Дважды рожденная

По большому прозрачному озеру плавала кочка из клевера с ярко-лиловыми цветами. На этой кочке был сервированный стол, а за ним сидели двое: парень и девушка. Он восхищался ее красотой, не скупился на комплименты и умолял лишь об одном – позволить прикоснуться губами к ее щеке. Казалось, этот широкоплечий брюнет был готов пойти на что угодно, лишь бы его любимая снизошла до благосклонности, но рыжеволосая бестия не торопилась отвечать взаимностью на восторги о ней. В ее глазах горел огонек азарта. Чем больше разжигалось пламя его страсти, чем искуснее он выражал свою симпатию словами, тем грубее и насмешливее становилась зеленоглазка. - Жги глаголом мое сердце... – грубо пропел он на ее ироничный выпад. - Ты меня в чем-то обвиняешь?! – возмутилась девушка, готовая встать из-за стола. Но она не смогла приподняться. Кочка завибрировала, клевер превратился в дикий плющ, обхвативший ее ноги и стягивающий на дно заметно помутневшего озера. Еще немного, и оно перемениться на болото. Оказавшись в вязкой жиже с головой, Ева открыла глаза - съемная квартира дышала хаосом: вещи разбросаны, пыль и паутина, полы в блестящих липких пятнах от сладкого чая. Реальность. Снова реальность. Сквозь тонкие стены бил басистый шум музыки, которую она и за музыку-то не считала. Слишком агрессивная, надрывная, проникающая сквозь кожу, эта какофония и вырвала Еву из отражения ее желаний – снов. Гнев из сна лег отражением на действительность. Наспех накинув халат на голое тело, она решительно направилась к соседской двери, чтобы выплеснуть наружу все, что бурлило внутри, но кулак, занесенный ребром над дверью, застыл в воздухе. "Посмотри на себя, Ева. Кто ты? Что ты? - мысленно обратилась она к себе. - Всего лишь якобы девушка со спутанными волосами и вытертом до неприличия стареньком халате. Не умеющая пользоваться макияжем, выщипывать брови, красить ногти, никогда не ходившая в салоны красоты. И умом обделена, и силой не награждена. Ты – никто. Серая мышь, да и только. И людям незачем видеть мышей, живущих поблизости". Остатки уверенности сникли, Ева, опустошенная своими выводами, вернулась к себе. Это во снах она дерзкая, самоуверенная бунтарка, с легкостью меняющая лица. Ее боготворят, она успешна, желанна, любима. Она может позволить себе вести себя так, как вздумается, взамен не получив и намека на ответную реакцию. Хрупкая, миниатюрная шатенка или огненно-рыжая светская львица, или, может, властная амазонка? Образы меняются, но поведение неизменно – завышенное самомнение не терпит возражений. Ей должны подчиняться, следить за каждым жестом, стараясь угодить. И все это с легкостью давалось Еве. Мир воздушных замков растворял ее настоящую без остатка. Всё происходящее там, за занавесом действительности, управлялось ею, но, возвращаясь на твердую почву своих будней, ей приходиться напоминать себе, что нет в ней самой ничего, что заставило бы идти навстречу ее прихотям. Обычное, ничем не примечательное лицо, в волосах – первая седина, в уголках глаз – морщинки, кожа не так свежа, а не в меру худощавое тело не манило своими изгибами. Но не стоит винить годы. Двадцать пять – не повод для печалей. Она сделала свой выбор, променяла жизнь на фантазию. Зачем следить за собой, заниматься образованием, карьерой, искать компромиссы, тратить силы, чтобы понравиться, если действительность так непредсказуема? Никто не застрахован от разочарований, сколько бы усердия ни приложил. Две личности: одной достались лавры, другой - грязь. Царица ликовала в ней, возвращаясь в свой привычный мир поклонения, рабыня горевала, стиснув зубы, настороженно ступая по битым витражам сновидений. Она мирилась с жизнью, теша себя мыслью, что придет домой и отдаст себя на поруки сладкой лжи, но эфемерный рай рассыпался под натиском шума, ставших для нее адовой пыткой. Ева легла на кровать, но уснуть не получалось. - Да что б ты сдох! – во весь голос сказала она стене, спохватившись, прикрыв рот рукой. "Еще не хватало, чтобы меня услышали. Кто он и кто я?" Оставив свои попытки предаться забвению, Ева вышла на балкон. Руки потянулись к зажигалке и заветной сигарете. Подкурив, втянув ароматный дым в легкие и на секунду задержав дыхание, Ева печально улыбнулась. Первая сигарета - единственное, что радовало ее. Все остальные в течение дня по привычке, чтобы отвлечься от работы, но первая была сокровенной. Она спасала ее от горечи существования, сглаживала острые углы осознания себя. Тело расслабилось, но беспокойные мысли толкались между собой: "Да, он может позволить себе вести себя так. Хорош наглец. Ему бы на обложках журналах красоваться или в фильмах сниматься, а не просиживать свои дни в этих трущобах, мешая этим мне. Может, стоит переехать? Нет, слишком много возни. Снова искать квартиру, перевозить вещи. На это нужно время и силы. Вернуться к матери? Хотя бы на время? Она же меня затравит своими назиданиями: "ты девочка, ты должна"! Ежедневная уборка, стирка, глажка, нравоучения, как стоит одеваться, как себя вести. Это слишком. Довольно, натерпелась. Лучше бы он и в самом деле умер. Всё снова стало бы простым". Маленький огонек очертил свою дугу в темноте, падая с балкона. Ева вернулась в спальню. Делать ей ничего не хотелось, да