтарной лентой света, были похожи на обрывки островов, не нашедших пристанища в бесконечном просторе океана и льдинами ютившихся здесь, на самом краю земли обречённых, возносящих свои последние молитвенные слова, надеясь застолбить себе хорошее местечко и заснуть спокойно, щедро раскинув руки, словно ожидая принять Бога в свои искренние объятия...       Вдали раздалась торопливая россыпь, как затихающий звук удара о струны, отзывающегося странной печалью. Полыхнула ещё одна вспышка, когда он набирал в грудь дыхания, изо всех сил стараясь не потерять, не выпустить сына из цепких объятий своих пальцем. Они были отрезаны от мира, вырваны из времени и пространства, им было некуда бежать, то есть ему было некуда, а Грей должен был найти выход из этой западни, из этого лабиринта ужаса и отчаяния. Она всегда верила, она поселила в его душе эту веру, заставив ввергнуться его в повиновение, смирение и покорность взмаху-падению руки, случайному-неслучайному взгляду Судьбы...       ...уголок его губ в последний раз дёрнулся наверх. – Отче наш...       ...голову полоснула, глубоко вдавшись и пройдясь ему наискосок по лбу, резкая, невыносимая, тупая боль. На его лице застыло выражение испуганного удивления, когда глаза широко раскрылись, грозясь вылезти из орбит, затем ещё один удар – в спину, он был намного легче предыдущего, словно он всего лишь со стороны смотрел на умирающего человека, просто так совпало, что он очень похож на него самого, и только. В проломленной голове, пока жизнь быстро сочилась сквозь кожу, вытекая наружу, промелькнула и на секунду зависла мысль, что Грей... Грей...       ...Темнота.

* * *

"Вспари – и два крыла раскинь В густую трепетную синь, Скользи по Божьим склонам – В такую высь, куда и впредь Возможно будет долететь Лишь ангелам и стонам."

      Когда очнулся (даже не начав растерянно озираться вокруг, с интересом разглядывая место, куда его ненароком занесло, каким таким причудливым образом его жизнь – уже законченная – истончилась до этой странной дыры, пахнущей смертью и вся насквозь провонявшая чернотой, не прохаживался по холодному коридору, желая выяснить, имеется ли здесь выход или вход, дома ли хозяева, спросить, что он здесь делает, почему, и так далее и так далее...), только взглянул на свои руки, на ладони так, словно не узнавал их. Первым отголоском мысли было – его вырвали из тела и со всего размаху запихнули в другое, ему чуждое, выпотрошили внутренности вместе с сердцем, хорошенько намылили, отполировали так, что она не имела ни закруглений, ни острых концов, немилосердно полоскали и наконец выжали душу. Мысли вытряхнули, сгребли в мешок для мусора и отправили в неизвестность.       Потом постепенно зрение окончательно вернулось к нему, он мельком взглянул на предплечье – крепкое, могучее, сильное, тоже как будто ему не принадлежащее – затем на грудь, на ноги, слепыми руками вонзился в волосы, на ходу пытаясь вспомнить что-то важное. Память тоже выпотрошили, но не до конца, как будто на сознании ещё оставался еле заметный слой пыли, медленно пытался вспомнить хотя бы своё имя. Перед глазами в одно мгновение пронеслась вспышка света, неизлечимо холодную кожу полоснуло огнём, мелькнуло плачущее лицо, на губы свалился короткий, как ожог, поцелуй, режущий по коже звук – он медленно поднёс пальцы ко лбу, нащупал шрам, немного успокоился, по крайней мере, природа его понятна...       А затем голову пронзило стрелой, намного ужасней, чем куском каменной стены, и воспоминания прорвали плотину растерянности и близорукого замешательства, грозясь разорвать голову на части. Рядом раздался звонкий стук чего-то небольшого о пол, яркий, блеснувший звон-перезвон, раскаты колец на посохе, неторопливые шаги, похожие на струящийся песок на пляже, где так дивно пахло ивняком, как приглушённое шипение змеи, податливо извивающейся между песчинками...       Он подумал, что должен испытывать ужас. Должен в иступлённом удивлении вскочить с места и опрометью броситься бежать, слепыми руками выискивая выход из этого подземелья, должен немедленно вырвать из груди истошный крик страха, перемешанного с яростным негодованием, непременно надо было подскочить, схватить за ворот, растрясти, вытянуть всё то, что он хотел знать, словом, так бы поступил любой нормальный человек. Но дело в том, что тогда «Чёрный Монах» (впрочем, личность его выяснилась несколько позднее) беспокоил его намного меньше того, что он вспомнил. Это невыносимое, не сравнимое ни с чем по силе, чувство боли, которое ещё пульсировало в нём какое-то время, когда он замертво – он определённо тогда был мёртв – рухнул на землю, выедающий ему сердце страх при мысли о том, что Грей остался один среди обломков и горящих руин, оглушённый скрежетом и треском неистового пламени, беззащитная капля в море отчаяния, но, возможно, многомилостивый и всемогущий Бог миловал, и его мальчик всё ещё...       Он не мог внятно ничего спросить, потому что совершенно был ослеплён и потерян, и это существо, вечно усмехающееся бесплодными, нарисованными губами, сделало ещё несколько шагов. На приросших к земле ногах Сильвер не посмел отойти, отодвинуться, отпрянуть, отвернуться и даже просто отвести глаз.       Потом сказал, еле ворочая языком: – М-моя семья... что это... где... – Работа Делиоры видна невооружённым взглядом, – отозвался «Чёрный Монах» спокойным монотонным голосом без всякой тени задумчивости. – После него никто не мог выжить. Все погибли. Даже ты.       С минуту он стоял, пустыми глазами глядя на фигуру в плаще. Чувствовал вскипающую ярость, выедающую изнутри горечь, болезненное, невыносимое, иступлённое неумение поверить, пьянящий воображение ужас, когда с ума сводит одно только сталкивание с загадками и вообще самой Бесконечностью, в её пугающем безбрежии, ужасное, изнурительное отчаяние, подступающие к глазам и комком застревающие в горле слёзы, когда малодушно хочется броситься назад, в сторону, шагнуть – шагнуть!!! – в небесную лагуну, утонуть и раствориться, истошный страх толкнулся у него в груди... Он почти подавился леденящим душу (да какую там уже душу, Господи...), диким воплем загнанного в ловушку, обречённого зверя. Рвать, метать, разрушить всё вокруг, ни кусочка не оставить, раскрошить, изуродовать до неузнаваемости, удавиться, убежать. Нет, нет, нет, это не может быть, такого не бывает...       