О падениях и не только

Забияка откровенно глазела на Эрета, сына Эрета, уже который день, и не чувствовала себя за это ни виноватой, ни смущённой, ни какой-либо ещё. Надоедливых ухажёров она отваживала от себя нетерпеливыми взмахами руки, в самых крайних случаях заканчивавшимся ударами в челюсть. А что было поделать, если ни один из юнцов её родного племени даже рядом не стоял с этим великолепным красавчиком, образцом настоящего мужчины? А какие у него были бицепсы, да и остальные мышцы тоже; и как красиво по ним стекали капельки пота; и как его сильные руки с лёгкостью поднимали самые тяжёлые грузы; и какие у него мозолистые ладони, выдающие ежедневный тяжёлый труд; и как его сноровистые пальцы завязывали крепчайшие узлы, обтёсывали наконечники стрел, удерживали драконьи поводья… А какой у него был волевой подбородок, и густые насупленные брови, и выразительные тёмные глаза, и — о эта мужественная щетина на подбородке… А уж как он пытался избежать всех её приставаний — это заводило больше всего. Забияка мечтала об Эрете так открыто, что её брат Задирака уже не раз демонстративно стучал себя по лбу, называя это увлечение очередной вредностью с её стороны, самой глупой из всех её многочисленных навязчивых идей и прочил, что очень скоро она поймёт, на какого идиота засматривалась всё это время. Забияка заставляла его замолчать прицельным тычком в солнечное сплетение и продолжала преследовать объект своих воздыханий по пятам, не обращая ни малейшего внимания на сопротивления самого объекта. Она следила, как он мастерил оружие, следила, как он сражался, следила, как он спорил и рассказывал шутки, и так вышло, что она стала свидетельницей того, чего видеть не хотела: до сих пор более привыкший к поимке драконов, чем к полёту на них, Эрет соскользнул вбок во время очередного виража Крушиголова, сорвался вниз с небольшой высоты, и больше того, перекувырнулся несколько раз самым неуклюжим образом, измазавшись попутно в грязи. Это было ужасно, унизительно по всем статьям, и Забияка, пожалуй, впервые заколебалась, не зная, что ей делать. Предмет её обожания только что не выдержал детский трюк, шмякнулся об землю позорнее, чем все её предыдущие поклонники, вместе взятые — разве это не повод для стыда? Она засмеялась так, как засмеялась бы при виде любой подобной чужой оплошности, только гораздо язвительнее и злее, потому что ничего другого ей не оставалось; потому что хотелось выплеснуть детскую обиду на саму себя за то, что обманулась и, должно быть, выставила себя посмешищем перед всеми, гоняясь за этим неумехой, возомнившим о себе невесть что. Эрет смотрел на неё зло, выбирая комки земли из волос. Похоже, он и правда её ненавидел — всё это время, пока она заигрывала с ним, не считаясь с недвусмысленными намёками. Бывший охотник на драконов мрачно отряхнул куртку, ткнул в кочку носком сапога и вдруг засмеялся тоже, но не так, как обычно — звонко и раскатисто, а приглушённо, сдержанно и как будто даже смущённо. А потом Забияка обнаружила, что вторила ему таким же смущённым и совсем уже незлобивым хохотом. Удивительно, как много значений может быть у простого смеха, который за минуту сделал больше, чем она пыталась сделать за многие дни. И всё ещё отсмеиваясь, она мельком подумала, что даже упавший Эрет не так уж плох и по-прежнему может дать фору многим кандидатам. И уже совсем на излёте, фыркая и промокая глаза, поняла, что, наверное, именно смех помог ей быстро свыкнуться с тем, что недавняя бурная влюблённость тут же переросла в неприязнь, а затем так же мгновенно — во что-то другое; то, над чем даже её брат, скорее всего, не будет крутить пальцем у виска.