и зачем? Владелец квартиры не назойлив, всегда наведывается в конце месяца, заранее предупредив. Вот тогда и придется заталкивать вещи на полки, мыть полы и протирать пыль. Но и это все делалось в полноги, скорее из навязанного матерью чувством долга, чем из необходимости. Он не будет выедать ей мозг беспорядком, ведь она ему еще полезнее, чем он ей. Все чаще он присаживается на старый табурет, издалека начиная разговор о погоде, потом переходя на тему народа и менталитета, затем плавно скатываясь в политику и, наконец, подведя черту, огласив, что все дорожает, в том числе и цены на жилье. Ева в чем-то и была наивной, но глупой не была. Она понимала, что хозяин жилья медленно, но уверенно обнаглел. За ту сумму, которую она платит сейчас, можно было бы найти намного более приятные условия, но всякий раз лишь кивала, соглашаясь на его доводы. Одежда покупалась только тогда, когда старое изнашивалось до невозможного, как и обувь. В рабочий день - там покормят, в выходной и синтетикой обойтись можно. Никакой косметики, безделушек, бижутерии или уж тем более дорогих украшений. Зарплаты хватало, чтобы побыстрее спровадить хозяина и не собирать при этом долги, главное, чтобы не пришлось тратить драгоценные усилия впустую. Всё, что возможно, она выжимала из себя на работе. Любила ли она то, что делала? Нет, работа посудомойки была отвратна Еве, но она научилась ценить свое место. Личный заработок - необходимость. Единственная возможность не зависеть от мнения матери, не стараться ей угодить. Единственная возможность отгородиться от всего. Физическая усталость, которая поначалу тянула с нее жилы, со временем стала приятной. Она позволяла крепче и быстрее уснуть, и именно это было нужно Еве - отключится от ненавистного быта. Но у нее и это малое забрали. Она ненавидела соседа за стенкой, которого и видела всего-то раз, мельком, впопыхах, как можно быстрее юркнув в свою дверь, чтобы не здороваться. Высокий, хорошо сложенный брюнет, с мягкими, почти женственными, чертами лица. И ведь он совсем не стеснялся этой причуды природы, длинные волосы, собранные в хвост - тому подтверждение. В тот момент она его возненавидела еще больше. Была ли это ненависть? Или все же зависть? Ева бы хотела принять себя такой, какой была, перестать себя стыдиться и делать то, что пожелает, не боясь осуждения. Но не могла. Всё, что ей осталось, - раздеться и молча лежать, надеясь, что музыка скоро утихнет. Неожиданно для себя она начала представлять его смерть: вот он торопливо спускается по лестнице, подворачивает ногу и летит кубарем, свернув себе шею. Настроение немного поднялось, но недостаточно. За стеной всё так же шумно, он не лежит обездвиженный на лестничной площадке. Фантазия - всего лишь фантазия, но она утешает. Теперь Ева представляет, как он набирает воду в ванную. Потянувшись проверять температуру воды - поскользнулся на мокром кафеле, ударился головой о край ванны и теперь лежит головой в низ, без сознания, а вода все поднимается. Он захлебнется, так и не очнувшись. А рано утром собираться на работу, уставшей и раздосадованной следить за часами, пытаясь пережить этот день. Хватит случайностей. Воображение Евы рисовало ей, как сосед затягивает на шее петлю, как отшвыривает стул ногой, как трепыхается его тело, а руки тянутся к удавке, но слишком поздно. Ничего не изменить. Или, может, он хочет свести счеты с собой ножом? Вскроет себе вены, и одежда будет впитывать в себя его жизнь. Эти картины успокаивали ее, тело расслабилось, дыхание стало глубже и размереннее. Она снова стоит у соседской двери, но уже не в гневе, а удивленная. "Помню ли я, как здесь очутилась? Нет. Значит это сон?.. Но почему я приснилась себе собой и обнаженной, с ножом? Эти ритмы слишком отвлекают. Но если этот сон приснился мне, надо из него выжать всё, что возможно в свое удовольствие". Ева не стала критиковать себя, убегать от проблемы. Сон придавал ей уверенности. Постучала, первый раз ее не услышали. Второй стук был еще более настойчивым. Музыка исчезла, и дверь открылась. На пороге стоял тот самый парень, с той лишь разницей, что футболка сменилась на рубашку, и волосы были распущены. Столь неординарный визит ошарашил его, но лишь на пару мгновений. Он широко улыбнулся, сказав: - Так со мной еще никто не знакомился. А нож зачем? Наточить - предлог? - Он засмеялся, открыв двери настежь и жестом приглашая гостью войти. Это обескуражило Еву. Разве так себя ведут парни из ее снов? Хотя, так все и должно быть. Она убьет наглеца, а не милого паренька. - Это было бы чудесно. - Ева манерно протянула нож, горделиво подняв голову. От приглашения войти не отказалась, продефилировав на кухню и выбрала себе место для ожидания острого ножа. Ее позабавило, что жертва сама помогает ей осуществить задуманное. Подсознание ее явно хотело побаловать, так зачем же отказываться? - Вот, я тебе одеться принес. Меня Максом, кстати, зовут, а тебя? - в руках необъятных размеров футболка, а на лице всё та же широкая, может, даже насмешливая улыбка. - Если я хотела быть одетой, то уже была бы. - Ева брезгливо отвергла предложение, швырнув футболку в угол. "Одеться. Да кому какое дело? Об этом событии буду знать только я. Пусть кожа отдохнет, пока есть