Произошла чудовищная ошибка...       Если это действительно так, если его жизненная нить в самом деле была обрезана там, то почему ему не позволили пойти за ними, догнать их, зачем понадобилось тянуть его обратно на грешную, ненужную ему без них землю?! Он не отличал их смерти от своей, в глотке застрял стон, он так и остался стоять... Вся эта безумная смесь кипела как будто не в нём... Он рьяно чувствовал острую, граничащую с сумасшествием, потерей всякого управления, ненависть, боль, горечь, тот прах его всепоглощающей любви, которая из последних сил пыталась укрыть его озябшую душу, хоть чуть-чуть успеть осесть на стенках, пока и её оттуда не выветрят буйные ветра, но словно бы где-то в стороне и вообще не с ним... где-то за пределами тела... И тупая ярость, подступавшая из глубин живота, когда он смотрел на усмехающееся, ненастоящее, показное лицо скелета в плаще, при мысли о том, что тот, верно, стоит там и сквозь маску потешается над его горем... – Отведи меня туда.       Он с трудом узнавал собственный голос и всё же не мог успокоиться, пока не увидел своими глазами. Нужно было убедиться, а не верить на слово потустороннему существу, которое видел впервые. Пока всё вокруг закружилось в причудливом вихре, исказилось, потеряв контуры и очертания, он пытался привить себе надежду, что произошло чудо и хоть кто-нибудь выжил, что Бог миловал, сберёг, сделает ему этот подарок... Да, всё это было просто кошмаром, преувеличенным и не правдоподобным, и не могло быть правдой...       ...На земле всё ещё, как после отступающего наводнения, проступали каменные плиты, которыми была выложена рыночная площадь. Одинокие, бесформенные груды камней были засыпаны снегом, пронзая воздух тупыми наконечниками, неестественно торчали из земли, как грубые наросты, основания зданий еле-еле остались нетронутыми, поцарапанными, с ржавым налётом застывшей, когда-то полоснувшей их крови. Где-то вдали сверкал осколок от церковного купола, повсюду валялись балки, растерзанные людские тела, разлагающиеся под тонким слоем снега. Противно, тошнотворно пахло смрадом, ветер выл... Долина теперь казалась глупым, нелепым куском земли, зияющим несуразной своей таинственной красотой, от одного вида которой из груди вырывался стон нестерпимой боли. Одиноко валялась неподалёку детская игрушка, чуть поодаль был виден разорванный фрагмент того, что когда-то было серебряной ложкой, гордостью губернатора, погребённого под грудой благодарственных писем.       Вот, собственно, и всё, что осталось от Серебряного города.       Давящая тишина скалой рухнула ему на голову, словно бы его со всего размаху сунули в воду, лишив возможности продохнуть. На онемевших ногах он сделал шаг. Остановился, закрыл глаза, открыл, опять всмотрелся в место, которое когда-то называл домом, которое знал, как свои пять пальцев и которое бороздил долгими вечерами, когда не мог найти приюта своей страсти. И снова отшатнулся, не умея поверить. Губы его бессильно шевелились, но из груди не вылетало и звука, словно чья-то умелая рука отключила громкость. Он пошёл по грудам хлама, щебня, балок и кирпичей, спотыкаясь на каждом шагу и не обращая на это внимания, медленно, с учащённым дыханием и щемящей болью в сердце оглядываясь по сторонам, надеясь уловить хоть какой-то знак, поймать взглядом хоть единый намёк, получить подтверждение своей глупой, почти детской надежде... Город упорно молчал, и воздух молчал, и небо, и тусклое солнце, и каждая пылинка тоже. Бог не проронил ни слова.       Обезумев от страха, он продолжал бродить среди руин, желая теперь просто найти их и похоронить по-человечески, как положено оплакав и отпев. Он боялся, что не узнает их – даже не знал, сколько времени прошло, как долго он был в беспамятстве в обиталище демонов, а как ещё можно было назвать бесстрастно ухмыляющееся лицо, наблюдавшее за его бессильными потугами со снисходительным высокомерием? На том месте, где, как ему показалось, был их дом, он упал на колени, припал трясущимися руками к земле, к клочкам, обрубкам, осколкам, в приступе отчаяния принялся разгребать завалы, неистово разбивать в кровь ладони, надеясь хоть этим заглушить пульсирующее в голове страдание... Красные подтёки струились между холодными пальцами, совершенно безболезненно.       Он судорожно, с трясущимися коленями, поднимался, глухо шепча их имена, надеясь выманить оттуда. В полном бреду снова падал, раздирая ноги, часто-часто дышал, не зная, что делать с невыносимой той болью, когда вся его любовь истончилась до жалкой мольбы о помощи, безжизненно выговаривая слова молитвы.       Не верил он уже ни в какого Бога. Они – его душа, его жизнь – погибли вместе с верой, погасли и растворились, как её последнее прикосновение, поцелуй, улыбка, горделивая спина, его ладошка, исчезнувшая в его похолодевшей руке, большие, полные слёз глаза...       Она всегда говорила, что Господь терпелив, многомилостив и всегда поможет тому, кто попал в беду, что всегда спасёт и защитит, если его попросят. Что нет ни одного живого существа, за которым он бы не приглядывал. Что он сторожит невинным и направляет заблудших. Если это так, то почему он не спас их? Почему позволил этому случиться? Разве они были в чём-то виноваты? Она так верила, полностью ввергая себя в смирение перед его неисповедимыми путями и хитросплетениями судеб, и что получила взамен? Зачем он оставил его наблюдать весь этот кошмар, давиться судорожными рыданиями и упиваться всепоглощающим чувством вины и боли?       Что же ты молчишь?! Ответь мне, ну же, отвечай!!!       ...Тогда он со всей дури ударил обоими кулаками о землю, вновь не почувствовав ни капли физической боли. Потом не помня себя вцепился пальцами в волосы, запрокинул голову, бешено впиваясь глазами в бесцветное небо, равнодушно взирающее на его страдания, и завыл. Так, как никогда не выл – ни до, ни после.       ...