Когда больно...

Зеркало — редкостная падла. Задумано, чтобы самым тупейшим, но честным способом отражать правду. Кроме кривых, конечно, эти скоты искажают ее ради веселья... или ужаса... Но они всего лишь искажают, искривляют, поворачивают, наклоняют, вытягивают... растягивают... натягивают... до предела... отрывают со звонким треском... но, по сути, в отражении вся та же знакомая рожа. Глаза смотрят на эту карикатуру, а мозги, даже самые тухлые знают, все, как и было, на самом деле, и приделано ровно к тем же местам, что и раньше, сделано из той же крови, плоти и кожи, которая... тянется, рвется, свисает тонкими ошметками... все такая же розовая и гладкая. Такая же давно знакомая, натянутая на выпирающие скулы, собранная морщинами на влажном от пота лбу, едва видная под разросшейся щетиной... чернеющая и сворачивающаяся по краям... обугливающаяся и капающая плавящимся жиром... такая же целая, как и до... Мягкая. Так что видно каждое движение мышц под ней, тросы натянутых жил, биение пульса, если чуть повернуть голову в сторону, так, чтобы хирургически-оголяющий свет выхватывал из тени от подбородка каждую мелкую деталь, каждый волосок на его шее, уязвимый изгиб его... разорванного... рассеченного... открывающегося красным цветком... брызжущего и пузырящегося... горла. Все то же самое... Как ни посмотри на себя в зеркало. Как ни повернись. Хочешь анфас, хочешь профиль. Новенький, чистенький... исходящий гнилью... шевелящийся червями... гладенький. Как издевка. Врет сука. Не может не врать. Потому что там, где равнины... дыры прорезанные, прогрызенный, прожженные, пробитые... кожи и мышц над глубоко и быстро расправляющимися... стянутыми, проткнутыми, вырванными, выдранными, вытянутыми между ребрами... легкими. Там, где-то должно быть сердце. У этой твари не может быть сердца... Врет зеркало, потому что он точно знает, как оно должно выглядеть. Сердце. Какого оно размера... нанизанное на вилы... смятое в когтистых пальцах... сжатое зубами... кровоточащее пульсирующим фонтаном... и формы. Он всегда успевал его рассмотреть. Раньше. И не только его, но другие его внутренние части... вынутые... вырванные... выложенные на длинном столе последним парадом... разбросанные по грязному черному от его же крови полу... растянутые.., которые он знал слишком хорошо для того, чтобы вот это девственно целое тело было правдой. Нельзя так хорошо знать, как выглядят... звучат, разрываясь... похожи на вкус... собственный внутренности и при этом быть уверенным в том, что зеркало показывает правду. Не искаженную. Ровную и гладкую правду куска стекла с серебристым покрытием и стоимостью пятнадцать долларов. Зеркало не знает свою цену, но делает вид, что знает правду. Делает вид, что вот эти руки, покрытые синяками... мокрые... черные... скользкие от крови и слез... не знают ничего более, чем тяжелая работа и хорошая драка, чем справедливый бой и заслуженно пролитая кровь всех оттенков зла. Делает вид, что они не пытаются ухватиться за ускользающую во тьму реальность... бесконечность боли... страха... ненависти к себе... Делает вид, что могут. Все еще могут драться... рвать... резать... жечь... убивать... танцевать... порхать... высекать страдания... отказывать в пощаде и смерти... все еще могут держаться за что-либо. Кого-либо. Зеркало врет. Особенно в той части правды, где его руки врезаются в него снова и снова, раскалывая честное и идеально чистое, невинное отражение на куски. Большие, неровные, все меньше и меньше куски, раскалывающиеся под его правдиво-целыми костяшками, окрашивающиеся в его идеально красную праведную кровь. Вот там-то оно и признается. Лежа на полу и глядя пустыми серебристыми осколками-глазами на нависающую над ним гримасу боли и ненависти. Там оно и признается, что все знает. Показывает истерзанное, извернутое, извращенное и разбитое отражение сходящего медленно с ума человека над ним. Стоящего на коленях в брызгах... лужах... реках... озерах... собственной крови и пытающегося сделать вид, что он просто пьян... зол... жив... мертв изнутри и насквозь... Показывает Сэма, который тоже врет, когда говорит: "Успокойся, все хорошо... все хорошо, Дин... все хорошо...". Он врет и это правда, и ее зеркало скрыть не может. "Ничего страшного", говорит Сэм и опять врет, заматывая полотенцем его руки. Все страшно. Снаружи и изнутри. Только разбитое зеркало может показать, какой он на самом деле внутри. Грязное и окровавленное, затоптанное в холодный кафельный пол и красные мазки, уничтоженное, как и он сам. Только разбитое зеркало может увидеть, как он пытается оттолкнуть, а на самом деле вцепиться мертвой хваткой в брата, лишь бы заткнуть правду, зашептать, закричать, застонать ее прямо ему в лицо самыми жалкими словами... не надо... прошу... остановитесь... хватит... пожалуйста.., которые все тридцать лет так хотели вырваться из его глотки, но вышли единственным словом... да. Только разбитое зеркало может отразить, как он, рыча от злости, на самом деле пытается не захлебнуться самим собой... тем отродьем, что бурлит под идеально гладкой и невинной поверхностью кожи. Только в миг своей смерти зеркало может показать ему правду. Мгновение, пока его глаза все еще могут увидеть в этих разбросанных останках нечто, что было растерзано и распылено по пылающим бесконечным подземельям ада, чтобы быть собранным заново вместе с грязью и гнилью, разложением и смертью, собранными вперемешку с чужими страданиями и душами с пола. Склеенное рваными кусочками и заполняющее теперь его изнутри и вырывающееся на волю только в зеркалах. В зеркалах, которые врут.