возможность. Футболка. Пфф... Да если бы я хотела, то на мне уже было бы самое красивое вечернее платье. Хотя... Наверно, всё дело в шуме, тяжело контролировать сон в такой обстановке" - мысли пронеслись, подытожив увиденное. - Нет, я, конечно, встречал "не от мира сего", но ты что-то новенькое, - Макс начал точить нож, улыбаясь гостье, - зовут-то тебя как? - Ева, но это не важно, - она отмахнулась, следя за движениями и слушая чиркающий звук. Обычно он ее раздражал, но сейчас успокаивал. - Ева в костюме Евы. Оригинально, ничего не скажешь, - хохотнул кареглазый, самодовольный мерзавец. - Может, чай или кофе? Забыл предложить дорогому гостю, хотя так ведь положено. Но глядя на тебя на то, что положено, уже давно положено. Быть может, в другом сне она бы была вне себе от ярости. Вместо того, чтобы флиртовать с ней, над ней насмехаются, но в этот раз Еву не тревожило индивидуальность персонажа. Он не похож на всех других из мира ее грез, словно сделанных под копирку. Он особый, но и встреча их особая. Никогда ей в голову не приходила мысль расправы. Подсознание играет с нею, так пусть же играет. Пусть он точит нож, пусть насмехается, пусть просит убить его вместо того, чтобы молить о пощаде, пусть... - Не отвлекайся, точи хорошо, для себя же стараешься, - спокойно произнесла Ева, не принимая близко к сердцу его слова. - До антиквариата не дотягивает. А другого ничего нет? - беззаботно отозвался Макс, не задумавшись, что подарок будет совсем другим. - Есть. Целая я. - Ева улыбнулась, представляя, как нож чертит полукруг на его шее, и кровавый след стекает вниз на ворот белой рубашки. - Фри-лав - это клево, но, к несчастью для тебя, я слишком дорожу своими отношениями, - пожал плечами Макс. "Это уже слишком". - подумала Ева. Не для того она пришла, чтобы он ей делал комплименты, но и унижение терпеть совсем не хотелось. Пора завязывать с пустой болтовней, ее она всё равно никогда не увлекала. - Нож верни. - Протянутая рука пустовала недолго, Макс отдал ей желаемое. - Как хо... Договорить он не успел, как и не успел отшатнуться. Нож полоснул горло, но кровь не хотела медленно стекать, она хлынула тонкой пульсирующей струей, брызнув Еве в лицо теплой липкой влагой. Его глаза широко открылись не столько от боли, сколько от удивления. Макс схватился за шею, прикрывая рану, из гортани доносились отрывистые хрипы из кашля. Он захлебывался собственной кровью, которая проникала в легкие. Сквозь ладонь обильно текла вязкая жидкость, рисуя кровавые узоры по ткани. Его тело наклонилось в сторону и упало со стула. Рука уже не сжимала горло, только лишь подрагивали пальцы, изменился взгляд: шок уступил место отстраненному безразличию. Ева облизнула окровавленные губы, вытерла ладонями глаза. Все это не произвело на нее ни малейшего впечатления, ведь скоро зазвенит будильник, снова вставать, собираться на работу, ехать в переполненном транспорте, чтобы вернуться домой, и снова слушать этот невыносимый шум, доводивший ее до отчаяния. Всё будет по-прежнему. Но сейчас... Сейчас на душе было тихо и спокойно. Радоваться особо нечему, но и чувствовать себя несчастной ей совсем не хотелось. Звук ключа в замочной скважине насторожил ее. Всё ведь уже случилось. Кульминация дошла до своего логического завершения, и должен был появиться новый сон, а не человек. Она попробовала переместиться, но у нее не получалось. Попробовала проснуться, но и это не удалось. Ей это было неприятно, но что можно еще сделать, если звуки за стеной мешали ей сосредоточиться? Ничего. Просто перетерпеть и ждать трезвон будильника. Шаги становились всё отчетливее, человек приближался к Еве. Широкоплечий мужик с тяжелыми пакетами в руках вошел в кухню, от увиденного его ноша выпала из рук, а рот открылся в немом крике души. Взгляд с окровавленного трупа перевелся на Еву. Он не стал ничего спрашивать, ничего говорить. Один удар, и ее поглотила темнота. Очнулась она, когда ее руки двое незнакомцев заталкивали в длинные рукава белой рубахи. - Очухалась? У нас и без тебя хлопот хватает. Вину признаешь? - безразличным тоном спросил тот, что слева. - Вину? - Ева судорожно пыталась понять хоть что-то. - Но это же был сон! Просто сон... Я проверяла! Я проверяла... Я проверяла... - крик сменялся на шепот. Она отказывалась признавать, что убила человека в реальности. Нет, просто сон, а сны, они рано или поздно заканчиваются. - Ну, всё ясно, забирай в психушку. Если не косит - перенаправят. - Тот же безразличный тон, но этот одет по форме, а не в белом халате на гражданку. Ее перевезли, ничего не объясняя, и, недолго думая, отправили в кабинет, не снимая смирительную рубашку. За столом седой с проплешиной старик в очках. Врач кивнул, забрал у санитара какие-то бумаги, сказал, что он может идти. - Может, здесь постоять? Еще укусит, а вдруг зараза какая? - участливо поинтересовался санитар. - Идите, Влад, идите. Вторые сутки на ногах, сам справлюсь, - просматривая записи, ответил старик, не отрываясь от бумаг. Санитар вышел, оставив их одних. Ева напряженно смотрела на врача, который, казалось, и не замечал ее присутствия. Перелистывание страницы, беглый взгляд, рука потянулась к ящичку стола, выискивая диктофон. - Фамилия, имя, отчество, прописка, - даже не