Невероятным усилием воли он смог соединить две мало-мало уцелевшие деревянные балки в крест наспех сорванной откуда-то верёвкой, сумел взять себя в руки и накарябать по бокам их имена («Сильвер, а если у нас родится мальчик, давай назовём его Греем?» – «Грей? Какая-то уж больно очевидная игра слов.»), кусая губы от жуткого, жгучего чувства унижения от усмехающейся физиономии «Чёрного Монаха», когда он чуть ли не нетерпеливо встряхнул посохом, и на нём зазвенели кольца. Ещё долго он сидел, уткнувшись лбом в неровное дерево, не умея расстаться с единственной ниточкой, подтверждающей, что они – он – были, и что теперь они счастливы и с миром отпущены. Потом встал в непонятном самому себе твёрдом, непоколебимом на что-то намерение, задушил в себе всякие страх, брезгливость, подавил порыв жгучей злобы, стараясь сохранить хоть немного того чувства, которое совсем недавно жадно растекалось у него по венам. Обернулся, уголки его губ дёрнулись вверх.       Усмехнулся.       Так начался изнурительный кошмар этих семнадцати лет беспросветной темноты, в продолжение которых он боялся засыпать, избегал по возможности даже лёгкой дремоты, потому что всякий раз видел её стремительно удаляющуюся спину, потом она разворачивалась и произносила: «Сильвер! Я буду ждать тебя столько, сколько потребуется.» Безумный страх, перехватывающий ему всякий раз горло, душащий ужас и боль при одном о ней воспоминании. И одновременно с этим странная, теперь чуждая ему теплота, когда он позволял себе немножко пофантазировать о том, каким бы сейчас был его мальчик, Грей, если бы остался жив... Наверняка, сильно бы вытянулся, расправились бы плечи, волевая отцовская походка и усмехающееся лицо под мягкой, непослушной чёлкой...       После нескольких адовых месяцев, когда он изо всех сил пытался смириться с принудительным своим существованием, с миром, равнодушно его отвергнувшим, с бытием под одной крышей с теми, кого ненавидел, с гордым и унизительным преклонением колен перед Хозяином, наконец немного обвыкся, слегка пришёл в себя, насколько это было, разумеется, возможно, подавил брезгливый комок, подступающий при одном виде алчно усмехающейся маски, вроде как прочистил лёгкие, судорожно вбирая в грудь воздуха. Больше всего его повергала в ужас мысль о невозможности само собой разумеющегося самоубийства, разрывало от страха перед неизбежностью ответа перед Богом, в которого перестал верить, но которого на каком-то подсознательном уровне продолжал бояться, ибо знал, точнее, пытался знать, что его здесь ждёт, ради чего его вырвали из потока и запихнули обратно на землю, где ему было слишком, чудовищно, невыносимо просторно...       Сначала он решил, что будет холоден, как лёд. По крайней мере, сделает всё возможное, чтобы понятие это обличало его со всех сторон.       Потом он вдруг поймал себя на мысли, что не сможет скрыть ненависть, когда это будет ему так нужно. Но всё обошлось – и он снова был сам себе на уме, ни о чём не волновался, ничего не ждал, усмехался уголками губ, разводил руками и вёл плечом. А неизбывная боль просилась наружу, желая выйти из берегов, пожирающее изнутри нетерпение напиться чёрной вражеской крови, пока не забухали бы в висках молотки, хохотать вслед их улетающим озябшим призракам, невыносимая жажда «поставить на место хама», как он всегда это делал при жизни – и делал превосходно, если не непревзойдённо. Его вряд ли кто мог в этом обскакать. А теперь уже и подавно не сможет.       Он думал, что за те многие дни, которые провёл в церкви, под благословенным лоном приятно пахнущих свеч и вслушиваясь в намоленную тишину, вызубрил наизусть все заповеди, впитал спокойствие и смиренное ожидание жеста, знака Судьбы, всегда с притуплённым ужасом слушал разговоры о таком-то и таком-то, которые убили такого-то и такого-то, и тот, который сделал то, то и то, никак не умел понять, уразуметь, вывести уравнение правильным решением, неужели найдутся люди, которые решатся преступить Божий закон, единый для всех? Кому хватит на это смелости, мужества? Наверное, всё это потому, что не желал тратить силы на мысли о всякой ерунде, когда есть вещи поважнее, насущнее, куда более близкие и нужные ему...       ...Облизнул губы, потом наспех смахнул с щеки алую, рваную полоску крови и чуть ли не деловито хмыкнул, приценившись к разрезу на глотке демона, удовлетворённо усмехнулся, опустился на колени, почти бережно проводя пальцами по проступавшей плоти, и в груди у него разливалось какое-то странное, невиданное им, чуждое, такое неземное блаженство, райское наслаждение от осознания того, что толика, жалкая кроха (но это уже кое-что) его боли выплеснулась вместе с обрывочным ликующим криком, вырвавшимся из него и птицей взмывший в небеса. Он вскочил на ноги, кровожадно чуть обнажив зубы, бросил взгляд на мёртвого демона и разразился бешеным, стонущим смехом, упиваясь тупой радостью от убийства... Потом ещё раз пихнул ногой труп, вскинул уголок рта и ушёл, судорожно делая один вдох за другим, с трясущимися от возбуждения руками.       Над речным утёсом догорал прекрасный багровый закат, но красота ускользнула от его взгляда, пронеслась мимо, только слегка, почти неощутимо приятным таким сквознячком прошлась по сердцу.       Сколько раз после этого он небрежно обтирал запачканные ладони о штаны, торжествующе запрокидывая голову и впиваясь взглядом в небо, как бы спрашивая: этого ли Ты хотел, когда рвал мои узы под корень вместе с моей собственной жизнью? И всякий раз он судорожно, словно задыхаясь, хватал ртом воздух, пытаясь хоть немного унять дрожь, снова стать таким, каким его привыкли видеть. В одну из своих бессонных ночей (эта бесконечная борьба с фантомом, когда, стоит ему лишь прикрыть глаза, он опять видит её удаляющуюся спину, она оборачивается и говорит: «Сильвер! Я буду ждать тебя столько, сколько потребуется.»...) он попытался вновь пробудить в себе это упоительное чувство от осознания восторжествовавшей справедливости, жуткой, беспощадной удовлетворённости, безжалостного счастья, ужасающим хохотом, вырывающимся у него из груди, чужое, забытое ощущение горячей крови на своей щеке...       И, наконец, жалкий, тщедушный проблеск нежности, когда он думал, что они смотрят, они видят, они знают, на что он идёт ради них, радуются вместе с ним, она опять обнимает его подбородок и ласково упирает руки ему в грудь, он вновь наслаждается её запахом, пропитавшем каждый миллиметр, каждую пылинку, теплом, исходившим от постели, то место, куда ему хочется возвращаться. Не та отвратительная развалюха, бездарное подобие «дома», хотя странно было бы просить о другом.       ...Однажды в городе он спутал её с какой-то девушкой. На миг, когда он неспешно пробирался сквозь гудящую толпу (которая так живо навивала воспоминания), его взгляд скользнул в сторону, уцепился за краешек подола сарафана, такого же чёрного, какой носила она, тот промелькнул в его воображении на долю секунды, в груди шевельнулась слабая, нелепая, детская надежда, страх, в животе опять вспыхнуло это чувство, забытое, погребённое под невыносимой тяжестью ненависти и злобы, загромождённое кошмаром, в котором он вынужден был существовать, резкое, внезапное, как пулей в лоб, осознание того, что он и сам стал кошмаром, что он совершает чудовищную ошибку, и уже невозможно было самому себе внятно объяснить, какую отраду он мог найти в бездарной радости от убийства, обжигающего огня крови врага на ладонях, приятное, пьянящее ощущение падения в пропасть.       Он резко развернулся, опрометью бросился за ней, как одуревшая от одиночества собака гонится за фантомом покинувшего её хозяина, желая почувствовать запах её волос, струящихся ему между пальцев, прижать к себе и всё оставшееся, милосердно отпущенное ему время просить прощения. Но он уронил руку ей на плечо, она вздрогнула, испуганно крутанула головой. На лице её – незнакомом, чужом – отразился изумлённый ужас, она нетерпеливо вырвала руку, бросила на него исполненный презрением взгляд и с гордостью, хотя и довольно поспешно, удалилась. Её спина ещё какое-то время маячила за прохожими, но он на неё уже не смотрел. Эта спина и в подмётки не годилась её горделивой осанке, её царственной прямоте, на которую он не мог налюбоваться, перед которой робел и благоговел одновременно и в равной степени. Щемящая тоска подкатила к горлу, злость и досада на самого себя: разве можно было надеяться на такую глупость? На это призрачное видение?       Конечно, он не стал горевать. Такая ерунда, в самом деле!.. Просто лишняя издержка его теперешнего образа жизни. Только и всего.       В другой раз она подстерегла его на побережье, куда их занесла очередная тёмная задумка во славу Зерефа, про которого он наслушался до тошноты. Это был почти такой же пляж, как и тот, по песку которого они весело шлёпали много лет назад втроём, она – тщательно высматривая ракушки и спеша к самой водяной кромке, он – трепетно следя за тем, чтобы маленький Грей, споткнувшись и увязнув в песке, не рухнул навзничь, ибо в таком случае Мика с него бы шкуру спустила. Ему в уже обветренное, колючее лицо ударил солёный морской воздух, которому вторили отрывистые крики чаек, из глубин его жизни за той чертой выплыло её смеющееся лицо, её щека, которую она мягко пристраивала у него на плече, пока наблюдала своего малыша, с яростным восторгом колотящего по воде с неистовым счастливым хохотом. Этот дивный запах ивняка, пошатнувший, встряхнувший его память.       И тогда безудержная тоска и жгучий гнев начинали оглушительно стучать у него в висках. Ведь они снова могли бы прийти сюда, снова могли бы сидеть на горячем песке и смеяться, вторя чайкам, Грей плескался бы в море или копался бы в земле наконечником ветки, а когда-нибудь они бы привели сюда его братика или сестричку, которых он пытался у неё выпрашивать... После этого, услышав за спиной звон колец на посохе Ки-Су он с ужасом подумал, что забыл, как она смеётся...       Судорожно, стараясь не гладить лицом, не выдавать своего страха, он стал вспоминать, перебирать те фрагменты, где она улыбалась, обнимая его за шею, устало и измождённо, но всё-таки безудержно счастливо, немного успокаивался, когда понимал, что не забыл, что он помнит, бережно хранит в себе этот сон, эту иллюзию радости, единственный просвет в его доме-подземелье.       ...Ещё с самого начала он был уверен в том, что захочет умереть задолго до того, как такая возможность ему представится. Собственно, он с первого дня хотел умереть. Хотел догнать их за чертой, разделяющий этапы, за кулисами жизни, сжать её плечи, взлохматить сыну макушку, не желал иметь годы одиночества и пустоты, один на один со своей ненавистью, из которой нет ни спасения, ни лекарства, ни даже обезболивающего. Если уж решили ещё подержать его под боком, то надо было хоть заранее предупредить! О таких вещах, вообще-то, доношу до вашего сведения, сообщают заблаговременно...       Прошло ещё лет пять, он забыл о них. То есть вспоминал только тогда, когда «на минутку» заходил в проезжий город, прохаживался по улицам и тропам, внемля разгульной музыке, вьющейся в воздух бешеным калейдоскопом извлечённых по наитию звуков. В такие моменты он тоскливо вздыхал, прислонившись затылком к стене, косяку, фонарному столбу, рассеяно смотрел на синие звёзды где-то высоко над землёй, приподнимал уголки губ – так улыбается пожилой человек, отживший свой век и вспоминающий шальную юность по обрывочным её отголоскам в настоящем. Тогда на ум невольно приходил вопрос, который он сам для себя слышал как-то туманно, почти машинально начинал подсчёт. Пальцы его при этом шевелились тоже минуя сознание, невольно загибались медленно, один за другим, он бормотал себе под нос, по его лицу пробегала тень удивления.       Грею сейчас было бы... целых девятнадцать! Солидный возраст, если учесть, что примерно в это же время он уже был почти женат. И это не укладывалось в голове. За эти девятнадцать лет целую жизнь можно прожить, если постараться, если не вестись на провокации судьбы, если набраться смелости и оспаривать её всякий раз.       Потом он бегло пробежал глазами газету. Там рассказывалось всё про ту же гильдию, от которой было так много неприятностей, о том, что сильнейшие её волшебники пропали, исчезли бесследно, отправившись на святую землю гильдии для прохождения экзамена, что теперь их судьба неизвестна, может, они даже погибли... Брови его чуть дрогнули, глаза почти с умилённой тоской поднялись, и он взглянул на огромный столб пламени, огороженный со всех сторон крепкими брусьями, и вокруг танцевали люди, старательно вытягивая высокие ноты и упоённо вслушиваясь в обоюдную фальшь, которая в сочетании с бесхозными ударами о тамбурин звучала не так и паршиво. И их ждало то же проклятье – быть погребёнными под щебнями и осколками, никому не известными, как неспелые плоды, спихнутые с ветвей в самый свой расцвет, на обречённой земле.       