спросил, сказал как нечто будничное. - Воды. Можно мне воды? - Ева пыталась сглотнуть, но металлический привкус въелся в пересохшую полость рта. Отвратно. Головная боль добавляла к безысходности свою весомую лепту. - Сразу ответь на вопросы, затем вода. Всё просто, не так ли? - врач пожал плечами. Ева молчала. Если это сон, то какой смысл отвечать на вопросы за несуществующую воду? А если нет?.. - Ну же, Вы у меня не единственная. Вы хоть имя свое помните? Осознаете, что человека убили? - врач нетерпеливо постучал ручкой по столу. - Но это же сон? И ты сон. Мне просто нужно проснуться, и всё будет как прежде. Я заболела, и мне сниться длинный, неприятный сон. Такое уже бывало, - сказала она не столько врачу, сколько сама себе. Перед глазами пронеслось воспоминание о том, как она была маленьким дельфином. За два часа она смогла прожить почти месяц в этой коммуне со своим укладом жизни, и вышла из него только тогда, когда почувствовала себя счастливой. А ведь это выход. Теперь ей нужно найти положительные моменты, почувствовать радость оттого, что она здесь, и проснуться. Однако, разница большая. "Здесь ты - это ты, Ева. А радовалась ли ты когда-либо, будучи собой?" - вопрос, обращенный к себе, озадачил ее, а тело прошиб холодный пот. "Радовалась ли, будучи собой?.." - Довольно нетипичный случай для симулирования, - вдумчиво сказал врач, пытаясь сложить картинку в одно целое, отталкиваясь от одной-единственной фразы. - Вы уже убивали людей? Кхм... Во снах? - поправил себя доктор, принимая правила игры. Ева молчала. Он отвлекает ее, мешает. Всего лишь немного тишины, чтобы понять, вспомнить и выйти отсюда - это всё, что ей нужно. - Мы так и будем в молчанку играть?! - повысив голос, он хотел настоять на своем, но Ева даже не шелохнулась. "Была ли ты счастлива собой, Ева? Была ли?.. - Ева смотрела в одну точку, перебирая в голове воспоминания. Где она, отправная точка ее несчастья? Почему она оказалась именно здесь? Что она может ценить в себе? Что может ценить в своей реальности? - Была ли?.." - Санитар! - крикнул доктор по направлении двери, которая вскоре открылась. - Выведете ее. К четырем, надеюсь, эта барышня будет посговорчивее. И вымыть не забудьте. У Лернера из седьмой гематофобия. Еву грубо взяли под локоть, выталкивая за дверь, повели в душевую, окатив со шланга холодной водой. Она не сопротивлялась, не кричала. Пусть даже таким способом, но она сможет выпить немного воды, освежиться и смягчить головную боль. В этот раз одевали ее не спеша, прикасаясь к обнаженному телу, угрозами приказывая вести себя тихо и смирно. Чужие руки на теле не тревожили ее, всё, что нужно - понять, вспомнить. Санитар, услышав шаги, шепнул "в другой раз", наскоро завязывая узел за спиной. - Новенькая? А я своих бедолаг веду, может, поможешь? - в душевую зашла массивная тетка, а за ней плелось пятеро безвольных, худощавых тел. - Помочь? Да они на транках, самой лень - так и скажи. И не могу я. Видишь - псих-убийца, мне ее еще в одиночку определять. - Деловой какой. Ну и катись подобру-поздорову. "Псих-убийца", - передразнила она его, - скажешь тоже. - Да серьезно говорю, не веришь? - с некой обидой в голосе отозвался санитар. - Да верю, верю. Иди уже, определяй. - Тетка сменила гнев на милость, улыбаясь во весь рот. Наконец, Еву оставили один на один с собой. Теперь можно сосредоточиться и искать нужные воспоминания. Была ли она счастлива, когда перебралась жить отдельно от матери? Довольна была, но счастлива ли? Она избавилась от необходимости вести дом, от ее нравоучений, но сделало ли это ее счастливее? Нет. Просто сменились обязанности. Ей все так же приходилось вставать рано утром, идти на ненавистную остановку, терпеть народ вокруг себя. Первые утренние слова: "Передайте, пожалуйста, за проезд" сперва застревали в горле комом и лишь большим усилием воли вырывались наружу хрипло-сдержанным недовольством. Это было самым отвратительным первым моментом дня, с которым ей доводилось сталкиваться. Почему нельзя протянуть деньги молча? Находясь в общей реальности, приходится поступать по правилам, продиктованным большинством. Она сожалела, что не родилась немой. От скольких мук бы спас ее этот изъян, который она считала даром?.. Никакой пустой болтовни, никакой необходимости контактировать с людьми. На одну проблему стало бы меньше, притворись она физически обделенной, но Ева была слишком отягощена страхом не осилить, страхом осуждения. Страхом шумных воплей сердобольных старушек и скучающих мамаш. Панические атаки душили в ней зародыш собственных "хочу", и из двух зол ей приходилось выбирать меньшее. Лучше раствориться, быть незаметным пятном в массе многоликой толпы, чем спровоцировать негативные, едкие возгласы, побывав в центре всеобщего внимания. "А была ли ты счастлива, Ева, когда устроилась на работу?" Нет, не была. За тебя подсуетилась мама, подарив на восемнадцатилетие "билет в самостоятельную жизнь". "Кто не умеет думать головой, тот должен уметь работать руками", - с укором говорила она ей. С треском завалив все экзамены, она была довольна, что мать не стала слишком долго сетовать по этому поводу. "Разве можно было что-то другое от тебя ожидать?" Ева была довольна, что школьные годы позади, и уже незачем