В один из таких дней, уже годы спустя, когда в его голове созрел вполне оформленный план мести, страшного, но окончательного кровопролития, потому что уже не было совершенно никакой мочи продолжать существовать в таком виде, словом, когда стало уже совсем невыносимо тошно, когда очумел от этой жизни (втайне, разумеется), вконец запаршивел душой, его поманили в какую-то лавочку, просторную, пропахшую корицей и средством от моли. Он хотел пройти мимо, никогда не интересовался модой или чем-то таким, но на входе молодой юноша в грациозном кепи, не вполне уместной улыбкой поджатых губ и едва заметным танцем в густых тёмных бровях, заявил, будто бы «господин такого ещё никогда не видел». Господину, между тем, было даже, пожалуй, интересно: неужели до сих пор есть что-то, чего он не видел? Но когда он зашёл и, оглядевшись, заметил, что юноша стоит прямо перед ним (щегольская, обаятельная худоба, полумесяц лица, миндалевидные глаза), баяном развернув белую материю во всю ограниченную ширину плеч, понял – такого он и в самом деле никогда не видел.       Собственно, ничего такого в нём, конечно не было. Обыкновенный молочно-белый шёлк, которым за бесценок торговали почти на каждом углу в его родном Серебряном городе, длинный, лоснящийся, блестящий в лучах одной-единственной лампы, под которую юноша встал, заведомо зная, как лучше падает свет. Этот парень своё дело знает, «господину» это понравилось. Он усмехнулся, ободряюще-выжидающе переводил взгляд с улыбающегося лица молодого человека на ровную, увесистую стопку, вопросительно поднимал бровь, пока тот не кивнул в сторону огромного, в полный человеческий рост, впихнутое от самого пола до самого потолка, зеркала. Он, едва заметно пожав плечами, повернулся, рассеянно глядя на своё отражение. Юноша, превозмогая недостаточную длину своих рук, развернул ткань, встряхнул, смахнул кое-где пыль, потом деловито взмахнул шёлком у него за спиной и проговорил с любовной, профессиональной ухваткой, явно довольный своим выбором: – Господину очень пойдёт такой плащ, – объявил он, разглядывая их парное отражение и любуясь переливами от белого до сиренево-фиолетового и чуть бежевого, телесного...       ...Сильвер уже давно не смотрелся в зеркало. Тем более долгое время не мог увидеть себя в полный рост – всю жизнь в его квартирке висело лишь маленькое зеркальце над раковиной, в которое он гляделся, с досадой теребя над верхней губой, такое забытое чувство. И теперь он с изумлением рассматривал мужчину по ту сторону, про себя рассеянно, мимолётно, попутно изумляясь тому, что он умудрился постареть. Его лицо, по которому он провёл ладонью, скользнул по шраму, коснулся под глазами, нащупывая складочки, всё ещё было красивым в свои чертах, в волевом подбородке. Он некоторое время поворачивался вполоборота то в одну сторону, то в другую, равнодушно прицениваясь то к правому широкому плечу, то к левому, всегда он был юношей и мужчиной довольно обаятельным и хорош собой, и оно почти не изменилось с возрастом. Как оказалось, даже это тело способно меняться.       Этот цвет на самом деле смотрелся хорошо. Так ненавязчиво контрастировал с его волосами, выгодно смотрелся фоном с загорелым лицом, лёгкими, почти невесомыми мазками ходил бликами от света. Удивительно свежо он выглядел, чуть ли не аристократично, и если бы Судьба распорядилась иначе, то ему пошёл бы титул графа или лорда – в этом смысле с ним поступили справедливо, он на самом деле был в некоторой степени Лордом... Он, как чужой, ощупал подбородок, который давно пустил в свободный полёт, что придавало его выражению какую-то особую привлекательность, на такое любая женщина поведётся. Да и вообще нашло на него неясное чувство: и как всё это могло умереть, лишиться излучаемого, источаемого тепла, разве такое возможно?       Потом, почти любуясь статным мужчиной, с которым вдруг столкнулся нос к ному, он попытался улыбнуться...       Момент страшного, безудержного ужаса, который охватил его, когда он увидел своё лицо, искажённое, перекошенное, перекроенное, не его лицо, страшное, ужасающее, ему не принадлежащее... Он отшатнулся от зеркала, судорожно хватая ртом воздух, заходился ужасным кашлем в душной лавочке и тщетно пытаясь протолкнуть кислород в горло, но туда как будто вставили пробку. Где-то на другой стороне сознания он истошно вопил, кричал, отказывался от этого не своего лица. Безумный страх сотряс его тело! Понял, что с ним стало за эти чёртовы семнадцать лет, сердце истомно колотилось в бессильной невозможности за считанные секунды вновь научиться улыбаться, он ведь непрерывно делал это так долго, так давно. Стал судорожно вспоминать, вспоминать, воскрешать образы, одновременно борясь с невыносимым удушьем. Он забыл, забыл, как она смеётся!       Опрометью кинулся к двери, чуть не сбив с ног испуганного юношу со сдвинутым набок щегольским кепи.       Бежать! Это небытие со своей гибельной, могильной утробой, которое затягивало его всё дальше, тянуло к нему свои ужасные, длинные, страшные руки с кривыми, цепкими пальцами, возвращали назад, терзали, разрывали на части; это смертельное, беспомощное удушье, когда увидел, что с ним стало, что с ним сделала кровь, пропитавшая его кожу, перемешанная с не вытекшими и не выплаканными слезами, как тяжело она осела у него на лёгких ржавым, густым налётом...       С час он бродил по городу, по его задворкам, почти ощупью находя дорогу, всё никак не мог успокоится, прийти в себя, мало-мало выровнять дыхание, унять дрожь в руках. Наконец, чувствуя дикую, чреватую забытьем собственного имени и вообще всякой элементарной информации, он тяжело осел где-то за углом, припав затылком к холодной каменной стене, сглотнул, и тогда вроде отпустило – хватка у него на горле ослабла, ужасные плетёные путы начали потихоньку спадать, доставляя ему некоторое подобие наслаждения, когда после долгой и изнурительной болезни наступает миг мгновенного, словно сбрасывающего туман со взгляда, облегчения. Он снова рассеянно стал наблюдать за тем, как толпа копошится по всему городу, разносились крики, споры, слова поддержки, восхищения, вздохи нетерпения.       Начинались Великие Магические Игры, и народ постепенно стекался к главной площади, где могли сполна наблюдать это великолепное зрелище.       Он медленно поднялся, желая поскорее покинуть это место, убежать из этого проклятого города с его огромными зеркалами. Неспешно стал пробираться по улицам, чувствуя странное опустошение внутри, которое наступает всякий раз при тяжкой и внезапной вести, особенно, если после неё приходится заново расставлять жизненные приоритеты. Отовсюду звучал галдёж, плотным полукругом горожане столпились вокруг подвешенного за воздух экрана, взволнованный шёпот и тревожные вздохи, мгновенно растворяющиеся в эфире. Он медленно начинал настигать зрителей, рассеяно наблюдая за тем, как по ту сторону мелькают лица, что-то происходит, громко звучит музыка, ясное дело, событие-то мировое, классное, важное для страны...       Он сделал чуть заметное благосклонное движение в сторону, так хозяин поощряет служанку за хорошо отполированный фарфор. Потом, сам не зная, зачем, остановился неподалёку от волшебного экрана, с равнодушной заинтересованностью глядя на мельтешащие фигуры волшебников, бойкие разъяснения ходячей тыквы, шум гудящей, вопящей толпы зрителей, выкрикивавших полузабытое название. Решил постоять так немного, передохнуть, насладиться зрелищем – всё-таки мероприятие было масштабным, многообещающим, о котором много разговаривали, и не только в кругах светлых гильдий... Развернул голову, вглядываясь в обрамляемый волшебной толстой голубой рамой прямоугольник, из его уст чуть не вырвался вздох разочарования...       ...Забавно, один из участников самой невзрачной гильдии (название так и крутилось на языке) был так похож на Грея, на его мальчика... Те же торчащие во все стороны чёрные, как смоль, волосы, то же гладкое, красивое, эстетичное лицо, широкие плечи и крепкие руки, та же волевая походка, свободные раскрепощённые жесты рук, мановения пальцев, взлёты-падения, лёгкое, едва заметное движение, та же самоуверенная, гордая улыбка, прямая, царственная, величественная осанка и – о, Господи! – эти всколохи в уголках рта, когда размашистым движением хватает и нахлобучивает себе на голову широкополую шляпу, исподлобья глядя на него из воздуха, как будто шлёт привет...       Он онемел. Ноги его приросли к земле, колени задрожали, подогнулись, горло сдавило спазмом, но он продолжал стоять, взахлёб рассматривая его испачканное, пышущее безудержной радостью, упоением от победы, торжествующее лицо, стараясь вызубрить каждую царапинку, запомнить, впитать, он жадно хватал каждое микродвижение его пальцев, сомкнутых на полях шляпы, бессильно пытался удержать слёзы от щемящего чувства бесконечной гордости и неземного счастья, блаженства, того благословения, которым стала жизнь их единственного сына. Да, это было оно, оно самое, всё это Бог, он есть! Спустя годы тьмы и отчаяния от показал ему эту маленькую щёлочку, через которую продолжает медленно, но именно этим и так притягательно, литься свет, подвёл его бережно за руку к этому утешению, наполнил озябшую душу теплом и воскресил то бесконечное чувство радости от ожидания, когда тебя ждут невиданные страны, новые лица!       Забытая, застарелая любовь – неизбывная, неземная, такая сильная, каким только способно быть это великое чувство – запульсировала у него в груди, забила барабанами в висках, разлилась в животе и потекла по венам. Он пытался что-то произнести сквозь пляшущие, трясущиеся губы, но никак не мог, слёзы всё катились у него из глаз, и он не пытался их остановить, смахнуть, удержать. И невозможно было внятно себе объяснить, почему он жил без своего любимого дитя все эти годы, почему заставлял себя подавлять всякое о нём воспоминание, которое отзывалось невыносимым толчком боли, почему мог обходиться без него, почему, почему не мог смотреть, как он растёт, крепнет, почему не мог прижать к себе, расцеловать, сжать и не отпускать, как он мог протянуть, как теперь должен загладить свою вину перед ним, какими словами теперь мог умолять Господа о пощаде, о снисхождении его грешного раба, утратившего веру? Как теперь он должен был смотреть ей в глаза (он видел перед собой её лицо с жалостливой укоризной, ощущал толчок её ладоней ему в грудь...), когда встретит? Как отмыть эту въевшуюся, пожирающую, выедающую его изнутри кровь и грязь?       Какое он теперь имеет право отнимать жизни с их именами на устах?       Слабеющими пальцами он вытер с глаз слёзы, ещё раз взглянул туда, где только что разглядел самого Бога, и с трясущихся губ сорвалось слабое, измученное, робко-счастливое: – Отче наш...       ...Потом, вглядываясь в лежащие, вдающиеся траншеями разрезы на дереве, в эти выемки, которые когда-то сопротивлялись его дрожащим рукам, он с какой-то безумной, тихой, обессиленной радостью думал о том, что скоро и его не будет. Скоро и он провалится, шагнёт в это пугающее – лишь на первый взгляд – белёсое ничто, растворится и заключит её в объятия, моля о прощении до самого скончания света – и того, и этого. Что скоро и его затянет в никуда, любимые руки его туда подтолкнут, и он блаженно исчезнет в сумасшедшем потоке истории. И внезапная вспышка – воспоминание, образ мужчины, глядевшего на него с благоговейным изумлением, какой-то другой, незнакомый, давно переставший быть им.       Его – уже не было!!       Это будет равноценный обмен между ним и этим миром – они оба обретут покой во взаимном отсутствии друг друга в непосредственной близости. То есть получалось, что на каком-то интуитивном уровне, машинально, Сильвер продолжал любить этот мир, хотя бы за ту счастливую, далёкую жизнь, будучи отчасти благодарным, что она вообще была когда-то, да и мир, откровенно говоря, любил Сильвера и послал этот небольшой подарок, как бы говоря: всё хорошо, дорогой, всё хорошо... Но, видно, ничего толкового или путного из этой любви не выходило. Она получалось какой-то неказистой, неправильной, противоречащей им обоим, встающей дилеммой между обоюдной болью, принесённой друг другу, и хрупкому, зыбкому солнечному уголку, приятному обоим...       Колючий, резкий холод ударил ему по лицу, когда он разрывался от бешеного хохота, от неотвратимости этого давно им вожделенно желаемого конца, и теперь уже поздно было отступать, надо было гнать вперёд, идти напролом, забыть ненадолго обо всём, что было или есть свято, нужно было сделать это, в последний раз проделать то, что он делал до этого бессчётное количество раз – пихнуть ногой, выпуская в воздух обрывочные, короткие вздохи наслаждения от убиения, разразиться чудовищным смехом, надо было всего ничего пробыть неизлечимо холодным, как лёд, чтобы наконец закончился этот изнурительный кошмар! И после этого он, поддерживаемый позади тёплой, родной, любимой рукой, мог спокойно шагнуть – шагнуть!!! – и упасть вниз, раствориться в лагуне и слиться с криком чаек и шуршанием песка.       ...Господи, все эти годы, все эти мучительные семнадцать лет, в продолжение которых он старался убедить себя в том, что сражается за то воспоминание, тот призрак, отголосок его любви, которая путами, смертельными цепями обвилась вокруг его шеи, мешала продохнуть, и вместе с тем судорожно поднимала на ноги, это отпущенное ему время, унизительно-гордые минуты ощущение, звонкий стук колец за спиной, и вся эта спираль была лишь истошным, отчаянным криком о помощи! Он рухнул на землю, чувствуя дыхание свободы в зияющей в грудной клетке дыре, точно у него с плеч постепенно начинала осыпаться гора, рассеянно глядел в алевшее небо, горько-счастливо усмехаясь, так, уголками губ...       Сколько раз он был готов подавиться бессильным воплем, малодушным, слабым порывом, когда хочется молить держать крепче, выслушать, и, по крайней мере, сделать такой вид, немного посидеть рядом, не отпускать, но именно это не мог он сказать единственному любимому человеку, потому что они явно встретились не в том месте и не в то время. Он хрипло просил покончить с этим, оказать ему эту великую услугу, избавить его от этой боли, унижения и одиночества, отправить к любимой женщине, расставания с которой до сих пор не мог вынести, вместе с которой умер...       С горьким удовольствием он следил за напряжением в лице Грея, за мельчайшими изменениями, вдруг, в одночасье осознав, чем была его жизнь, и какой она была чудесной. Какая благодарная была у него Судьба, сведя его своими хитросплетенными неисповедимыми путями с ней, той, которая одна, одарила чудным ребёнком, которым неизбывно гордился, какое благословение ему перепало под конец... Да, ему грех жаловаться...       ...С усталым вздохом от приподнялся, встал, прошёл так несколько шагов, потом остановился. Лёгким сквознячком прошёлся ему по испачканной, потемневшей от запёкшейся на ней крови, щеке, вцепился пальцами в волосы, истомно напоминающие его собственные, этот трепетный жест светлой тоской пролетел ему по сердцу, прижал к плечу и – улыбнулся, смиренно, спокойно, вверяя себя в руки Высшим Инстанциям, вслушиваясь во всхлипы и прерывистые слова – те самые, которые он желал вырвать из горла, вытекали из глаз Грея его собственными невыплаканными слезами, они засочились у него сквозь кожу, пока он вспоминал, как она смеётся, с любовью и нежностью глядя на единственное, милое дитя, плещущееся у самой кромки воды... Приятная, трепетная радость источалась у него из пальцев, он слышал, как мальчик зовёт его, как он соскучился по этому слову, как мечтал услышать его все эти годы, какой отрадой проходил сдавленный, сиплый голос Грея, единственного сокровища, за которое не принял бы всех даров мира, мягко будоражащий ему слух в сладостном любовном бормотании...       ...наконец он вслушался в дыхание собственного счастья, невыносимом блаженном, влекущем и манящем его райским наслаждением, желании уснуть. Он так давно не спал толком... – Прошу, дай мне уйти к Мике... «Сильвер! Я буду ждать тебя столько, сколько потребуется.»       Не волнуйся, милая, теперь ждать осталось совсем недолго.       Он встал, всё ещё прижимая сына к плечу (ему приходилось наклоняться, хорошо, что Грею ещё есть, куда расти), чувствовал, как постепенно воздух впитывает его, как в небесное, багряно-алое лоно взметываются его страхи и печали, как тает последнее прикосновение любимых пальцев, как приятно осознавать ненапрасность своего внепланового, внесезонного существования, как медленно, ласкают минуты искромсанное, искалеченное тело, как Бог великодушно манит его пальцем, благосклонно улыбаясь и кивая, когда он пытается потянуться к нему, на ходу шепча мольбы и прощении и лишь одном единственном её взгляде, много лет им желанном.       Он благодарно вздохнул – широко, полной грудью, блаженно прикрыв глаза, как когда-то, сидя под увесистой кроной дерева на заднем дворе под её окном, улыбнулся умилённо, полуиронично. И когда его душа растворилась в потоке сознания, встала на пороге той черты, за которую его однажды не пустили, сказал шёпотом: – Отче наш...       Кто-то тихо засмеялся в ответ.       ...Потом он снова увидел её. Хотел позвать её по имени, развернуть к себе её прекрасное лицо, но не осмелился. Потом выкрикнул, раздирая глотку, единственное слово, ощущая, как будто бы их неведомой силой оттягивало друг от друга, словно боялись, что он погубит её красоту, её величественную осанку, её царственную прямую спину – он вновь видел её и сквозь неясный страх потерять даже этот призрак своей любви ощущал прилив благоговейного восхищения, он бы не посмел, он потянул к ней руки в бессильных попытках обнять и прижать к себе! Она словно бы не слышала его, словно бы их по-прежнему разделяло время и пространство, и он хотел прыгнуть, пересечь их ради одного её взгляда, одной её мимолётной улыбки – так было всегда и продолжалось до сих пор, даже после того, как они вместе недоплыли... – Мика, душа моя... – хрипло позвал он, боясь расплакаться.       И тут она оглянулась. Изумлённо передёрнула плечиком, густые, прекрасные её ресницы редко захлопали, точно стараясь угадать, происходит ли это на самом деле или ей только кажется, как тогда, на самом краю Обречённого Серебряного города, когда она судорожно хватала глазами его лицо среди обезумевших от страха людей и недолетающих, беспомощных молитв, потом – он понял это по блеснувшему безумной, искренней, светлой радостью взгляду (он научился безошибочно отличать её взгляды, улыбки, интонации, жесты...) – всплеснула руками и засмеялась, засмеялась...       Он застыл на месте, вглядываясь в любимое лицо, – Господи, она совсем не изменилась!       Всё те же тёмные глаза и ровные линии бровей, правильные черты, иссиня-чёрный поток, струившийся, дивным образом обрамляющий её чудесный неповторимый лик, спадающий ей на плечи, на грудь, на спину. Она всё так же смотрела на него – с умилённым удивлением, точно наконец признала в человеке, которого изрядно и беспощадно помотало по миру, в котором каждая его клеточка теперь работала по-другому, и, соответственно, ничего в нём не оставалось от того милого, трогательного подростка, – хорошего знакомого, и теперь с упоённым интересом рассматривала его морщинки, чуть заметные складочки под глазами и рваный шрам на лбу.       