просиживать скучные, бесполезные уроки. Всё, что теперь требовалось, - навести порядки и со спокойной душой отдаться своим мечтаниям. Но это длилось недолго, всего полгода. "Для этой работы много ума не надо, справишься, не всю же жизнь тебе на моей шее висеть", - безапелляционно констатировала мать. Но работа не отменила обязанностей по дому. "Ты в два раза младше меня, как думаешь, кто из нас больше устает?" - всё так же непоколебимо утверждала Анна, мать Евы. Это было два самых мучительных месяца в ее жизни. День за днем всё сливалось в одно простое слово - "повседневность". Она не привыкла к таким нагрузкам, нужно было вырваться. Найти квартиру и жить отдельно, лишь изредка соглашаясь на уговоры матери прийти в гости. Анна не желала ей зла. Она надеялась, что за год такой работы ее дочь возьмется за голову и захочет продолжить учебу. Она бы помогла ей стать на ноги, если Ева ее попросит о помощи. Но дочь не попросила. Семь лет на одном и том же месте, никаких жалоб, никаких стремлений. Не так она представляла себе ресторан. Слишком шумно, суетливо, хлопотно. Первый рабочий день показался ей каторгой. Это не дома неторопливо мыть две тарелки и пару ложек. После часа такой работы спина уже заметно болела, а ноги крутило в суставах. Она вышла на улицу подышать свежим воздухом, но в место этого взяла в руки первую сигарету. "Кто не курит, тому перекуры не нужны", - насмешливо обратился к Еве официант. "Угости", - под влиянием усталости ее робость немного сникла. "Ты только продукт переводишь, вдыхай. Смотри как надо", - он показал Еве как нужно затягиваться. Она повторила и закашлялась, трое, включая того официанта, смеялись над Евой. Ее мутило, голова закружилась, но вместо того, чтобы выбросить "палочку самоубийцы", как говорила мать, она затянулась еще раз. Она ведь такой же человек, она имеет право на отдых. "Молодец, Ева, мужик!" - похлопал ее по плечу хамоватый официант, всё так же продолжая насмехаться. Работа не делала ее счастливой. Только насмешки со стороны рабочих и невероятная усталость. Ей приходилось ценить работу, но радости это ей не добавляло. "Была ли ты счастлива в школе, Ева?" Школьных друзей не было, к учебе душа не лежала. Списывать было не у кого, да и обращаться за помощью было для Евы чем-то сродни маленькой смерти. Мать иногда порывалась нанять репетитора, но все заканчивалось на словах "пустая трата денег", отложив обострение материнской заботы до следующего раза. И Анна была права. Всё, что было Еве не интересно, она отгораживалась, усердно защищая себя коконом из мнимой яви. Информация школьной программы ей казалась навязанной и бесполезной, за исключением тех редких моментов, когда литературного персонажа или человека из истории можно было использовать в просторах своего воображения. Иногда прислушивалась на уроках биологии, литературы, истории или географии, она строила планы на сон. Изредка это вытаскивало ее из паутины неудов, но было это скорее исключительным случаем, чем стабильным плюсом в табель успеваемости. "Тебя в школу для умственно отсталых надо, а не среди нормальных учеников учить. Матери "спасибо" скажи!" - вопль учительницы по алгебре и геометрии, стал слишком привычным Еве, чтобы она реагировала на ее слова. "Была ли ты счастлива тогда, Ева?" Нет, не была. "А до школы? До школы была ли ты счастлива, Ева?" Общение с детьми было ей в тягость, хорошо, что мать забрала ее не в самый притык перед школой, а раньше. "Когда же это с тобой случилось, Ева? Что же ты упустила из виду? Где же та точка возврата?" Картины быстро сменялись одна другой, пока не остановились на возрасте четырех с небольшим. Ева должна была рассказывать стишок на детском утреннике. Она очень старалась его запомнить, и у нее это получилось, пусть и не так быстро, как хотела мама. Она хвалила ее, говорила, что ее дочь будет самой красивой и умной девочкой на празднике, но… что-то пошло не так. Столько детей и взрослых, смотрящих на нее одну, ввело ее в оцепенение, и стих забылся, едва она успела встать в центре зала. Мать Евы, бегло извинившись и схватив плачущего ребенка за руку, не заботясь о том, что маленькому ребенку не поспеть за спешащим взрослым, потащила ее домой. Ева была вынуждена бежать и спотыкаться, задыхаясь в собственных всхлипах, но не могла попросить мать остановиться. Слова застряли под натиском сосредоточенности перестать рыдать и успевать за мамой, которая, удерживая дочь от падения, бросала в ее сторону гневные, молчаливые взгляды. Закрыв за собой дверь, Анна, не стесняясь в выражениях и помогая себе оплеухами, втолковывала дочери, что не для того она потратила на нее весь выходной, чтобы она выставляла ее посмешищем. Что ее дочь – бестолочь. Что из нее ничего толкового не вырастет. Что ее не за что любить. Что она может не надеяться на обещанную игрушку, если не может запомнить всего-навсего один короткий стишок, и является эгоистичной тварью. На нее возложили напрасные надежды, за них и наказали. Анна не была дурным человеком. Всё, что она хотела, – гордиться Евой, дать ей возможность прожить другую жизнь, не похожую на свою, реализовать в дочери то, что сама недополучила. Это и послужило причиной настоять дать именно ее дочери самое сложное задание, потратила