Потом она бережно взяла в пригоршню его колючий подбородок, всколыхнув серьги, сжала, с нежностью вглядываясь в его лицо. Улыбнувшись, произнесла тоном, почти не отличимым от шёпота, так, словно от счастья не верила глазам: – Боже мой, Сильвер... Ты постарел, или мне кажется?       Он сжал губы, силясь не разрыдаться, попытался улыбнуться, но вместо этого лишь стиснул её ладонь своей рукой, жадно глотая каждое движение её трепещущих от радости и неумения поверить губ. Боялся, что сейчас, вот сейчас она оттолкнёт его, опрометью, порывисто развернётся и исчезнет в другой жизни, где будет для него недосягаема, где он не сможет более до неё дотянуться, окликнуть. Но она лишь улыбнулась ещё шире, ещё нежнее, с бесконечной любовью лаская ему подбородок, щёки, касаясь под глазами, запуская пальцы в волосы. Наконец она, больше не в силах терпеть, прижалась к нему, уткнулась носом – в то место, где расстёгнут ворот рубашки, и сцепила руки у него на спине. – Я очень тосковала, – сказала она после непродолжительной паузы. Тут на него внезапно нашло нелепое, несуразное чувство вины, о котором он, влекомый счастьем, напрочь позабыл. Он нервно поёрзал у её страстных объятиях, потом выговорил неуверенно: – Семнадцать лет... – Нет, – просто остановила она его, с любовью глядя ему в глаза, – прошло лишь мгновение. Но этого достаточно, – прибавила она шёпотом.       Но он всё никак не мог успокоиться. Не мог он совладать, поверить, принять мысль, что, совершив столько ужасных вещей, явившись сюда уже неизлечимо плохим, он всё ещё заслуживает прощение, её объятия, её милый сердцу взгляд, от которого горло сдавливает спазмом, колени подгибаются, в висках стучат молотки. Как в душу через многочисленные её шрамы и ссадины-царапины проникает лёгкий сквознячок его безумной влюблённости, счастливых лет, проведённых с ней. Никак не умел справиться с тем, что ещё имеет права прикасаться к её чистой, смиренной, до последнего вздоха не терявшей святой веры, душе, ощутить, как её волосы струятся у него между пальцев, как её всё такое же красивое, прелестное лицо, которого он никогда и ни у кого больше не видел, смотрит с любовью на него, не в силах оторвать взгляда.       Зная, что не сможет обрести покоя, пока не сбросит с себя этот последний камень, так отравляющий ему душу, он всё же чуть подался вперёд, стараясь придать голосу твёрдость и уверенность, хотя прекрасно понимал, что на деле собирается всего лишь малодушно оправдываться: – Мика, я... – Милый, не надо слов, – улыбаясь, спокойно ответила она. – Ничего не надо, слышишь? Я, сколько ещё у меня будет впереди жизней, буду благодарна тебе за то, что ты для меня сделал. Я ведь смотрела, внимательно смотрела на вас обоих... – она помолчала с полминуты, потом выдохнула с бесконечной нежностью и милосердием, словно не веря тому, что говорит, качала своей прелестной головкой: – Всё-таки я не зря всю жизнь люблю тебя...       Она бережно обняла его за шею, на ходу – одним касанием – поцеловав в губы, в щёки, в виски, в глаза, в лоб, и прижалась к нему, размеренно, тихонько-счастливо дыша теплом ему в плечо. И, чувствуя, как по всему его телу дышит, растекается горячая, обжигающая, не оставляющая сил ни на что другое, такая полузабытая, настоящая, не поддающаяся описанию, любовь к её трепетному, дивному существу, из его глаз с опозданием на многие годы потекли слёзы. Они мгновенно высыхали, испарялись, на их месте появлялись другие, но едва успевали сорваться с его подбородка, запутываясь в щетине, как опять растворялись и исчезали.       Вновь он убедился, что её слова – всегда истинны. Все, начиная от многомилости и терпения Бога, от его неисповедимых путей, добросердечии и вездесущности, до того великого благословения, которое он ниспослал на их единственное, безраздельно любимое дитя, которое несмотря ни на что уберёг, спас, миловал и обогрел... Слова молитвы застряли у Сильвера в горле, пока он лихорадочно-счастливо сжимал её плечи, талию, перебирал, встряхивал в любовном восхищении волосы, пока Мика блаженно прикрывала глаза, вслушиваясь в мерный стук у него внутри.       Оторвавшись друг от друга на несколько ничего не значащих сантиметров, они пристально вгляделись друг в друга и радостно, больше не умея сдерживаться, захохотали, как когда-то давно, лёжа на смятой постели и с влюблённой тоской рассматривая друг друга в блеклом свете луны. Потом он блаженно замер, стоило ей нежно стиснуть его пальцы. Так же сделал и он много лет назад, увлекая её за собой по тропам тоскливого перебоя струн, отзывающихся светлой грустью, отвечающей неизбывной печалью, задерживаясь на трелях-переливах, россыпях, этот неторопливый взмах смычка, когда он точно цепляет в воздухе невидимые струны, нанизывает рыбку на тончайшую золотую леску, и она послушно следовала на его нетерпеливыми руками, его улыбками, его лёгким, почти невесомым поцелуем её ладони... Наверное, тогда она и влипла на всю оставшуюся жизнь.       На все оставшиеся жизни.       Вдали засеребрилась долина, отдавая серовато-сизой сиренью в их сияющих глазах, звала их за собой. Теперь они могли наконец достигнуть её, наконец могли вместе шагнуть в отнюдь не страшное ничто, отныне им ничего не стоило прислушаться к её обречённо-умиротворённому зову, со смиренной радостью несущему своё проклятье. Своё благословение.       Она тихонько потянула на себя его руку, по-прежнему не отрывая взгляда от его постаревшего, но не утратившего ни толики своей красоты, лица, хотя сама она осталась такой же, какой была в свои последние минуты. Он уловил взлёт собственных уголков рта в забытой, но, как оказалось, такой привычной (как только можно было отказаться от этого и разучиться?) улыбке, почувствовал толчок в груди, успел разглядеть её улыбающееся их первой, случайной, нечаянной встрече лицо, прежде чем она произнесла на выдохе: – Пойдём.       И он пошёл.

"...Они упали вниз вдвоём, Так и оставшись на седьмом, На высшем небе счастья."

Этот рассказ начат 25 июля 2014 года и завершён 12 августа 2014 года.