сверхсумму, которую могла себе позволить на невероятное для ребенка, почти взрослое платье в пестрых сиреневых и желтых астрах, из которого дочь так быстро вырастет. Выступление – всего лишь первый шаг, чтобы Ева смогла блистать среди множества обычных, ничем не примечательных детей. Она дала себе обещание вместо Евы и ожидала его исполнения как нечто само собой разумеющееся, но разочарования захлестнули ее, когда вместо положенных восторгов получила растерянную, зареванную темноволосую девочку, только нарядом напоминавшую ее дочь. Она готова была сгореть со стыда. Ева подвела ее ожидания. Анна обманула саму себя, но не готова была признать это. Всё, что произошло тем утром, было на эмоциях, но неправой себя не считала. Впервые подняла руку на своего ребенка, хоть и давала себе зарок никогда этого не делать, но не сожалела о содеянном. Как иначе втолковать ребенку простые истины, если не через боль и порицания? Этот урок мог стать ей большой пользой, выводом стремиться к усердию. Ее не в чем упрекнуть как мать, она ведь желает лучшего для своего ребенка. И Ева не упрекала мать. Она не винила ее, полностью признавая, что заслужила это отношение, смиренно свернувшись калачиком и прижимая плотно сжатые кулачки к губам, пыталась заснуть. Солнце уже поднялось достаточно высоко, чтобы лучи залили ярким светом комнату Евы, когда у нее иссякли силы на слезы, но всхлипы никуда не делись, вынуждая вздрагивать ее худощавое тельце сквозь сон на слишком большом для нее одной раскладном диване. В тот день ей приснилась кукла. Та самая кукла, обещанная мамой. Она умела говорить, и не тем пискляво-детским или механическим голосом, а взрослым и надменно-грубым: - Ты глу-па-я! – с насмешкой твердила она. - А вот и нет. Просто так получилось, – пыталась оправдать себя Ева, пусть не перед мамой, с ней она спорить не станет, так хоть перед куклой. - Глупая! Глупая! Глупая! – продолжала утверждать кукла, кривя свой розовый рот в ухмылке. - Меня дарят только умным. Угадай, чего у тебя не будет? Меня! – продолжала глумиться кукла, уже злобно хохоча. - А мне тебя и не хочется, - обидевшись на куклу, сказала Ева, тряхнув головой, - я хочу мороженое! Но за неимением его, она стала облизывать свою руку. Как не странно, она показалась ей сладкой, холодной и ванильной. "Совсем как мое любимое", – подумала Ева, слизывая свою ладонь. Кукла рассеялась, но и кисть руки начинала таять, растекаясь белой лужицей у ног. Ева в ужасе проснулась, пораженная, что съела собственную руку. Удостоверившись, что и ладонь, и пальцы на месте, она попыталась понять, что же произошло. Сперва была кукла, которая говорила гадости, но ей этого не хотелось, затем мороженное, которое ей хотелось, но не было. "Я могу получать всё, что захочется во сне", - построила свою догадку Ева. "Просто мне нужно было пожелать мороженное в руке, а не облизывать свою руку". Чтобы сделать что-то возможным, достаточно поверить, что это возможно. И Ева поверила. Поверила всей душой. Искренне. Самозабвенно. Рьяно. Поверила так, как способен верить только ребенок. В тот самый миг она открыла в себе дар. Можно иметь талант к художеству, задатки писателя, склонность к вычислению. В некоторых сферах можно добиться успеха силой упорства и труда, но всех их связывает одно – они на слуху. О них знают, к ним можно стремиться. Ева открыла в себе дар совершенно случайно. Сложись тот день иначе, не приснись ей тот сон, не сделав тот вывод, она бы росла совсем другой Евой, но случилось все именно так. С того дня замена стала тем, что ценнее, а дар обернулся проклятием. Общение с ровесниками постепенно сходило на нет, на бессмысленные, на ее взгляд, вопросы отвечала с явной неохотой, командные игры больше не увлекали ее. Она не отстаивала право на понравившуюся игрушку. Не тянула руку к алым лентам, с замиранием сердца надеясь, что вытянет длинную. Не пыталась заслужить похвалу. Не делилась сбивчивой скороговоркой о своем дне с мамой. Не пыталась навязать свою неуклюжую помощь. Повседневность стала казаться ей блеклой в сравнении с тем, что она могла получить в тайных уголках своих вселенных. Поначалу ее фантазии были незатейливы: взрослые ставили ее в пример, одногодки восхищались ею, мама хвалила и всячески поощряла вкусностями, игрушками, походами в парк аттракционов или в цирк, но рамки приземленности быстро наскучили ей. Хотелось чего-то большего… Поговорить с котом о его буднях охотника, научить несмышленых птенцов летать, помочь магией вырасти целому лесу, приглашать эльфов посидеть на ладони, плавать с русалками под водой. Для нее не было ничего невозможного. Во снах она была самой умной, доброй, смелой, быстрой, сильной. Была самой любимой. Что до реальности – ничто не могло ее увлечь. С ней стали происходить перемены. Апатичность Евы вызвала в Анне настороженность, но она гнала эти тревоги. "Девочка взрослеет, становится серьезнее", – утешала себя Анна, ссылаясь на чрезмерную материнскую бдительность. Воспитателям не к чему было пресекать собственное мнение, настояв, чтобы мать повела своего ребенка в поликлинику. Скандал не заставил себя ждать: кому как не ей, матери, знать, болеет ее ребенок или нет? Не кашляет, температуры нет, здоровый аппетит и крепкий сон – лучшие признаки здоровья, это они, лентяйки, хотят временно сделать группу поменьше, отлынивая от своих обязанностей, за которые она исправно платит. Но шумный монолог не помог. Бегать по больницам, когда и без того всё в порядке, совсем не ко времени. Сколько смен она будет вынуждена пропустить? Сколько заработка упустит? Одежда, коммуналка, моющие, проезд… за все нужно платить. Кредит за квартиру был основной выгребной ямой, куда сливалось ее материальное благополучие. Но это того стоит. Ее Ева не должна жить, как она, скитаясь по съемным квартирам. Благо, еду не нужно покупать, принося остатки с работы, но и эта непомерная щедрость судьбы лишь слегка помогала Анне лавировать на грани между бедностью и нищетой. Нет, с ее дочкой все хорошо, эти халтурщицы сами не знали, что говорили, когда спровоцировали ее забрать документы из детского садика. И заведующая с ними заодно, покрывает этих нахалок. По дороге домой Анна рассказала Еве, что она достаточно взрослая и может уже сама позаботиться о себе, пока мама на работе. Объяснила разницу между "категорически нельзя" и "иногда можно". А с детьми она сможет играть в парке, когда у мамы будет выходной. Была ли Ева недовольна этими изменениями? Нет, она была вне себя от восторга. Это самая хорошая новость за последние два месяца. Да что там за два месяца? Она совсем не рассчитывала получить такой подарок от мамы. Теперь незачем вырывать себя из объятий сладких грез с утра пораньше, незачем терпеть вопросы на очевидное, воспитателей, незачем искать тихий уголок в надежде, что ее не заденут в запале игры, незачем лепить фигурки из пластилина, мало похожие на то, что она хотела сделать, незачем заставлять себя делать зарядку или включаться в общие игры, от которых ей не удавалось отнекиваться. Что до детей и парка, то у мамы слишком мало свободного времени, даже если она дома. Перетерпеть можно. Теперь, пока мама на работе, она может больше времени делать то, что ей приятно, а не то, что нужно или должна. Эти понятия угнетали ее, но протестовать не могла. Стеснительность, неуверенность в себе мешала ей перечить матери, но даже если и осмелиться так поступить, что от этого поменяется? Анна имела над ней полную власть. Нет-нет… Она будет делать все именно так, как велела мама, лишь бы не возвращаться в ненавистный ей садик. Оказывается, спать больше, чем нужно организму, - сложная задачка. Сколько бы Ева не ворочалась, пытаясь найти более удобную позу и уснуть, сделать это никак не получалось, бока уже начинали ныть от долгого лежания, да и есть уже давно хотелось. Разогрев еду в микроволновке и накормив себя, она обдумывала, чем бы себя занять. Телевизор мама строго-настрого запретила включать, когда ее нет дома, старые игрушки надоели ей, а новых давно не получала. До праздников еще далеко, а мамино "за что-то" она пока не заслужила. Без "за что-то" у Анны ничего не возникало. С самого маленького она старалась объяснить дочери, что за просто так ничего не бывает, а если кто-то хочет дать ей это "что-то" просто так, значит, в этом есть подвох, и принимать в этом случае подарки никак нельзя. На первый взгляд могло показаться, что Анна слишком прямолинейна, груба, строга, со смесью жестокой справедливости в характере, не позволительным для воспитания ребенка, но чем лучше вкладывание в разум детей сказок, что их приносит аист, а не вынашивает мать? Или выдумка, что подарки под елку покупают не родители, а приносит седобородый старик? Всё получают по возможностям, по щелчку пальцев желание не исполнится. Нет никаких волшебных палочек, зубных фей, пасхальных кроликов, золотых рыбок, джиннов, добрых волшебников, а если подарок под елкой не тот, стало быть, у мамы не хватило денег на тот, который был загадан. Жизнь научила ее быть несгибаемой, самодостаточной, возможно, резкой, но вовсе не черствой. На серьезные вопросы дочери она никогда не юлила, не отмахивалась привычным родительским "некогда", не пыталась накормить Еву едким ядом лжи. Когда Ева достаточно повзрослела, чтобы провести параллели и задать матери вопрос: почему у других детей есть мамы, папы, бабушки, дедушки, а у нее только она, мама, Анна не стала переводить тему или запрещать об этом спрашивать, хоть внезапный вопрос и задел ее за живое. Ева имела право знать правду, но в какой форме её донести до ребенка? Она немного помолчала, обдумывая ответ. Откровенность для Анны была чем-то запрещенным, да и сможет ли беззаботное дитя ее понять, решись она переступить через себя? - Мой отец, твой дед – мертв, бабушка далеко живет, и видеться мы не можем, - без единой доли эмоций произнесла Анна, хоть в душе ее бушевал вихрь болезненных воспоминаний. - А папа? – пытаясь как можно быстрее добраться до самого волнующего, Ева ни на секунду не задумалась над тем важным, что заставила себя произнести мать. Даже после смерти отца, стоя у открытого гроба, Анна не смогла решить свой внутренний конфликт, не смогла простить ошибок его воспитания. Не могла простить и матери, что она на все смотрела сквозь пальцы, не вмешивалась, стояла в стороне, когда кричали ее дети, робко надеясь, когда ее муж сам решит завязать с выпивкой, озаботится поиском работы и станет более благосклонно относиться к своим дочери и сыну. И мать Анна винила, пожалуй, больше, чем отца. Она сама себе взвалила на спину эту ношу своей бесхребетностью. Зачем ему, пьяни, утруждать себя хлопотами по ведению хозяйства, зачем рваться на поиски работы, зачем быть любящим отцом, когда жена все успевает сама и ничего не требует взамен? Стирка, уборка, готовка, огороды, скот… на всё у нее хватало времени. Она даже хваталась за пошив одежды для односельчан, платившим ей гроши за быстро и аккуратно проделанную работу. Вот только зачем? Их убогое жилище не становилось от того лучше. Глиняный пол и стены, беленый потолок, покосившиеся стулья и облупившийся от времени стол, надщербнутые чашки, пружинистые койки, самодельные дорожки из рваного тряпья, штопанные носки и одежда в заплатках... Она шила одежду другим, они же ходили оборванцами. Нищета душила ее, и всё, буквально всё вокруг, вызывало в Анне отвращение. Отец придет для того, чтобы перевернуть нехитрые пожитки вверх дном, лишь бы найти припрятанные сбережения, изобьет ее за попытку остановить, перепадет брату, что пытался заступиться за Анну, и скорее побежит через три хаты вверх по заветное зелье. Сколько Анна не умоляла старуху не продавать сивуху ее бате, не валялась в ногах, эта карга только плечами пожимала: "а жить-то мне с чего?" Анна не скоро поняла, в чем суть ее бездушности. Заступиться за старуху было кому, нет денег, либо не нашел припрятанные в саду, так и скотину за пару стаканов ядреного пойла сведет. Чего же ей было отказываться от приработка, откликаясь на детские слезы? Анна была чужой, у нее своих внуков хватало, которых и побаловать хотелось. Понять – поняла, но простить не смогла. Не смогла простить и брата, который повесился в лесу, не дожив до своих пятнадцати. Он был единственным, кого она любила, ценила, доверяла. Единственный, в ком она искала поддержку, а он бросил ее. Предал. Отец после похорон стал еще более суровей с Анной. Мог наказать за взгляд исподлобья или же для профилактики, "чтоб уважение не теряла", как он выражался. Откуда ему взяться, уважению? Всё, что он вызывал в Анне, - это злоба, омерзение, ненависть. Возвращаясь со школы, она не торопилась домой. Слышала, как говорили, что именно в Чертовой роще нашли ее брата, и шла туда, не осознавая, почему именно в это место ее тянуло. Находила свое бревно, усаживалась на него, но не для того, чтобы плакать, упиваясь жалостью к себе, а затем, чтобы разложить учебники и в прямом смысле слова, на коленке, делать домашние задания. Ей не на кого больше надеяться, не на кого опереться. Она должна была стать сильной, чтобы вырваться из этой воронки пыток, в которой родилась. "Не нравится – меняй, не хочешь менять – терпи", - мысленно вторила она себе, когда сложная задача не поддавалась решению. Терпеть не хотелось. Еще каких-то семь лет, и если она будет прилежно учится, то поступит на бюджетку. Всего каких-то семь лет терпения, и она изменит свою жизнь. Зимой было тяжелее, чем осенью, руки быстро замерзали, отказываясь выводить буковки ровным почерком. Подножного корма тоже уже не наблюдалось, разве что горечь калины, но она не могла насытить желудок, перебивая его заунывные песни надолго. Вечереть становилось все раньше, раньше и пришлось идти домой. - А папа? Папа тоже живет далеко, мам? – требовательно трясла за руку Ева, вырывая ее из плена болезненных воспоминаний. - А папа живет с другой женщиной, он сам отказался нас видеть, - констатировала Анна, сразу хотев что-то добавить, но потом передумав. - Но почему? Он ведь любит меня! – Ева недоумевала. Мама ведь говорила ей, что она росла у мамы в животике, а попала туда от большой любви. Мама и папа любят ее, хотели, чтобы она появилась на свет, тогда почему же он сейчас не хочет ее увидеть? - Это было его решение. Недостаточно любил, наверное. – Анне этот разговор был в тягость, и она не знала как его поскорее завершить. - Или любишь, или нет. Разве можно любить чуть-чуть? – Ева была на грани плача, слезы уже наворачивались у нее на глаза от досады. Наверное, она недостаточно хорошая девочка, если папа не хочет ее видеть. - У меня есть ты, а у тебя я, и люблю я тебя очень-очень. Тебе этого недостаточно? – Анна усадила дочь на колени и успокаивающе обняла. Ева начинала всхлипывать, чувствуя себя выброшенной, отвергнутой, ненужной. - Твой папа завел другую семью, мы ему не нужны. Тебя порадуют чужие дяди? Думаю, нет. Так будь благодарна за это! – грубо отрезала Анна, не желая продолжать этот разговор. Она создала образ отца во сне, но все, что он ответил ей: "Я должен был покинуть вас, чтобы ты жила". Но зачем жить? Была ли она счастлива до своих четырех? Что она видела в своей жизни? Недовольство матери? Отторжение от социума? Непонимание ровесников? Одиночество, вот что она видела, вот в чем жила. Ева заплакала от полного осознания себя. Всё, чего она сторонилась, что запрещала себе видеть, сегодня пронеслось у нее в голове, больно задев изнутри. - Мама, я не хотела рождаться! Зачем ты меня родила?! Мне не место в жизни! Не место! Не место! - крик эхом разнесся по пустой палате. Анна проснулась. Привычно перевернувшись на другой бок, она уснула, чтобы снова увидеть мир глазами Евы, своей мертворожденной дочери. Но этому не суждено было случиться вновь.